– Хэ.
– Брага толковая, чё надо.
По всему видно, приятно было для Семёна слышать эту похвалу Марфиной бражке, к тому ж ещё от знатока такого.
– Славная, – продолжал тем временем знаток. – Умет варить, ничё не скажешь. Дак а пошто не медовуха? Ты же её готовил вроде к Марфиному дню рождения.
– Хо-о, вспомнил поп Пасху!.. С тобой же ведь всё помаленечку и пробовали. Марфа хватилась, а там одна уж почти гуща. Ну, было ж рёву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет – ещё тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься… Та, что ты пил… А жбан – в амбар. Ключ от замка – куда, и хрен бы знал… Дак нет ведь, баба глупая. Я ж, один чёрт… плаху откинул в потолке – и там. А ключ дала по-честному, дак, может быть, и не полез… Ведь так?
– Да, – подытожил Костя разговор. – Тут уж закон, что против нашего ума ихний разум жидковат. У них и разум ли? Так, пшик.
Спустившись с горы, побежал Гнедко живее. Колоколец заливался, рассказывая что-то Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верил болтовне колокольца. Из-под колёс телеги и копыт коня вылетали комья грязи.
– Тише ты, холера! – стал очурывать его Семён. – А то всю рожу залепило.
Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.
– Давай, давай! – начали подгонять его оба седока. Конь нехотя побрёл. Семён и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.
– Куртюмка-то, ты посмотри-ка на неё! Чё только и взялось откуда! Так и напиться места не найдёшь, а тут вон… Тепло бы было, хошь купайся.
– Да не Куртюмка, а – Ислень.
– А где дорога, там чё, а! – сплошное море.
– Там и в сухое-то лето… А ничего она… долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а… прямо… Манька моя варит, варит, варит, варит, а всё как-то… не бражка у неё, а… дуешь, дуешь – брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как… прямо… но, зато во рту наутро – как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?
– Чу-увствую… Да я кого выпил-то – стакан.
В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.
В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела возле магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Девчонки лепили из грязи «пирожки» и «продавали» их пробегавшим мимо мальчишкам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить произошедшие за время долгого ненастья изменения во внешней и внутренней политике Ялани и мира.
Проезжая Пятачок, Семён и Костя поприветствовали «заседателей», с которыми расстались только час назад, не более.
– Вы это куда?! – поинтересовались с Пятачка.
– На Кудыкину гору! – ответил Костя.
– Костю Марья из дому выгнала, а Семён повёз его на Козий Пуп, чтобы на Катьке-дурочке сосватать! Ха-ха-ха!!
– Мне с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой – с той и вовсе – лом согнёшь, но не подымишь.
– Ха-ха-ха!! – радуются на Пятачке. – Чё, фельдфебель не фурычит?!
– Отфурычил! Сколько ж можно над ём измываться! – сообщает Костя. – Манька говорит: чё здря мёртвого таскашь, отрублю его к холере да свиньям брошу, всё кака да польза будет!
– Ха-ха-ха!! – ещё больше радуются на Пятачке. – Ох-хо-хоИ – погода-то наладилась.
Миновали Пятачок, почту проехали.
– Семён, у магазина тормозни, – просит заранее Костя.
– Курево взять? – спрашивает Семён.
– Курева хватит… белую возьмём.
– Костя! – вскидывается Семён. – Ни копейки, честно слово. Марфа утром все карманы вывернула.
– Да есть. Не надо.
– Но?! А поросята?
– Поросята – поросятами, а беленькая – та сама по себе. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.
– Дак так и есть. Чё, разве меньше?
– За двадцать пять у Гринчучихи сторговался… Правда, малюсенькие, как бобы.
– Чё, преждевременные, чё ли?
– Хрен бы знал… А мне-то – чёрт с ём.
– Ух, ты-ы! – пришёл в восторг Семён от Костиной изобретательности.
– И чё, поверила?
– А с кем ты едешь и куда?… Ты подожди, а я моментом.
Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался с толпившимися на крыльце и около крыльца женщинами и под их тычки и «величания» протиснулся в магазин.
Семён подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из его гривы и хвоста репей.
– Конь. Смешное, парень, дело – ко-о-нь. Ты вот – конь, а я вот – человек. Один – человек, но тут всё ясно, другой – собака, третий – бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.
Гнедко заржал. Семён продолжил:
– Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И – ржёшь – вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост – тот бы… ну, хошь свинячий. А-а, нравится? Не нравится. Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя всё. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрёшь много – не по способностям, а вкалывашь мало – не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Эвон чё, а, эвон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. А-а. Ну, чё, ответь, ты, парень, делашь? Воду – ту разве что с Аркашкой привезёте Плетикову. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох, и сы-ытай, ох, и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…
– Поехали, – объявил вдруг подошедший тихо Костя. – Счас только сапоги от грязи сполосну вон, ато…
– Взял?! – спросил Семён, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.
– Взял.
– Дану?!
– А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и полотенцы… китайские, ли чё ли… там завезли, дак – как собаки… Давай-ка к Гришке, чё ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем – не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдёт… где мы уж будем! У Гришки ельчики и огурцы – хорошо солит. Я как-то заночевал, дак что ты, славно… И медовуха – та всегда уж.
– Э-э! Гнедко, трогай! – понукнул Семён. Гнедко, словно учтя укоры Семёна в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места.
Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.
Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия.
Вот и ещё один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех-у людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночёвку, – в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.
Носков Григорий, хозяин, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплёта, разговаривая при этом с Семёном. Костя, положив ладошки на стол, а голову – на ладошки, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.
– Ты, может, полежишь немного, отдохнёшь, – предложил Косте радушный хозяин. – А то, гляжу, сморило тебя вроде.
– Нет! – сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: – Чекунов за поросятами поедет!
– Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце вот-вот сядет, – сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. – Почти уж село.
– Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! – залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семёна. – Ага, а, Сеня?… Ты, дорогой, ему скажи-ка.
– Едем, едем, – засуетился и Семён, вспомнив о Марфе, вероятно. – Всё, всё, Григорий, всё – пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьём – и едем. Всё, правда, всё – пора нам подаваться.
– Да и куда вы… глядя на ночь? Переночевать, слава Богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.
– А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Всё, Гриша, всё. Сидеть – оно, конечно, хорошо…
– Дак и сидели бы!
– Да нет.
– Ну, смотрите, дело хозяйское, конечно, приневоливать не стану – не наглец, хотя ну кто же в ночь-то… волки только.
Допили медовуху. Придерживаясь кто за что, приподнялись и… Из избы пошли.
– Литров шесть, а?
– Чё – шесть?
– Литров шесть выпили, ага?
– Да ну, ты чё, Семён, откуда шесть-то! Шутишь! Ме-е-еныпе. Литров пять… Не упади тут, Костя.
– Ох, и пять. Это скольки литровый жбанчик?
– Какой? В каком таскал-то?
– Ну.
– Пяти.
– Пяти?! А вроде махонький… Ну, дак и вот… пяти… каких же пять тогда! Ты ж раза два ходил, а то и три… Пусть два. По пять – уже, выходит, десять…
– Десять если – маленькие, значит. Да и дели на трёх… К тому же слабенькая… пошти што эта… газировка.
– Про слабенькую, Гриша, нам не надо.
– Это от водки вашей повело чуть, ну а моя-то так уж, чтобы водка прочь не убежала… Костя, ворота – на себя их.
– В-вижу…
– Видит.
– Сень, а, Сень.
– Ай, милай, чё?
– Ты – как к коню… Я… на телегу вон.
– Давай, давай. Я подойду… Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Как не свои. Смотри-ка, Гриша… Ноги-то… Я их сюда, они – туда… Как червяки. Смотри-ка, Гриша!
– Угу-угу… Тут подворотня.
– Знаю, знаю, я же вижу… Вот так, вот так через неё мы… как будто так – на эроплане… Гриша, знашь, чё… Ты, будь-ка добрым… я счас сяду на телегу, а ты, отвяжешь вожжи как, дак мне подай их… Смотри-ка ты, как червяки…
– Садись, садись. Ночевали бы уж лучше, а то и мне тут одному-то…
– Нет, нет, и рады бы… Мы потихоньку-полегоньку, гнать нам некуда, часика через два-три, глядишь, и там будем. Нельзя без кума мне никак… Ты же идь знашь моёва ляйтенанта… Сразу на сухой паёк переведёт и на гауптвахту посадит. Что ты! Ну, Гриша, знашь чё, ну, спаси-и-ибо.