Роняя капли пота, «Федор Тихоныч Чижов и Катя Малина» самолично впрягся в старинную, когда-то крытую лаком повозку. Там среди узлов лежало большое, чистоты озерных вод зеркало в резной раме, гордость парикмахера. Безразличное стекло отражало небо, в котором, казалось, расплавили солнечный шар.
Жучки, заливайки, бобики сбились в веселую стаю и носились ошалело, пугая лошадей. Разрываясь между горящим болотом, где работали все трудоспособные, и деревней, Роман подумал о стаде, которое нужно придержать, но что-то отвлекло его в этот момент…
Общественный пастух Спиридон в сопровождении привязавшегося к нему как собака барана Яшки гнал отяжелевшее стадо. Уже с утра коровы, словно чуя неладное, сторонились болота, пришлось отогнать их подале, на приозерную пустошь. В привычное время через нижний прогон стадо вступило в деревню.
Еще не обращая внимания на злосчастный туман, Спиря лениво щелкнул кнутом. Тишина и безлюдье вдруг дошли до Спиридонова сознанья. Он огляделся. Коровы понуро стояли у закрытых ворот, так же как Спиря, недоумевая, куда пропали хозяйки. Баран Яшка тоскливо прокричал и умчался куда-то по пустой улице. Кузырячая, но сильно молочная Краснушка подступилась к Спиридону; ревела, кося налитым глазом. Козы колотили рогами в калитки. Нехорошие, страшные мысли закружились в рыжей голове пастуха.
— Яшка, Яшенька, — жалобно позвал Спиридон, но баран не отзывался. Жуткими казались пустые окна. Кое-где неслышными тенями шарахались кошки, пугая Спиридона отблесками глаз. Коровы, козы блуждали по деревне как привидения, то и дело натыкаясь на пастуха. Дрожащими руками прямо в траву отдоил он Краснушку, зная, что она бесится из-за тугого вымени. И хотя корова всего молока не выдала, но ей полегчало. Вдруг громоподобный топот раздался за спиной пастуха, он прикрыл глаза, а рыжие волосы его встали наподобие сияния. Таня с Феней бежали к пастуху. Их сосредоточенно подгонял баран Яшка. Спиря обрадовался компании Тани с Феней и верного Яшки. Страх отпустил. А тут и Роман-парторг подоспел проверить, все ли выбыли. Глухонемые указали ему на Фетину, по-прежнему сидящую на крыше. Ласково и быстро уговорил ее. Роман спуститься. Вместе погнали стадо на малый выгон.
…А на просторе под беззвездным небом расположился народ домовито, как в избах. Подростки со старухами покрепче побежали к нижнему броду, через который скотина домой возвращается. При свете костерков выдоили коров и коз. Детишек напоили молоком, накормили, спать устроили под навесом: ведь неведомо, сколько пробыть за рекой придется. Жгли костры, готовили горячее и вкусное тем, кто сейчас там, рядом с огненным болотом. Послышалось конское ржание, колесный скрип. В пространстве, освещенном кострами, показался Роман. Он шел вровень с размашистой конской поступью, держа в руках вожжи. Лицо его было черным с блеском от копоти и пота. На телеге впереди сидели Фетина и глухонемые Таня с Феней, обнимавшие самовар. Романа обступили. Он сказал что-то. Тотчас стали грузить на подводу провизию. Любка подходить стеснялась, стояла поодаль. Было ей стыдно находиться в стороне как чужой. Но еще стыднее лезть куда-то, вмешиваться, боялась услышать: «А ты, девушка, отдохни, сами разберемся». «Вроде дачницы среди своих», — больно подумалось ей.
Любка потянула Фетину туда, где устроились они с теткой. От еды она отказалась, пригревшись, уснула тихо. Люди вставали, переходили от костра к костру, то становясь черными, то освещаясь красным пламенем. Любка смотрела на односельчан внимательно, чуть удивленно. Впервые они были перед ней все вместе, скопом. Живя в городе, она сначала часто, потом уже редко вспоминала их, встречала же еще реже. Облик деревенских лежал в ее памяти годами без употребления и потому тускнел и стирался. А если и всплывал, то отчего-то сострадательно, слезливо. Почему так получилось? Сейчас это необычное становище показалось ей вольным табором, диковинным кочевьем, знакомым по книжкам. Казалось, вот-вот зазвучат песни, печальные, мудрые и долгие, как дороги. Не пели. Лишь слышались у костров рассказы тягучие, тревожные, таинственные, как все, что говорится у огня. Разговор касался в основном горящего болота. Ругали на чем свет стоит. Потом помянули болото и добрым словом.
Вокруг болота было много ягод, черники, земляники, брусники, а на самом болоте много клюквы: если бы не эти дары, в войну пришлось бы еще тяжелей. Кто-то помоложе спросил: почему его называют Фетинино болото?
Ответить было непросто; И не сразу в двух словах.
Взялась тетка Ольюшка.
— С Фетиной, вернее с Варей, мы одногодки, почитай… Да вот хоть троицын день взять. Я часто его вспоминаю. Тот троицын день. Семик. Мы раньше березку обряжали, венки плели. Накануне пойдем, бывало, мы, девушки, гурьбой березку выбирать, чтоб попышнее была, поладнее которая. Искали мы ее, искали, полдня, чай, проходило, и к той и к этой подойдем, все что-то не по сердцу, далеко уж от деревни отошли. Знать, леший водил. Уморились, присели венки на поляночке плесть, а ягод кругом, а цветов видимо-невидимо… Размечтались мы, как венки-то примеряли, и задремали на моховых перинах. Разбудил нас треск корней. Парень стоит. «Вот вам, девицы, подарок. Принимайте, не стесняйтесь, лучшей во всем лесу не найдете. Хотел своим девкам принести, да около вас нашел, вам пусть и достанется. А зовут меня Макаром. Приду в праздник к вам». И как обхватил Варюшу за пояс. Задрожала она, вижу, побледнела, уж не судьба ли? Мы все так подумали. Домой шла, — ног не чуяла. А березку велела обряжать у себя под окном и воду меняла часто, чтоб подоле не увяла. На семике всех поборол Макар. И на нее все поглядывал. Мол, для тебя стараюсь. А потом встречала она его за околицей. Наденет, помню, розовую шаль с золотыми кистями и пойдет ждать милого. Веселый парень был и ласковый. Ну, думали, все, такой осчастливит навек. А оно вон как обернулось…
А я уже на другую зиму после нее вышла замуж-то… Помню и свадьбу ее. Уж возил он ее по деревне-то, катал-катал, а на ней шуба белая, а шаль с бахромой вся в розах алыих. Тройка лошадей в возок запряжена, и она вся в цветах. А мы им наперерез, лент много разных связали и растянули поперек дороги. Мол, выкуп плати. А он из саней все пряники, все угощенья раскидывает, и все целует ее, целует. Вся деревня у них на свадьбе-то была. Прямо под окнами столы-то были… Я все думаю, может, и моя есть тут вина, что она такая сделалась. Я ведь в войну почту носила. Как война-то началась, так Макара сразу забрали. Осталась она одна. Ходила работать в швейную артель. Ведь не одну деревню я обносила. Ей извещение, а я к ней, как ни зайду, нет ее да нет, и там работы хватало. Воткнула в замок, отошла, потом опять взяла, пропадет, думаю, потом кинулась к соседям, думаю, придет она и возьмет письмо. Дома были одне детишки. Передайте, говорю, Варе, не потеряйте. И все. Ведь, думаете, легко вручить человеку похоронную? И за фельдшером приходилось бегать, и оттирать… Ты отдавала ей похоронку, Марья?
— А я и не знала, что это похоронка. Не привыкли мы к ним еще тогда. Открыла избу, ключи она мне оставляла. Детишки мои через некоторое время домой прибегли, да и говорят, что тетки Вари дома нету, все двери отворены. А зима ведь, изба вся выстужена. Она и ночью не явилась. Пошла я к Григорию Иванычу, у него ружье было. Говорю, выстрел надо сделать. Вдруг заблудилась где? А зимой волки по ночам шастают. Ну, он пошел в лес искать. Приехал только к утру. Нашел, чу, ее Григорий-то Иваныч в лесу на самом этом болоте. Я вышла, милые мои, лежит она в санях, вся в крови, растрепанная такая, волосья-то у нее длинные, все распушились, спутанные. Григорий Иваныч говорит, мол, мертвую Варю привез. А кто-то из наших мужиков ему поперечил, не может быть, говорят, что мертвая, потому как лошадь спокойная шла и не храпела. Заглянули туда, а она вся в клюкве перепачкалась. На болото забежала, ну и ползала там все по кочам-то, пока не обессилела. Мы ее внесли, отмыли. Она ничего не говорит, вся такая неживая, руки как плеточки висят, есть ничего не ела. Про похоронку ни разу не вспомнила…
Осторожно потрескивали красные ветки. Варя во сне дышала легко, ровно.
Несколько торопливых капель упало на Любкины волосы. Внезапно, сильный и плотный, как стена, полил с исстрадавшегося неба дождь. Разбудив уснувших, все сгрудились под навесом, радостно наблюдая, как пеленой рассветного дождя застилается пламя на болоте. Детей удержать было невозможно. Раздевшись до трусиков, плясали под теплым ливнем мальчишки и девчонки. Любка тоже подалась из-под навеса, подставила лицо дождю. Вспомнились давние легкие годы, когда вот так же в ситцевых трусиках носилась и плясала под дождями бесстрашная девчонка Любка. Но прошли и стали холодными те дожди, выросли деревья, с которых срывалась отчаянная девчонка. Много раз скошены травы на памятных полянах, С тех пор как уехала Любка навсегда из деревни, кончилась одна ее жизнь. На смену пришла другая, незнакомая, манящая жизнь в городе. А теперь? Опять начинать новую, третью жизнь — на дальнем, незнакомом месте. А жизнь одна. Такая же щедрая и сильная, как этот дождь. Да, да, подумала Любка, расти должен каждый под своим дождем.
Она совсем вышла из-под навеса. Платье моментально облепило ее, стало невидным и невесомым. Любка чувствовала, что плачет, но скрываться не было надобности, под дождем не разобрать. И земля жадно впитывала дождевые потоки. И те, кто воевал с болотом, радостно благодарили дождь. И дети плясали под дождем, не обращая внимания на окрики стариков, и Любкино сердце отошло, отболело, словно умелые родные руки коснулись его.
…К утру под теплым дождем, укрывая спящих детей, возвращались люди в деревню. Перейдя мост, Любка остановилась. Сквозь гарный дым и парной туман виднелись стены родных домов.
Был смирный день. Много ли их было на Руси, смирных-то? Закатное солнце зажигало окна. Что за ними? Сидят старики, поминая ровесника, что отходил по земле; с плавной тяжестью движется по саду женщина, готовящаяся стать матерью; в хлопотах семьи, ожидающие отслуживших в армии сыновей; примеряют обновы невесты, дивятся изменившейся моде матери. И все заботы нужные. Как здание состоит из кирпичей, как лес из деревьев, так из отдельных жизней складывается общая судьба деревни. Растут деревья по-разному, какое ближе к дороге, какое в середке, какое на отшибе. Иное дерево на поляне или опушке располагается. Со всех сторон обозреваемое. Как Фетинина жизнь. По причине этой открытости много рассказов ходит про нее. Где правда, где вымысел — не отличить. Лишь ближайшие ее соседи, Таня с Феней, знают доподлинно, что и как. Да ведь их не расспросишь.