В отличие от современных пушкиноведов, прав все-таки оказался П. В. Анненков, который писал: «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество».
Но расчеты не оправдались. К удивлению Геккерна, да и всех окружающих, Пушкин послал вызов Дантесу, хотя явных причин для оскорбления его чести со стороны последнего не было. Но скрытая причина была. Поэт узнал о тайных действиях Геккернов. «Эти письма привели к объяснениям супругов Пушкиных между собой, – писал князь Вяземский в письме к великому князю Михаилу Павловичу, – и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерна; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккернов по отношению к ней. Последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием и раскаянием, но встревожен опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячим и страстным характером, не мог отнестись хладнокровно к положению, в которое он с женой был поставлен: мучимый ревностью, оскорбленный в самых нежных, сокровенных своих чувствах, в любви к своей жене, видя, что честь его задета чьей-то неизвестной рукой, он послал вызов молодому Геккерну, как единственному виновнику, в его глазах, в двойной обиде, нанесенной ему. Необходимо при этом заметить, что, как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью».
В конце концов, анонимные письма, которым нередко приписывают гибель Пушкина, явились лишь первым поводом к возникновению конфликтной ситуации его характера и направили его к решительным действиям. «Не будь их, – отмечал П. Е. Щеголев, – все равно раньше или позже настал бы момент, когда Пушкин вышел бы из роли созерцателя любовной интриги его жены и Дантеса. В сущности, зная страстный и нетерпеливый характер Пушкина, надо удивляться лишь тому, что он так долго выдерживал роль созерцателя. Отсутствие реакции можно приписать тому состоянию оцепенения, в которое его в 1836 г. повергали все его дела: и материальные, и литературные, и иные… Анонимные письма были толчком, вытолкнувшим Пушкина из колеи созерцания. Чести его была нанесена обида, и обидчики должны были понести наказание. Обидчиками были те, кто подал повод к самой мысли об обиде, и те, кто причинил ее, кто составил и распространил пасквиль».
То, о чем не догадывались его друзья и лишь после смерти поэта немного поняли всю тяжесть сложившейся ситуации, Пушкин осознал сразу. И намек на царя в анонимных письмах, и интригу Геккернов с женой, в которой поэт видел уже не прошлый идеал «Мадонны», а просто мать его детей, хранительницу его семейной чести. Пушкин уже не ревновал Натали к Дантесу, он жаждал отомстить Геккернам за их подлые действия, за оскорбленное самолюбие, за наглость в достижении своих целей. В данной ситуации решительность поэта сыграла с ни злую шутку. Она вызвала в его напряженном сознании жажду мести, которая вонзилась в него пылающей стрелой, направляя все его мысли и темперамент к одной идее, идее великого отмщения.
«Я не мог допустить, – писал Пушкин в письме к Бенкендорфу, – чтобы в этой истории имя моей жены было связано клеветою с именем кого бы то ни было. Я просил сказать об этом г. Дантесу».
Наиболее убедительно и объективно описывает эту ситуацию Н. М. Смирнов, муж известной нам Смирновой-Россет: «Ревность Пушкина усилилась, и уверенность, что публика знает про стыд его, усиливала его негодование; но он не знал, на кого излить оное, кто бесчестил его сими письмами. Подозрение его и многих приятелей его падало на барона Геккерена… Любовь Дантеса к Пушкиной ему не нравилась. Геккерен имел честолюбивые виды и хотел женить своего приемыша на богатой невесте. Он был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли. Весьма правдоподобно, что он был виновником сих писем с целью поссорить Дантеса с Пушкиным и, отвлекши его от продолжения знакомства с Натальей Николаевной, исцелить его от любви и женить на другой. Сколь ни гнусен был сей расчет, Геккерен был способен составить его».
Дантес готов был принять вызов, но чем бы ни кончился для Дантеса поединок с первым русским поэтом, для него, иностранца, он означал крушение лучших его надежд. Дантес не был трусом и не боялся выйти к барьеру. Он был уверен в себе и рассчитывал на удачу. В. А. Соллогуб вспоминает о своем разговоре с Дантесом в эти дни: «Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать что хотят: на Кавказ, в крепость – куда угодно».
Однако, как пишет князь Вяземский: «Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерен. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить все более спокойно. Найдя Пушкина по истечении этого времени непоколебимым, он рассказал ему о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. Он прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца. Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. Принимая вызов от лица молодого человека, т. е. своего сына, как он его называл, он, тем не менее, уверял, что тот совершенно не подозревает о вызове, о котором ему скажут только в последнюю минуту. Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: “Если так, то не только неделю, – я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не делать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло”. Итак, все должно было остаться без перемены до решающего дня. Начиная с этого момента, Геккерен пустил в ход все военные приемы и дипломатические хитрости. Он бросился к Жуковскому и Михаилу Виельгорскому, чтобы уговорить их стать посредниками между ним и Пушкиным. Их миролюбивое посредничество не имело никакого успеха».
Тогда Геккерн-старший подключил тетку Гончаровых Загряжскую и других друзей поэта. Дуэль могла нанести вред всем. Загряжская переживала за свою любимицу Натали, которую постоянно поддерживала материально; Жуковский боялся за поэта, не зная, что произойдет во время дуэли и что скажет царь; Геккерн чувствовал, что его карьера и в особенности карьера его сына может оказаться под угрозой.
В конце концов, по словам Павла Вяземского, Дантес не был донжуаном, он приехал в Россию делать карьеру, а история с дуэлью могла вызвать гнев царя. Необходим был повод, чтобы остановить поединок. И уже 7 ноября, через 48 часов после вызова, Геккернами была пущена в оборот мысль об ошибочных подозрениях Пушкина и о предполагавшейся свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой.
«Он (Геккерн-старший – А. Л.) уверял Жуковского, – вспоминал князь А. А. Вяземский, – что Пушкин ошибается, что сын его влюблен не в жену его, а в свояченицу, что уже давно он умоляет ее отца согласиться на их брак, но что тот, находя брак этот неподходящим, не соглашался, но теперь видя, что дальнейшее упорство с его стороны привело к заблуждению, грозящему печальными последствиями, он, наконец, дал свое согласие. Отец требовал, чтобы об этом во всяком случае ни слова не говорили Пушкину, чтобы он не подумал, что эта свадьба была только предлогом для избежания дуэли. Зная характер Геккерна-отца, скорее всего можно предположить, что он говорил все это в надежде на чью-либо нескромность, чтобы обмануть доверчивого и чистосердечного Пушкина. Как бы то ни было, тайна была соблюдена, срок близился к окончанию, а Пушкин не делал никаких уступок, и брак был решен между отцом и теткой, г-жей Загряжской. Было бы слишком долго излагать все лукавые происки молодого Геккерна во время этих переговоров. Приведу только один пример. Геккерны, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с ее мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение».
Узнав об этом, Пушкин не поверил ни единому слову Геккернов и продолжал настаивать на дуэли.
В. Соллогуб, секундант поэта в этой дуэльной истории, верно отметил душевное состояние Пушкина и невротические вспышки поэта на протяжении этих двух недель. «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безыменного негодяя Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими, беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом».
Пушкин уступил настойчивым просьбам друзей, но план мести, рожденный в его распаленном сознании, продолжал питать его взбудораженные чувства. По словам Павла Вяземского, Пушкин говорил, «что с получения безымянного письма он не имел ни минуты спокойствия… Для Пушкина минутное ощущение, пока оно не удовлетворено, становилось жизненной потребностью…» С этого момента главной целью поэта стала месть. Обида, ревность и оскорбленное самолюбие направили все чувства его в одно русло – заставить Геккернов горько пожалеть о встрече с ним. А пока Пушкин дал согласие на свадьбу своей свояченицы. Когда об этом было объявлено, все пытались понять, чем вызвано это решение, но не могли найти ему объяснения. По словам Н. М. Смирнова, «…Помолвка Дантеса удивила всех и всех обманула. Друзья Пушкина, видя, что ревность его продолжается, напали на него, упрекая в безрассудстве; он же оставался неус