– А зуб-то чё?
– Дак я об этом жа.
– Ба-а! – кричит Рыжий, – а ложки?!
– Нясу, нясу! – откликается с кухни Марфа Измайловна. – Нясу и ложки, – слышно, как идёт – изба большая.
– Ступат… Кровать аж дажа содрогатца… Не упади там, папкино ты горе, – говорит дед Иван. И говорит: – Дура, она дура и есь… А к старосте-то, дак и таво пушшэ, а вобшэ-то, дак и вовсе… Я вот так и рассуждаю, – и смотрит куда-то – в какую-то точку, и точка эта там где-то, за крышей будто – в небо.
Встала Марфа Измайловна перед столом, помолилась на божницу – иконы там, Божаньки-спомощники, закоптелые, а под божницею – лампадка – тускло среди дня теплится: к Рожэсву – сроки-то. Стол – так она, Марфа Измайловна, его, стола, не уже. «Широка, – говорит про неё дед Иван, – объёмиста… Не зверь – тот в ушшэрб к старосте, а – баба, это мужик-то – как костыль… Бабу земля питат, а мужика – воздух».
Помолилась Марфа Измайловна, обернулась после к деду Ивану и говорит:
– Оголодал же, чё ж ты не идёшь?… Вот уж где вепирь, дак уж вепирь, никакого с ём уладу.
Поднялся Иван Захарович с кровати – простонала та продолжительно, неохотно будто его отпуская, к нему привыкла, – положил трубку себе в карман пиджака – торчит оттуда мундштуком та, как фига, – к столу приблизился; глазами по столу шарит; не крестится.
Уселись мы: Марфа Измайловна с одной стороны стола, мы с Рыжим – с другой, а Иван Захарович с торца бочком пристроился – сиротски.
– Ты, баба, лавку не сломай… а то садишься-то, как бытто с неба наземь падашь.
– Деда! – говорит Рыжий.
– Цаць! – говорит дед Иван.
Сидим. Едим. Кушам, как говорит дед Иван.
Пробует дед Иван. Ложку, другую, третью. Поперхнулся. Швырнул на стол ложку. Молчит. Глаза на окно сузил.
Смотрит на него Марфа Измайловна, брови вскинула. И говорит:
– И чё опять тебе неладно?
– Ну, дык! – говорит дед Иван сердито. – Бытто не знат она!
– Дак чё? – спрашивает его бабушка Марфа.
– Дак чё! Дак чё! Да рот-то не обжёг чуть!
– Ну, – говорит Марфа Измайловна.
– Оладью гну! – говорит дед Иван. – И получат-са… Предупреждать, наверно, надо.
– Дак ты за стол пришёл али куды? – говорит Марфа Измайловна. – Ложку-то в рот не суй, как шило в дырку.
– Дед, – говорит Рыжий.
– Ну? – откликается дед Иван.
– А чё обжёг?… Зубов-то нету.
Ем я. Предчувствую.
Взял дед Иван опять в руки свою деревянную ложку, повертел её в руках, осмотрел, как чужую, да как брякнет ею по лбу Рыжего. Не по себе мне даже стало.
– Зубов нету, – говорит дед Иван. – А ложка еся!.. Шибздя такая вот – а разговариват.
Рыжий привык – ему не больно, говорит только:
– Дак я припомню… спать-то будешь.
И на какое-то время тихо в избе стало. А потом:
– О-ё-моё, и жрать-то вроде расхотелось, – говорит дед Иван. И смотрит ласково на бабушку Марфу – будто влюбился. И говорит: – Ты посмотри-ка… внук-то… это… яво в тюрму сдавать уж надо, такому там тока и место… Он, посмотри-ка, людоед жа!.. С таким чё, долго проживёшь тут?! Не с голоду, дак от последыша подохнешь – своим нахальством уморит… Ох, ё-моё, ох, ё-моё, ну это надо же так – до-о-ожил.
– Так и ложку сломашь, – говорит деду Ивану бабушка Марфа. – Уж лутшэ трубкой бы, та крепшэ.
– Ага, – говорит дед Иван. – Жил, жил, горе мыкал, и дожил!.. Ложку жалко ей, а трубка – бытто хрен с ей!.. Ты как этот… чистый изьверьг. Не своё, дак и кобель с ём вроде шалый. Думашь сама-то, чё несёшь?! Башка-то у яво, ты приглядись-ка к ей внимательней, как кирпич на прутике, – трубку-то об няё, корявую, хряснешь и разнесёшь вдребезги… У нас один такой… совсем-то ржавый. Такого я и не упомню… И не у вас, и не у нас. А-а, в вашу, всё одно, породу. У нас-то были все, пусь и срыжа малёхо, но нормальные. Это у вас всё с чудинкой какой-то… Как ни Усольцев, вспомнишь, так с припуком… как не рожают бытто, а роняют… все головой-то о земь бытто шмякнуты. Кане-е-ешна.
– Господь нашлёт, – говорит Марфа Измайловна. – Когда кару задумат. Могло и хуже быть – родился бы уродец.
– Через тебя, дура, – говорит дед Иван.
– Через корыто, – говорит Марфа Измайловна.
Сидим. Обедаем.
И хлебает, и жуёт дед Иван шумно – на поезде будто едет.
– А ты, – говорит ему бабушка Марфа, – мякиш-то размочи, а не насилуй свои дёсны.
– Поучи, – говорит дед Иван. – Как ни упомню, всё и учишь.
– Ну, дак а глупый-то, то как же?
– А ты умна?… Ага… как сени.
– Уж сказанул… ну и придумал.
– Да ты пожрать-то не мешай!
Едим. Вкусно. Суп овощной. В печи томлёный. Правда, вкусно. И у нас дома такой варят. Да в гостях – оно, дело известное, вкуснее.
– Всё доедайте, – говорит Марфа Измайловна. – В посуде ничего не оставляйте.
– Доедим, – говорит Рыжий, ложкой скрябая по дну тарелки.
– Спиридон, – говорит Марфа Измайловна, глядя на деда Ивана, жующего жидкий суп. – И бесов изгонял. Тебе ему бы помолиться… Через трубку-то они и внутырь.
– Во-о, – говорит дед Иван, облизывая ложку. – Яму я тока не молился.
– Чудотворец, – говорит Марфа Измайловна. – А вам добавить?
– Не, – говорит Рыжий. И смотрит на меня.
– Не, – говорю я.
– Кулак сжал, – говорит Марфа Измайловна, – а из яво пламень выскочил.
– Но, – говорит дед Иван, – пламень… Тебе где чё не опалило?
– И чё, ба-а? – спрашивает Рыжий.
– А ничё, – говорит Марфа Измайловна. – Святой. Мядведь нонче, – говорит, – в бярлоге ворочатца.
– Ага, – говорит дед Иван, – извертелся. Тебя яму, поди что, не хватат, дак оно чую… Ты чё-то… к старосте, дак это…
– Ложкой-то тоже наверну вот.
– А на второ-то будет чё, не будет ли? – спрашивает дед Иван. Но ложку отложил уже: знает, что не будет. И говорит: – Ну, дак а этот… а канпот-то?
– Канпот люди пьют, – говорит ему бабушка Марфа. – В лесторане. А ты водой сырою обойдёшься.
Смеётся дед Иван. Развеселился что-то. Старый он – лет ему семьдесят-то будет. А может, больше. Если с японцами-то воевал. Ну, так ума-то… «Дед, – говорит Марфа Измайловна, – с нами остался, а ум его в санях в чужие люди уехал».
– Мядведь постучал – баба печь затопляй, – говорит Марфа Измайловна. – А вы пошто так плохо ели?
– Да ели, – говорит Рыжий.
– Да ели, – говорю я.
– Святки будут тё-ёплые, – говорит Марфа Измайловна.
– Ду-ура, – говорит Иван Захарович. Из-за стола встал, пошёл к своей кровати, сел на неё, привычно опустился, посидел молча, в себя глядя, а после и говорит: – Спасибо, баба, червяка заморил, – помолчал сколько-то, достал из кармана пиджака трубку, взял с тумбочки кисет, набил её, трубку, большим пальцем уминая, табаком, раскурил, посасывая, дым в матицу изо рта выпустил и говорит: – А то уж думал… помирай хошь.
– На здоровье, – отвечает ему бабушка Марфа. – Всё – не свиньям, – и говорит: – Осподи, а со стола убирать опять идь мне… кого же ждать-то?
– Ба-а, а хошь, я чё-нибудь другое после сделаю? – спрашивает Рыжий. – Хошь, – говорит он, – я балаватса перестану. – А глаза у него, у Вовки, какие-то такие… странные. Они какие-то – прямые.
– Шшанок, – говорит дед Иван. Кому вот только говорит, не знаю. Сам про себя, наверное: сидит он, курит. Уставился глазами дымными туда – куда-то. А тут изба. Так дед он, одно слово.
– Бородавка, – задумчиво говорит Марфа Измайловна Вовке. И смотрит на него так, будто триста лет его не видела. А мне его, Рыжего, жалко. Но он, Рыжий, ко всему привык, он – выносливый. И плакать вдруг начинает бабушка Марфа, без слёз, трясётся, а она, ё-моё, содержательная, как говорит о ней дед Иван: и мы с Рыжим на лавке содрогаемся, и огонёк в лампадке плавненько заколыхался. – И наказал же Господь, – говорит бабушка Марфа и гладит Рыжего по голове, а тот – терпит, сказал только:
– А сахару не будет?
– От сахару язык к нёбу прилипнет… Ну, ладно, – говорит Марфа Измайловна. – Господь насытил, слава Богу… И день бы ото дню, на то не наша воля… Не холодно? – спрашивает.
– Не замёрз, – отвечает дед Иван. Трубка в нём – не вырвать, кажется, – как вбитая: одёжку на неё повесить можно.
– Да не тебя я спрашиваю.
– А-а.
– Не холодно, – отвечаем мы.
Убрала Марфа Измайловна со стола, тряпкой вытерла столешницу, с тряпкой в одной руке и с крошками в другой, ушла на кухню – ужин там готовить будет: родители Рыжего и его старшие братья и сёстры с работы вернутся: кто-то на обед из них, а кто-то – к ужину. Он же, Рыжий-то, – поскрёбыш.
Иван Захарович положение поменял – прилёг на свою койку, захрапел тут же.
Подошла к нему бабушка Марфа, вынула из его рта трубку, на табуретку рядом положила.
– Горе, с ём одно и тока, – говорит. – Дак и вобшэ-то… как рабёнок.
Сидим мы с ним, с Рыжим, за столом, он, Рыжий, и говорит мне:
– В эмтээсе ёлка скоро будет. Ну, и – в клубе.
– На эмтээсовскую меня не пригласят, – говорю. – У меня никто там не работает.
– А я буду, – говорит Рыжий. Сказал так и говорит нараспев, мечтательно: – Мандари-ины, пряники… Ох, и напотчуюсь там… до тошнотиков.
– Да-а, – говорю я. – Подарки.
– Ну, – говорит Рыжий. – Дак а в клубе вместе, поди, будем. Туда-то всех пустят. – И говорит он, Рыжий: – Я стишок хороший расскажу, про Ленина, а Дед Мороз мне даст конфеток. Дак и ты, – говорит, – можешь.
– Чё? – спрашиваю.
– Стишок-то.
– А-а, – говорю. – Да я не помню никакого… такие только… матершинные.
– А я тебя научу… Тоже хороший, – говорит Рыжий. – Запоминай, – говорит. И говорит: – Одинаж-ды один – идёт гражданин. Одинажды два – идёт его жана. Одинажды три – они в комнату вошли. Одинажды четыре – они свет потушили. Одинажды пять – они лягли спать…
Хороший стишок. Складный. Я его сразу же и запомнил. И расскажу его после, на новогодней ёлке, в клубе. Со сцены. Громко. Не до конца, правда: брат меня со сцены почему-то сдёрнет. Но Дед Мороз, со съехавшей на одно ухо бородой и с шапкой на затылке, долго потом смеяться будет, со сцены спустится, подойдёт, погладит меня по голове и из своего мешка насыплет мне за рубаху много конфет и пряников, которые мы с Рыжим и съедим дружно в тот же вечер.