Барин думает:
«Погоди! Мы сейчас пробу сделаем: купим этого барашка».
Начинают торговаться.
Ну, баба много не запросила: что ей эдакой баранчик? Добро бы — неделька была али две, — а то и на свете-то ещё не жил.
— Берите, — говорит, — сделайте милость.
Купили баранчика, привезли домой, дня три попоили, и приказывает барин:
— Обдерите мне этого барашка. Зажарьте к обеду.
Зажарили.
— Подавайте на стол!
Стали обед подавать. Надо барашка разрезать, а он до того жарок, что не подступиться к нему. И так и этак норовятся — жарок баран.
Ну, что ж! Поставили его на окно остудить. «Зачем, думают, — руки зря палить? Пригодятся руки-то!»
Поставили, значит, на окно. Вдруг — ниоткуда бывший — волк! Тяп ягненка с латки — и был таков! Откуда взялся — туда и скрылся.
Призадумался барин. Дело-то, выходит, действительно правда.
— Запрягай, кучер, лошадей, поедем в ту деревню, где мальчик рожен. Купим того мальчика.
Сели, поехали ту деревню искать. Нашли. Заходят в избу, спрашивают мужика:
— Родила у тебя баба?
— Родила…
— Кого?
— Мальчика.
— Продай мне.
— Ну, что ты, барин! Кто ж робят продает? Да мне самому робята надобны.
(А у самого робят-то куча!)
Барин уговаривает.
— Да что вам не продать? Знаете, у меня именья сколько? А своих сыновей нету — только дочка. Я его выращу, человеком сделаю — не пастухом. Заместо сына мне будет, а у вас ещё много останется. Да и денег вам дам — заживете!
Ну, батька с маткой согласились, продали ребеночка. Продали и барину отдали.
Взял барин мальчика, уворотил в пеленочки и отправился в путь. Ехали, ехали, приезжают в лес.
Барин говорит:
— Кучер, отнеси его подальше да брось в снег. Вот и будет ему мое именье.
Кучер — что ж?
Приказывают — делает. Занес мальчика порядочно от дороги, в овраг, положил под кустик.
Бросили его и уехали.
А дело было зимой — в мороз, в стужу. Не то что дитя новорожденное, большой человек замерзнет.
Той порою вечером ехал через лес купец с обозом. Вдруг видит — в овраге будто огонек горит.
— Ребята, — говорит купец своим приказчикам, — видите, огонек в овраге?
— Видим, — говорит.
Он шубу с себя скинул и полез по снегу в овраг. Спустился и смотрит — лежит в логу мальчик. Снежок около него растаял, и цветики зацвели синенькие. А в головах свечка горит, не гаснет. И лежит он себе, ничего не думает — тепло ему! А кругом-то снегу по коленки, стыдь, ветер…
Купец говорит:
— Ах, да это никак ребеночек лежит! И снежок растаял, и цветики цветут. Он живой!
Взял он робеночка в охапочку, в шубу завернул, сел с ним в сани и поехал дальше.
Заезжает купец на ночлег к богатому барину и рассказывает про свою находку.
— Вот, — говорит, — чудо так чудо!
Барин догадался, что это за робеночек такой, и давай просить купца отдать ему мальчика.
— Нет, — говорит купец, — эту находку мне сам бог послал. Я его буду ро́стить.
Барин так и сяк, просит, умоляет:
— У меня, — говорит, — сыновей нет. Я, — говорит, — его за сына приму.
Ну, купец долго не соглашался. Под конец отдал. «Что ж, — думает, — чужой век заедать!»
Уехал купец, а барин остался и умствует, как бы ему этого мальчика извести. Думал, думал, и надумал: положил в бочку, заделал ее, смолой замазал и спустил в реку.
Долго ли, коротко ли плавала бочка — неизвестно. Только принесло эту бочку к монастырю. Монахи нашли ее, разбили. Смотрят: мальчик! Живой, здоровый. Спит себе.
Они его взяли, вырастили. Стали учить грамоте и на клиросе петь. И такой он вышел удачливый, что никто супротив его не мог спеть. Кто в монастырь ни приедет, все слушают и дивятся.
Вот задумал и тот барин по монастырям поехать — грехи замаливать.
Оставил дома жену с дочкой, а сам отправился на два с половиной года — не больше, не меньше.
Заезжает, между прочим, и в тот монастырь, где мальчик живет.
Приходит к службе, слушает этого певчего и удивляется: много слыхал, а такого голоса никогда не слыхивал.
Спрашивает он у игумена:
— Что это за детина на клиросе у вас так прекрасно поет?
Игумен и рассказал: нашли, мол, в бочке, воспитали, вырастили, а теперь не нахвалимся — и хорош, и толков.
Барин спрашивает:
— А давно ль это было-то?
— Тогда-то.
Ну, барин видит — это тот самый мальчик и есть, никто другой, — и говорит игумену:
— Кабы у меня такой толковый парень был, я бы ему поручил за всеми делами смотрение. Сыновей у меня нет, некому мне помочь. Отпустите его со мной.
Игумен давай отговариваться — жалко ему эдакого певчего отпускать. А барин знает, с какого края подъезжать — взял да и посулил монастырю двадцать пять тысяч.
Игумен созвал братию. Думали так, думали эдак и отпустили парня барину в управители.
Барин зовет его и говорит:
— Вот, брат, поезжай ко мне домой, смотри за всем имением до моего приезду. Будешь за хозяина!
И дает ему запечатанное письмо.
— Жене моей отдашь, чтобы приняла тебя.
А в том письме написано было:
«Милая моя жена! Придет к тебе такой-то человек. Ты пошли его в завод, и пусть его там в котел столкнут. Он мне злодей!»
Взял парень письмо, пошел.
Попадается ему дорогой старичок и спрашивает:
— Куды идешь?
— К такому-то барину.
— Зачем?
— Письмо несу.
— А знаешь ли ты, про что в письме написано?
— Знаю.
— Ну, что?
— Написано, чтобы мне имением управлять, покуда барин не вернется.
— Нет, там не это написано. Ты прочитай-ка письмо! Узнаешь.
— Не могу, — говорит, — не мне писано.
— Ну, мне дай!
Старичок печать сломал и показывает письмо парню.
Тот и глазам своим не верит.
— Да за что же мне такая беда?
А старичок только усмехается:
— Ничего, — говорит, — это дело мы поправим.
Дунул он на письмо. Печать и письмо сделались, как были.
— Ступай теперь и отдай письмо барыне. Все ладно будет.
Взял парень письмо, пошел в имение и отдал барыне.
Она распечатала, читает:
«Милая моя жена! Придет такой-то человек. Ты его, как ни можно скорей, жени на нашей дочери. И будет он всему дому за хозяина — покуда я не вернусь…»
Жена, конечно, ревет…
— Что это, муж ума решился? Велит отдать дочку, незнамо за кого.
Однако не смеет мужа ослушаться. Трех дней не прошло — сыграли свадьбу.
И стал наш молодец за хозяина: похаживает по имению, по фабрике, посматривает — все ли ладно. Жене полюбился — лучше и не надо. И теще — ничего, не жалуется.
Вот и прошло два с половиной года — не больше и не меньше. Воротился барин с богомолья домой. Жена с дочерью и зять на крыльце встречают. Барин смотрит: что такое?
Он думал — певчий этот давно в котле сгорел, ан его в зятья произвели.
Скорей поздоровался, зовет жену в свою комнату. Жена идет.
Он и руками развел.
— Растрепа! — говорит. — Куды у тебя ум девался? Я тебе наказал молодца этого в котле сварить, а ты его в зятья приделала.
Жена говорит:
— На! Не ты ли это письмо писал? — и приносит ему письмо.
Он посмотрел: его рука. Не знает, что и сказать.
Пошел именье посмотреть, туда, сюда заглянул, потом заходит в завод.
Рабочие круг него собираются. Он им и говорит:
— Вот что, братцы, распалите котлы, как ни можно жарче. Вечером придет сюда человек — за работой приглядеть. Вы и в глаза ему не смотрите, и голосу его не слушайте, а кидайте прямо в котел. Вот вам за труды!
Они деньги взяли. Говорят:
— Ладно. Сделаем.
Возвращается барин с фабрики и приказывает зятю тем же вечером на завод сходить — посмотреть, не спят ли там рабочие.
Тот говорит:
— Отчего не сходить? Схожу.
Вот поужинали они с молодкой, и собирается он идти.
— Дай-ка мне сапоги, — говорит. — Батюшка в завод посылает — посмотреть, не спят ли там.
А ей это не по нраву пришлось.
— Куда, — говорит, — идти на ночь глядя? Есть у него заводов-то… Всех не пересмотришь!
Он и остался дома. Лег спать, третий сон видит. А барину не спится. Хочется сходить — посмотреть, что с зятем сталось.
Только вступил в завод, они его — хвать!
И в глаза не глядят, и голосу не слушают. Всё, как он наказывал. Бултых в самый жар — и конец с концом.
А парень хозяином сделался — всем имением заправляет.
Так и досталось ему счастье, что на роду ему было написано.
Середа
Было это не так чтобы давно, да и не сказать — недавно. На веках было. Баба одна молодая засиделась поздним вечером за пряжей. А случись это во вторник под середу.
В полночь эдак — уж первые петухи пропели — вздумала она ложиться спать. А хотелось ей допрясть початки.
Думает: «Ну, встану завтра пораньше, а теперь невтерпеж, спать охота».
Вот, не перекрестясь, не благословясь, положила она гребень и говорит:
— Ну, матушка Середа, помогай! Чтобы мне завтра до свету встать и початки допрясть.
Так и заснула.
Поутру, в самую рань — еще далеко до свету было — слышит она, — будто кто-то в избе есть, будто у печки возится.
Открыла глаза, видит: светло в дому, лучина в светце горит, и печка топится. И ходит по избе баба, уж не так молодая, накрывшись по кичке белым полотенцем, ходит, дрова в печку кладет, прибирает.
Потом к ней самой подошла — толкает, будит.
— Вставай, — говорит, — полно спать!
Встала баба, смотрит во все глаза, дивится.
«Кто, — думает, да кто? У нас на деревне таких и нету».
Не вытерпела да и спрашивает:
— Ты кто ж такая есть? Зачем сюды пришла?
— А я, — говорит, — самая та, кого ты давеча звала. Помогать тебе пришла.
— Да кого ж я звала? Кажись, никого.
Усмехнулась баба.
— Ну, — говорит, — и беспамятная же ты, бабочка. Забыла, что с вечера Середу кликала. Я самая и есть — Середа.