— Кто избил-то?
— Бандит один. Из ресторана выволок, как пьяницу какого. Сам — ворюга, а все на Альку.
— Бывает.
— И у меня нож отобрали.
— Бандиты?
— Нет, родители.
Они поглядели друг на друга и рассмеялись.
И кусочек обиды отпал. Неизвестно почему.
Потом бородатый отвернулся. Поглядел в окно.
— Только зря по кабакам шатаетесь, не такие вы парни.
— Да мы не шатаемся. Получилось так…
Здесь запросто можно было рассказать про все. Даже про Длинного. Но неловко: Алькина тайна.
— У меня вообще с родителями разлад, — сказал Володя как бы между прочим.
— Чего так?
— А, скучная история. Отец уж больно добрый, боится кого-нибудь обидеть. Вот и получается.
— Отец твой храбрый человек, — сказал художник серьезно. — На войну сам с первого дня пошел. Мог остаться, а пошел. С первого и до последнего… А что добрый, что людей боится обидеть, — так это, брат, не такой уж грех, а?
— Ну все же, — сказал Володя. — Тетя Лида… Ну да черт с ней! А маме… маме мог бы сказать. Что я с этим ножом — разбойник, что ли?
Бородатый улыбнулся, будто вспомнил далекое и нежное:
— Мама твоя красива… Очень красива, — и тряхнул головой. — А ножик, брат, — это извечная путаница… Нам оставляли спички — подогрей обед. А ведь одна спичка и одна стенка коробки — пожар. Огромный пожар. Но спички — это спички, а ножик — символ. Символ силы, что ли, которая не будет пущена в ход. — Он помолчал, подумал: — А еще кони.
— Что — кони?
— Вот ты даже не улавливаешь. Ведь когда погибнет последняя лошадь, мир обеднеет. Осядет на два вершка.
Древние резали по дереву, выбивали на камне — что?
Тигру — грозную пасть, тяжелые лапы, а коню — размах! В нем спрятано движение. Просто так, без цели. Тебе хочется когда-нибудь бежать просто так?
— Ага. Даже очень часто.
Художник кивнул серьезно, включил плитку, поставил на нее белый кофейник.
— Вот, старик, все, что я хотел сказать тебе о ноже.
— Вы говорили про коней.
— Все равно. Как ты не понимаешь? Это то, в чем нет прямой нужды. Из чего не извлекается польза. Только красота. Только одна красота. А спичка — заметь себе — совсем иное. Утилитарная вещь.
— Какая?
— Нужная, понятно? Зажег газовую плитку и бросил в консервную баночку. Вот погляди, у вас на плите такая баночка непременно стоит. Ведь стоит?
— Да.
— Ну вот видишь. И тем не менее спички можно. Хотя, я повторяю — в них пожар. Впрочем, в гадких руках все оборачивается гадостью. Даже краски на холсте. Держи-ка чашку.
Чашки были глиняные и ставились прямо в ладонь — стола не было. Зато кофе очень крепкий и сладкий. Булку разломили пополам. Вкусно и по-братски.
— Учти, такого кофе тебе не приготовят нигде в мире. Не веришь?
Если б он сказал, что у сороконожки две ноги и что она воет, как шакал, — и то бы Володя верил.
Он огляделся, хотел сказать, что ему здесь нравится, но получилось почему-то другое:
— Я из дома ушел, — и сам удивился, как неуверенно прозвучало.
— Заучили? — спросил бородатый, перемалывая белыми зубами булку. Он не принял всерьез.
Но это почему-то не обидело.
— Ага. Заучили.
— Это потому, что любят.
— При чем тут любовь?
— Боятся за тебя.
— А что я делаю?
— Ну, все мы что-нибудь делаем. А страх, как сказал мудрец, советчик плохой. — Художник улыбнулся. — Не мучайся дурью. У тебя старики подходящие и потом — не так уж много людей на свете нас любят, — он поставил чашку на окно. — Ты вот что. Ты скорей определяйся.
— Как это?
— Ну, оформляйся, понимаешь? В человека.
— А что тогда?
— Да ничего. Кто же будет умного учить. Тебе сколько лет?
— Тринадцать.
— В деревне, брат, такие любую работу знают. Вот поедем на Север… — Он закурил, привалился к стене.
Володя даже задохнулся. Или он ослышался — «поедем»…
— …А… когда?..
— Через месячишко. Деньги получу и махнем. Ты ходишь хорошо? Не устаешь?
— Ого! Да я хоть тыщу километров!
— Ну тыщу — не тыщу, а пошагать придется. Я люблю пешком.
Нет, так оно все и есть. Не ослышался!
Вот с этим человеком они сядут в поезд, без узлов и всяких там «вымой руки», «не высовывайся в окно»…
И не на дачу, не в деревню — а на Север. Несколько суток пути!
Если бы Володя был чуть помладше, он бы вскочил, закричал «ура!».
Теперь он только поставил на колени чашку с недопитым кофе, глотнул воздух.
— Это точно?
— Замётано. Подрядимся на лесоповал. И работа хороша, и леса — на диво. Такие теперь в редкость. Зверье всякое ходит, человека не знает.
— Меня не возьмут.
— Возьмут. Сучки рубить возьмут. А люди там! Рослые да спокойные. С достоинством люди. Ничего напоказ не сделают — неловко. Перед собой неловко. А доброе сделают. Я там заболел, так, пустяк был. Но они ж не знают, городской все же. Так шофер ночью, после смены за врачом поехал, Я и не знал. А в тех лесах дороги нет — лежневка.
— Что это — лежневка?
— Бревна положены по трясине, — вроде рельсов. Тяжелая дорога. Привез врача и увез, а мне и не показался. Чтоб я не благодарил. Не нужно ему это. Да… Так хороши люди — даже писать их не могу, — слаб я еще перед ними, маловат.
Художник затянулся и вдруг резко смял папиросу, быстро встал.
— Ну, будь! — крепко сжал руку. — Заходи. — И, обняв за плечи, провел через коридор.
Этажи, этажи, старые знакомые!
Имени просверленных зубов!
Имени сдобных булок!
Имени детского писка!
Имени каши, сгоревшей без пользы! —
Привет, этажи!
Теплые улицы
майского города,
Асфальт, ростками
травы распоротый.
Улицы, что переходят в
дорогу,
Дорога, идущая от порога,
Привет вам!
Люди!
Старухи, которые спешат за покупками,
Ладные девушки в узких юбках,
Читатели книг,
Футбольные болельщики —
Привет, люди!
Воскресный день подошел к вечеру, поостыл, стал мягче. И люди то метались, а теперь передвигались осмысленней.
— Ой, прости! — сказала какая-то тетка, налетев на Володю.
Заметила!
Его точно расколдовали. Он обрел место среди улиц! Среди улиц своего города. Пожалуйста, выбирай. Эта новая — светло упакованные дома с игрушечными — желтыми, красными, голубыми — балконами. А это — старый переулок, любой дом спроси, он, как хранитель музея, начнет рассказывать о былом — кто да что… И речка в каменных берегах — тоже, как и Володя, идет через город, через свой город, и город отражается в ней, определяет ее цвет и рисунок, ее холод и теплоту. И позванивает, позванивает над головой железными лепестками. (Вот ведь придумал как!) Город. Хорошо иметь свой город. Свои любимые улицы. Свой (подумать только!) парк. В Измайлове. Свой двор. (Володя не заметил, как ускорил шаги.)
И еще почему-то хорошо, когда тебя ждут и волнуются — не потерялся бы! Пусть даже сердятся.
Волнуются, между прочим, храбрые люди, которые воевали с первого до последнего. И еще о которых вот так говорят, как все равно о картинах: «Красива… очень красива…»
Володе показалось, что он долго бродил по свету и вот теперь возвращается, как блудный сын. (Он видел такую картину — сын этот старый, и отец почти такой же старый, и мать плачет в уголке.)
Володя даже глянул на себя в окно, как в зеркало: нет, еще нет бороды!
А двор был, как всегда. На зеленых лавочках, среди травы и цветов, сидели ошалевшие за день соседки.
— Охо-хо!..
— Да, не говори…
Возле них пристроились малыши:
— Мой! Мой фант!
— Даю тебе в лодочку…
Странная все же игра. И, между прочим, нелепая. На выбор. Почему надо выбирать — кого с собой? А если вместе — и Альку, и маму с папой, и Тошку. И художника, конечно… Мало, что ли, хороших людей? Всех, всех с собой!
Нельзя всех? Лодка потонет? Ерунда. Никого из них не оставлю.
Была не была!
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.