е тявканье собаки, уловившей подозрительный шум, перебранка пары ведер, как будто спросонку они натыкались друг на друга и бранили хозяина, который, несмотря на поздний час, понес их на колодец за водой.
Но вдалеке вдруг послышался смех, из-за последних огородов показались пять-шесть подростков с сумками и папками. Школа была в двух километрах за перелеском, в соседнем селе.
— Татьянка, Дуняшка! Бегите скорее домой, к вам Катюша-почтальонка посылку понесла.
— Давно ли, тетя Луша?
— Только что.
Двойняшки опрометью помчались к дому. Маманя на печи, не слышит, не откроет Кате. Уйдет с посылкой.
И верно: девушка стояла у дома и монотонно, точно милостыню просила, взывала в темное окно:
— Макрина Ефимовна! Откройте Катюше! Посылочку принесла вам, получите.
Но никто не отзывался. Сумка и посылка стояли на снегу, а Катюша ежилась, прихлопывала и притопывала.
— Вот люди! Замерзнешь, не дождешься. Нести обратно не хочется, а то бы…
— Катюша, не ругайтесь! Сейчас откроем.
Дуняша открыла двери, и посылку внесли в дом.
— Мам, посылку принесли от тети Глаши. Слезай. Сейчас самовар поставим.
— Ну вот и ладно. Не забывает нас. А я совсем развалялась, ноги отказываются. Только и могу, что на печь залезть, — говорила Макрина мужским, словно дратву дерущим, голосом.
Похожа она была на гусыню и еле передвигалась своим грузным туловищем. Опухшими ногами ступала, точно сваи забивала. Лицо у нее было крупное, жирное, с большими серыми глазами без ресниц и толстым сизым носом. Голос звучал сердито и брюзжаще, но глаза смотрели по-доброму. Сейчас ей седьмой десяток, а на сорок восьмом году она родила двойняшек. Мужа нет уже лет десять.
Тимофей и Макрина были людьми здоровыми, всю жизнь работали по плотницкому делу. Макрину считали подсобницей, но иногда она подменяла мужа, работала за двоих, если он запивал. Работали больше по найму, но в последние годы в колхозной артели. Получала пенсию — двенадцать рублей. Держала на дворе скотину. Кое-как перебивалась с дочками. Вот окончат восьмой, пойдут работать, легче будет.
Жила раньше с ними ее сестра — стара дева. Занималась хозяйством, растила девочек, но наскучила ей такая жизнь. Года полтора как уехала в Москву, в домработницы. Довольна, пишет. Одевают с хозяйского плеча, кормится вместе с хозяевами. Да еще деньги получает. Чего еще надо. В кино, в театры ходит. Подруг себе московских завела. Нет-нет да и соберет посылочку сестрице.
Катюша получила расписку и ушла.
Девчонки наперебой возятся с самоваром. Вытащили из-под печи старый керзовик, надели на трубу и продувают. Снизу сыплются искры. Наконец самовар, зашумел. Макрина в это время с тесаком орудовала над посылкой.
В сенях провизжала дверь, вошла соседка Василиса. Как к вечерне приходила она каждый вечер к Макрине на беседу. Вошла, наклоняясь, вся в сером, похожая на колодезный журавель. Кивнула в правый угол и села на лавку. У нее сестра тоже в Москве в работницах, а посылок что-то не посылает. Только письма изредка пишет. «Жива. Здорова. Может, и насовсем приеду». Да не едет что-то.
Стали разбирать посылку. Печенье, мармелад, пряники, зефир.
— Да… Живет что барыня, — завидущим голосом проговорила Василиса.
— Да уж за год-от третью посылает. Всей по домашним тапкам, по платку газовому, мне на юбку, — перечисляла хозяйка, вперя глаза в потолок и загибая пальцы, не забыть бы чего.
— Тут еще и яблоки какие-то, — выкладывая их со дна ящика на сложенные горой прикуски, рассмеялась Таня, — чудные, желтые, пупырчатые.
— А может, это и не яблоки, а пальцины, — вмешалась соседка. — Я третенья к Большаковым заходила. У них старшую-то замуж в Замошниково отдают. Приданого собрали — не знамо куда девать. И серванты, и верблюжьи одеяла модные. А уж на столы собрали — на двести человек хватит, и еще на неделю доедать достанется! И вот пальцин этих хотят достать, обещала, чу, какая-то сродственница из Москвы прислать.
— Ну вот и нам бог послал, — проговорила довольная Макрина.
Поставили две крашеные скамьи вдоль большого стола, накинули новую клеенку, выставили хорошую посуду из горки, принесли самовар. Расселись.
— А не отложить ли их до праздника? — с беспокойством произнесла Макрина.
Но девчонки заныли, стали просить попробовать хоть по кусочку.
— Ну ладно, режь, Дуняшка.
Дуня бережно взяла одну штуку и аккуратно разрезала на четыре части.
— Как их — с кожей есть, али как? — смущаясь, спросила Таня.
— Конечно, с кожей ешь, — поучала Макрина. — Такому добру пропадать!
— Кислые… — строя гримасы и чуть не брызжа слезами, сказала Таня. — Аж скулы свело.
Тут все на нее засмеялись. И стали пробовать свои доли.
Макрина отпробовала, заругалась:
— Тьфу, леший бы их задрал! Ну и горечь, ну и пальцины! А может, это и не пальцины, один смех над старухой, вот и все. Нашла что прислать.
— Да она и не виновата, может, — успокаивала Василиса подругу. — Ей недозрелых подсунули, ну а она и не посмотри как следует да и пошли тебе. Ее неча ругать. А им что, только бы с рук сбыть.
— Да ведь шесть штук. Дороговизна, чай.
— А может, их песком обсыпать, так ничего? — робко вмешалась Дуня.
— Ну вот еще, песок переводить! И так ненапастная на вас этого песку, почем зря жрете, — накинулась на нее мать. — Корове порежь да намешай, утром скормишь. Лучше бы ландрину вместо них положила.
— Это она для интересу, — заступилась Василиса.
Дуня, смущенная упреками матери, тут же порезала их и бросила в коровье пойло.
— Ну а теперь с конфетами, — притрагиваясь к привычному, сказала Макрина.
Чай пили дальше по-старому. Но изредка Макрина бормотала себе что-то под нос. Видать, в сторону Глаши.
Месяца через три Глаша приехала в отпуск. Веселая, быстрая, лет сорока пяти. Привезла гостинцев — не особо дорогие, так, по мелочи, но дорого внимание. И опять десять штук этих проклятых пальцин. За первым же чаем взяла один, порезала на дольки, положила в чашки, засыпала песком и залила чаем.
Макрина сразу же заворчала:
— Да куда ты окаянных, «полынью-то»!
— Мы в Москве ни одного чая без них не обходимся. Уж я так привыкла, что лучше любого варенья.
— Да как хоть их зовут, чертей этих?
— А лимоны!
— Во! А мы не знали, как и назвать! Василиса сказала — пальцины какие-то.
— Апельсины, что ли? Да нет, лимоны.
Тут стали пробовать. Понравилось. Девчонки вперебивку рассказывали, как они все шесть штук скормили корове. Так и корова-то есть не хотела, все фыркала.
— Уж и ругали тебя…
— Да что зря вспоминать, — перебила Макрина, — теперь уж ладно. Присылай еще.
ДЕДУШКИНЫ ИМЕНИНЫ
Еще за неделю мать сказала Васе:
— Ты на еду-то не очень налегай, в воскресенье к дедушке поедем. День рождения ему, восьмидесятилетие справляет.
— Да уж какое восьмидесятилетие, — перебил отец. — Ты говорила года три тому, как на девятый перевалило. Все молодится, скидывает. Крепок еще орешек. Дай бог нам столько прожить!
Мать же беспокоилась, что не добраться будет до деревни. Недели две, как погода стояла никудышная. То шел мокрый снег, то дождь, изредка проглядывало солнце. Воздух парил. Сверх тонкого льда на реке и прудах плавала талая студенистая вода. Говорили, в лесу зацвела верба. Хоть бы морозец прихватил посильней, авось и проскочили бы до деревни.
Наконец дня за три до воскресенья настали холода. Снегу навалило прорву. А со вчерашнего вечера уже выла и хлестала по окнам первая метель. Только к утру поуспокоилась малость.
Ночь спали неспокойно, ворочались, прислушиваясь к посвистыванию ветра в трубе, вздыхали, но все же надеялись на ясный удачный день. Когда пропели вторые петухи, решили, что пора вставать и готовиться, — наступило долгожданное воскресенье.
Васю то и дело посылали на улицу смотреть, не едет ли на лошади дядя Мишуха. Он каждый раз накидывал старую отцову куфайку и выбегал сначала на крыльцо, а потом немножко и на дорогу. Стоял слабый морозец. Светало медленно, но кое-где уже деловито посматривали кухонные окна. Все было тихо, только ныла по дворам скотина. Потом закружили, затрещали галки на березах и мешали прислушиваться, не едет ли лошадь.
Галки вдруг приутихли. Раздалось гиканье, проскрипели полозья, и послышалось фырканье приближающейся лошади.
Все были одеты и сидели сложа руки. Хотелось есть, но сейчас об еде заговаривать было не к месту — ждали, когда Вася прибежит и скажет, что Мишуха едет. Подарок дедушке — поддевка и носки — лежали завернутые в чистую тряпочку и тоже выжидали.
Вася пробежал через крыльцо и сени в переднюю. Морозный воздух расстилался по полу недавно выстроенного-и еще не просохшего дома. Мать заворчала:
— Что двери не захлапываешь, и так печь не топили сегодня, выстудил всю избу.
— Едет! — прокричал Вася. — Наверно, уже у́ дому.
Отец неторопливо вышел на крыльцо, заботливо закрывая все двери.
— Тррр, приехали, — сказал Мишуха то ли осипшим от мороза, то ли непроспавшимся голосом. — Нно, разворачивайся, — прогудел он уже веселее, вскидывая черной бородой, за которую в деревне его прозвали «лешим».
Дом заколотили. Взяли ватные одеяла, овчины, тулупы. Пока усаживались, Мишуха задавал сена лошади, закурил.
— Ну, готовы? С богом! Пошла!
Вася с отцом и матерью жили на окраине районного центра. Весь жилой городок был деревянный, кроме административных зданий и церкви. Передние окна дома выходили прямо на каменную церковную ограду, в выбоинах которой виднелись верхушки тяжелых крестов.
Дорога огибала кладбище и уходила к бору, а за ним, на краю горизонта, разбросались несколько деревень, как будто нанизанные на одну беспорядочную неуловимую нить.
Ехали долго. Вася почти задремал, а когда открыл глаза, то увидел, что совсем рассвело. Проезжали бор. Вася смотрел по сторонам и думал: если тряхнуть вон ту сосну, то завалит снегом и не выберешься. И почему всегда в лесу так много снегу? Наверно, зимой он здесь никогда не тает. Но бор скоро надоел, всю дорогу он был одинаков, ветра не было, сосны и ели стояли стеной, не шелохнувшись. Вася поежился и стал дышать в варежку. Нос запотел, и высунуться, открыться на морозе было нельзя, и он с головой залез под одеяло.