Пушкин остался в одиночестве, которое начинало уже сильно тяготить его. Однообразная сексуальная жизнь с крепостной красавицей давила на его психику. Необходимое ему разнообразие чувств и полового удовлетворения исчезло вместе с уехавшими обитательницами Тригорского. Остались только сильные эротические воспоминания, будоражившие его воображение. От них поэту трудно избавиться. Мысли постоянно возвращаются к Анне Керн. С кем бы он ни переписывался, обязательно упоминает о своем несбывшемся адюльтере.
Переписываясь с Прасковьей Александровной, он не может не упомянуть свое новое увлечение: «Хотите знать, что такое m-me Керн? У нее гибкий ум; она все понимает, она легко огорчается и так же легко утешается; она застенчива в манерах, смела в поступках, но чрезвычайно привлекательна». Видимо, ему очень хотелось поговорить с кем-либо о предмете своей страсти. Но с Прасковьей Александровной можно было касаться этой темы лишь весьма осторожно. Поэтому Пушкин выбрал себе более спокойную слушательницу – влюбленную в него Анну Николаевну Вульф. Письмо, написанное ей, по-настоящему предназначалось для А. Керн, которой, и Пушкин это знал, ее чувствительная кузина непременно покажет его послание.
«Все Тригорское поет: не мила ей прелесть ночи, и у меня от этого сжимается сердце; вчера Алексей и я говорили 4 часа подряд. Никогда у нас еще не было такой долгой беседы. Угадайте, что нас вдруг так соединило? скука? сходство наших чувств? Не знаю, право. Каждую ночь я прогуливаюсь у себя по саду; я повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе возле увядшего гелиотропа. Я пишу много стихов – все это, если угодно, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что никакой любви нет. Если б я был влюблен, то в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, а я был только слегка уколот. И однако мысль, что я для нее ничто, что, пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее более рассеянной среди ее триумфов, ни более мрачной в дни печали; что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же выражением, мучительным и сладострастным – нет, эта мысль для меня нестерпима; скажите ей, что я от этого умру; нет, не говорите ей этого: она будет смеяться над этим, восхитительное создание! Но скажите ей, что если в ее сердце нет ко мне тайной нежности, меланхолического, таинственного влечения, то я ее презираю, слышите ли? Да, я ее презираю, несмотря на все удивление, которое должно у нее вызвать это чувство, столь для нее новое… Проклятое посещение, проклятый отъезд».
Пушкин находился еще в состоянии любовного опьянения, и его неудавшаяся попытка соблазнения лишь усиливала его чувство, которое сопровождалось по обыкновению сильной ревностью, которую, как вы, наверно, догадались, поэт испытывал к своему товарищу по волокитству – Алексею Вульфу, рижскому студенту. Ревность эта имела веское основание. Вульф уже начал ухаживать за своею двоюродной сестрой и успел обаять ее, может даже более чем Пушкин – своей молодостью, приятной наружностью и несколько более холодным ухаживанием. Еще больше пугали поэта те новые знакомства, которые ожидали Анну Петровну в Риге.
Как женщина истерического характера, Анна Петровна была во власти поиска свежих чувств и сексуального удовлетворения. Такие женщины, как отмечает А. Лоуэн, бессознательно ищут обстоятельств, которые их возбуждали бы и увеличивали бы их внутреннюю заряженность. Именно так можно объяснить их кокетство, флирт. Подавленное желание мешает напрямую подойти к мужчине. Явно сексуальные жесты и мимика, включая легкое покачивание бедрами и игру глазами, служат для провоцирования мужчины на решительные действия. Дальнейшие взаимоотношения развиваются по типичной схеме, ведущей к подчинению и покорности женщины, поскольку именно к этому она и стремилась бессознательно с самого начала. Выказываемое ею иногда сопротивление подавляется силой.
«Под внешней покорностью, – анализирует поведение истерической женщины А. Лоуэн, – скрывается агрессивность, ведущая к сексуальной разрядке. Ухаживания мужчины должны залечить рану, нанесенную детскому нарциссизму девочки отцовским отказом принять ее сексуальное стремление к нему. Точно так же, как мужчина-невротик полагает свои действия завоеванием, женщина с истерическим характером считает такими же и свое поведение, и его результаты. Покорность в сексуальных отношениях восстанавливает эдипову ситуацию, но в благоприятном для женщины варианте».
Анне Петровне, как и Пушкину, была свойственна двойственность осознания сексуальности. Либо романтическая любовь, либо сексуальная покорность. (У мужчины – сексуальная агрессия.) Их невроз и состоял в антагонизме двух проявлений одного и того же эротического импульса. Этими же причинами объясняются те многочисленные любовные связи, которые сопровождали Анну Керн всю ее долгую и интересную жизнь. Ничего нет удивительного, что она благосклонно восприняла ухаживания Алексея Вульфа.
Через четыре дня, 25 июля, Пушкин пишет уже самой Анне Петровне: «Я имел слабость попросить позволения писать к вам и вы – легкомыслие или кокетство позволить это. Переписка ни к чему не ведет, я это знаю; но я не имею силы противостоять желанию получить хоть слово, написанное вашей хорошенькой ручкой. Ваш приезд оставил во мне впечатление более сильное и более мучительное, нежели то, которое произвела некогда наша встреча у Олениных. Самое лучшее, что я могу сделать в глуши моей печальной деревни, это постараться не думать более о вас. Вы должны были бы сами желать для меня этого, если б в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, – но ветреность всегда жестока, и вы, женщины, кружа головы кому ни попало, всегда бываете рады узнать, что чья-то душа страдает в честь и во славу вам. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу. Вновь берусь за перо, ибо умираю от скуки и могу заниматься только вами. – Я надеюсь, что вы прочитаете это письмо тайком. – Спрячете ли вы его у себя на груди? Пришлете ли мне длинный ответ? Напишите мне все, что придет вам в голову, заклинаю вас. Если вы боитесь моей нескромности, если вы не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, мое сердце сумеет вас узнать. Если ваши слова будут так же ласковы, как ваши взгляды, я, увы, постараюсь им поверить, или обмануть самого себя, что все равно. – Знаете ли вы, что, перечитывая эти строки, я стыжусь их сентиментального тона: что скажет Анна Николаевна? Ах, вы, чудотворка или чудотворица! Знаете что? – пишите мне!»
Оставшись наедине со своими любовными проблемами, Пушкин, однако, не впал в ревнивое отчаяние. Удивительно сочетание тона его писем к Анне Керн, таких блистательных, полных любви, страсти, остроумия, с той массой обыденных дел, которые он успел закончить в своем затворничестве. «Я в совершенном одиночестве, – пишет Пушкин в конце июня Н. Н. Раевскому, – единственная соседка, которую я посещал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме моей старой няни и моей трагедии («Борис Годунов»); последняя продвигается вперед, и я доволен ею… Я пишу и думаю… Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».
Через посредство матери и друзей, главным образом Жуковского, – он хлопочет перед властями о разрешении въезда в столицу или, по крайней мере, о том, чтобы ему позволили отправиться в Ригу для операции аневризма. На самом деле в операции не было ни малейшей нужды (у поэта аневризма никакого не было, только варикозное расширение вен на одной ноге). Пушкин хотел попасть в Ригу лишь потому, что оттуда легче было бы пробраться тайком за границу. Таким образом, мечты о побеге вновь овладели Пушкиным и казались теперь ближе к осуществлению, нежели когда-либо. Алексей Вульф, по словам Анненкова, сделался поверенным поэта в его замыслах об эмиграции. Он сам собирался за границу и предлагал Пушкину увести его под видом слуги. Забот было много, (по собственному выражению поэта в письме к Н. А. Полевому: «хлопоты всякого рода не давали ему покоя ни на минуту»), одиночество немного успокаивало, но какое-то постоянное чувство неудовлетворенной страсти без конца терзает его сердце и ум.
Пушкин постоянно направляет Анне Керн письма, в которых сообщает целый ворох новостей, читает ей мораль, рассыпает комплименты, выказывает ревность, но вряд ли большую и искреннюю любовь, как считала сама Анна Петровна, и некоторые восторженные пушкиноведы. А тем более со стороны мадам Керн речь не могла идти о всепоглощающей страсти. Романтическая любовь не зародилась в ее сердце, а сексуальное удовлетворение она получала от менее восторженных, менее профессиональных, но более нахальных и симпатичных мужчин. Однако поэт продолжал писать все новые и новые письма и непонятно, что толкало его на это, скорее всего психологическое переживание в воображении несостоявшейся победы и частично горечь от неудовлетворенного самолюбия. Все эти признаки проявляются в его письмах. Мы отметим их курсивом. Ведь все комплименты, которые раздаривает поэт Анне Петровне, настолько безупречны и выражены в столь явно усилительной форме, что не могут быть искренними, идущими от сердца. Этот роман в письмах создан сочетанием холодного рассудка соблазнителя и стихающей страстью влюбленного юноши. В нем сильно выражены так же и подсознательные «инцестуальные» особенности восприятия женщины, которую поэт хочет заполучить в качестве любовницы, ибо она соответствует его «эротическому» идеалу.
Пушкин получил ответ А. П. Керн около 14 августа и немедленно вновь написал к ней: «Я перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. и затем: ах, мерзкая! – простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но порою вам не хватает здравого смысла; простите еще раз и утешьтесь, ибо от этого вы еще прелестнее. Что, например, хотите сказать вы, упоминая о печати, которая должна быть прилична для вас и вам нравиться (счастливая печать!), и которую я должен для вас придумать? Если тут нет какого-нибудь скрытого смысла, то я не понимаю, чего вы от меня хотите. Требуете ли вы, чтобы я сочинил для вас девиз? Это было бы совсем во вкусе Нетти… Что ж, сохраните и впре