сытую семью, которая пригрела его и оградила от проблем и голодной смерти.
Как-то он открыл мне дверь дома, где проживал, с тарелкой источающего аромат специй горячего мяса — не мог расстаться с ужином. Я же зашла, чтобы сообщить ему, что детям нечего есть, и попросить помочь. Гнев, ярость, ненависть потревоженного зверя, вызванные моим приходом, запомнились мне навсегда.
Помню, как приехала на время в Грозный из города на Кавминводах, куда вывезла детей, пряча от надвигающейся на нас, жителей Чечни, беды. От железнодорожного вокзала до моей пятиэтажки — рукой подать. В школе эту дистанцию мы пробегали на время, когда сдавали нормы ГТО. Теперь эти метры оказались для меня непреодолимыми. Поезд прибыл под утро, уже светало, и я, взяв за руки обоих детей (младших школьников), направилась к до боли знакомым, родным окнам на втором этаже моего дома. Пройдя метров тридцать, мы оказались прижатыми к высокому забору резко вырулившим из-за угла автомобилем. Салон его был набит не вполне адекватными подростками. Ночные гонки по опустевшим улицам Грозного были явлением обычным. Машины не просто угоняли у русских, их отнимали молодчики под страхом смерти. Разбили сегодня одну, назавтра останавливают следующую, выгоняют водителя, приставив дуло пистолета. А то и просто душат, затянув на его шее проволоку. И снова в путь на поиски приключений и адреналина. В ту ночь я с детьми стала объектом, удачно подвернувшимся под руку, точнее под колеса одной из таких машин. Оцепенев от страха при виде стволов автоматов, торчащих из окон автомобиля, дети вросли в землю. Издевательский смех не предвещал добра. Из немого шока нас троих вывела выходка маленького сына: он бросил в дверцу машины пустую стеклянную бутылку от минералки, как бы протестуя против скверной ситуации, заложниками которой мы оказались. Звон разбитого стекла вернул из забытья детей, и они «сгреблись» в кучу под мое крыло. Но остервеневшие подростки дали задний ход и с налету, визжа колесами, направились на нас с агрессией, злостью и руганью.
Не помню, как мы оказались на исходной позиции — в зале ожидания вокзала. Здесь валялись грязные бомжи, источающие зловоние, ходили непонятные личности с двумя автоматами, по одному на каждом плече, здесь смерть шла рука об руку с жизнью. Один неверный шаг — и никто не будет даже знать, где искать тебя. Эти несколько часов до начала рабочего дня, когда по улицам Грозного начинают ходить люди, мне пришлось с детьми сидеть на вокзале в полном кошмаре. Да и потом повторить попытку попасть домой я решилась лишь в сопровождении каких-то бабушек, которым было со мной по пути.
Некогда родная жилплощадь, где стены впитали ауру былого семейного счастья, встретила суровым холодом отчуждения. Как выяснилось, свет по вечерам в квартирах включать было опасно. К вечеру я положила под кровать железяку непонятного происхождения — видно, муж когда-то принес. Как будто железка могла спасти меня от нападения, случись ворваться людям в мою квартиру. Но это еще не все. К прутьям балкона привязала толстую бельевую веревку: меня бы она, может, и не выдержала, а вот дети в случае чего могли бы спуститься по ней со второго этажа и убежать. С приходом темноты дома можно было только лежать и молчать, не подавая признаков жизни. И все же ближе к полуночи постучали. Страшно было даже дышать. Стук становился громче и настойчивее. Затаившись в дальней комнате, мы ждали исхода. Детей даже предупреждать не надо было, чтобы они не вздумали вдруг заплакать. Все интуитивно немели в этом городе.
Видимо, отчаяние и временное бессилие сделали меня в итоге сильной. Нужно было поднять детей, дать им образование. Так и случилось, но намного позже. Потеря собственного жилья и скитания по съемным квартирам настолько укоренили в сознании мысль о бездомности, что много лет еще я не могла привыкнуть к ощущению, что вновь приобретенная квартира на земле покровской — моя. И ценности, что сегодня я ставлю во главу угла, — не те, что были вчера и позавчера.
Асель Омар
Москва
Даур
— Что же это ты — такая красавица и без охраны? — прогремел надо мной чей-то голос в толпе у чужой аудитории.
В полумраке коридора высокая фигура преградила путь. Тонкий мышиного цвета гарусный свитер с седой нитью под замшевым пиджаком. Я подняла голову и столкнулась со спокойным и равнодушным взглядом голубых глаз. Молодой кавказец смотрел прямо и нагло, не мигая. Его красота не могла не поразить, она затмевала утонченный пижонский шик одежды.
Это была красота северного горца — первозданная, смелая, щедрая. В бледности лица, в очертаниях тонких губ, точеных узких скулах звенела и билась музыка неведомой мне человеческой природы, свободной, неприступной, суровой и упрямой. Вокруг огромных глаз — длинные легкие ресницы, но глаза смотрят жестко, заставляя отступить и смешаться. Зазвенел звонок. «Даур! Запомни, меня зовут Даур!» — пронеслось мне вслед.
Это короткое звонкое имя с тех пор всякий раз оживляло в моей памяти мужественное лицо, в котором напоминание о нежности можно было прочесть лишь в рисунке век и воздушных ресницах, но плотно сжатые губы, волевой подбородок, крепкая переносица и грубоватый глухой голос выдавали жестокость.
«Куда спешишь, красавица?» — неожиданно раздавалось где-то рядом, и цепкая жилистая рука преграждала мне дорогу везде, где бы мы ни встретились, и он просто молча и беззастенчиво смотрел столько, сколько ему хотелось, потом уходил, бросая напоследок с прищуром: «Готовься, скоро уедем в Сухуми».
«Зачем, зачем я с ним поздоровалась? Надо было молчать, надо было все время молчать!» — ругала я себя. Кто-то подсказал мне, что на Кавказе женщина не должна ни с кем разговаривать. Откуда мне было это знать, мне было восемнадцать лет.
Он танцевал бешено и неистово. Это было на новогоднем вечере. Даур вошел в зал в окружении своих товарищей и тут же заставил перепугавшегося диск-жокея поставить его кассету. Свита его расступилась. «Алхаз, держи!» — крикнул Даур, бросая в сторону свиты длинный лайковый плащ. Плащ был кем-то пойман. Даур сделал несколько резких первых движений. Музыка — суровая, ритмичная, барабанная, почти без мелодии — закружила его. Все расступились. Даур танцевал один. То приподнимаясь на цыпочки, то опускаясь на колени, он то и дело вскрикивал «ха!», бил ладонью о ладонь, тут же широко разводя руки, и резко поворачивал голову в сторону, отчего на лицо спадали иссиня-черные пряди челки.
В то время в Москву приехала моя мама. Мы выбирали компьютер в маленьком салоне на Пятницкой. Один продавец, толстенький и невысокий, терпеливо объяснял преимущества последней модели «Пентиума», второй, с дьявольски модной китайской бороденкой, развалясь в крутящемся кресле, пробурчал недовольно в сторону: «Не все ли вам равно в вашей Средней Азии!» Пробурчал так, чтобы мы услышали. И мы услышали, переглянулись, но пререкаться было некогда, да и не хотелось.
— Мне надо валюту поменять, — сказала мама.
— Обменник напротив, — бросил бородатый, кивнув в окно. На другой стороне тихой улочки виднелась оранжевая вывеска «Exchange».
— Не мог бы кто-нибудь из вас меня проводить, для подстраховки?
— Еще чего, там абхазская территория. — Лицо бородатого вытянулось.
— Чья?
— Этот обменник абхазцы контролируют, я туда не ходок! — казалось, от возмущения встопорщилась даже бородка продавца.
— Вообще-то это ваша территория… Ваша страна, в конце концов, — сказала мама. Полненький продавец, все это время переводивший взгляд то на маму, то на своего напарника, видимо, чувствуя за него неудобство, тихо и быстро проговорил, натягивая пальто:
— Пойдемте, я вас провожу.
Бородатый пожал плечами, хмыкнул и отвернулся. Мне подумалось, что вот надо же, он боится таких, как Даур, а тот, что пошел с нами в обменник, выходит, не боится. Он тщательно проверил упаковку, подклеил ее скотчем и улыбнулся на прощание с извиняющимся видом.
Я тоже боялась Даура. Завидев его издалека, старалась незаметно проскользнуть мимо. Но это меня не спасло. На кафедре готовились праздновать юбилей преподавателя русской литературы. Несколько человек из нашей группы попросили помочь накрыть на стол, в том числе и меня. Девчонки ушли за посудой в столовую, я осталась на кафедре одна, когда в дверь заглянул Даур. Он стремительно приблизился, говоря опять что-то насчет красавицы. Я отпрянула, пятясь к окну. Как назло никто не заходил, и в небольшой комнатке над старыми лакированными столами и пишущими машинками стояла жуткая тишина. В длинное узкое окно проникали сизые зимние сумерки. Даур подходил все ближе. И тут я почувствовала, что в одной руке за спиной я сжимаю столовый ножик, которым я только что разрезала суфле.
— Отойди, Даур, иначе я тебя зарежу, — сорвалось у меня почти шепотом, но, видимо, от отчаяния это прозвучало настолько правдиво и уверенно, что Даур, дико глядя на перепачканный в креме нож, отшатнулся назад. Дверь за ним захлопнулась, потянув за собой сквозняком форточку.
В тот новогодний вечер, когда мне пришлось наблюдать его страстный до исступления танец, он выдохнул свое последнее «ха!» и разрешил диск-жокею продолжать вечер по намеченной программе. Заиграл какой-то блюз. Еще никто не пришел в себя от неожиданного выступления Даура, и в середине зала не появилось ни одной парочки. Он прошел через весь зал и вдруг остановился напротив меня. Свита, перешептываясь, наблюдала у стенки.
— Разрешите вас пригласить, — почему-то на «вы» сказал Даур. Не дождавшись ответа, он повлек меня к центру, соединил свои руки у меня за спиной, оставив между нами почтительное расстояние. От напряжения этот проклятый блюз казался бесконечным. Даур смотрел куда-то в сторону, он тяжело дышал, на лбу блестели бисеринки пота. Белоснежная шелковая рубашка вздымалась на груди, в вороте поблескивала тонкая золотая цепь.
— Спасибо, — сказал он в конце.
В последний раз я увидела Даура во дворе института. Стояла прохладная бледная весна, сухой асфальт был чисто выметен. Даур схватил меня за руку.