Денис Маслов
Новомосковск
1995–2002 гг. — помощник командира взвода ППС, с 2002 года по текущее время предприниматель.
Милицейские байкиЧасть 1Педофил
События реальные, имена и название изменены, время действия 90-е годы, автор — в прошлом сотрудник МВД.
Предыстория. Как-то так сложилось, что почти сразу после начала работы в органах за активность и здравый подход в ситуациях меня выделили среди молодняка, и я работал в основном в автопатрулях, а не в пешем наряде. Автопатрули это более сложная, ответственная и рискованная работа. Это ежедневные слезы и кровь. В то непростое время они были группами немедленного реагирования на любые события. Почти сразу меня стали учить разбирать разные ситуации, да я и сам неплохо разбирался, к примеру, в перипетиях семейных скандалов.
Итак — рядовой вызов. Семейный скандал, заходим вдвоем с напарником. Женщина, ее дочь, отчим (сожитель женщины). Квартира женщины, которая плачет, что мужик выпил и дебоширит. Пока напарник вникает в рутину их отношений, я замечаю, что дочка жмется в дальний угол и плачет. Тут срабатывает метод, что дети врать не могут (мы его часто использовали). Вывожу ее в другую комнату, начинаю выяснять, что да как. Девочке 13 лет. Рассказала про то, что было. И всхлипывая, осекается на слове «а еще…». Что еще, спрашиваю? Он, отчим, он меня… трогает. Изумленно спрашиваю — где? Дрожа, показывает на себя в нескольких местах. Мама знает? Нет? Почему? Боится, и жалко маму, и отчим хорошо зарабатывает — кормит всех их. Так, думаю, приехали. Что делать? Возвращаюсь обратно к взрослым, подмигиваю напарнику, что надо «брать» мужика. Предлагаем женщине забрать его на ночь в отдел, оформляем административку (мелкое хулиганство — тогда это еще было можно, сейчас не знаю), веду его вниз и на первом этаже в подъезде спрашиваю, зачем он это делает, зачем лезет к девочке. Мужик, немного подпитый, видя меня, молодого парня, нагло ухмыльнулся и сказал, что это не мое дело.
Бил его, больно, жестко. Не как мент, а как человек. Даже в почтовые ящики его впечатывал и приговаривал, чтобы не трогал девочку, что будет еще хуже, что лучше ему не ходить туда совсем, что на контроль возьму… Что я чувствовал? Не было ощущения власти или превосходства, не было ничего приятного в этих действиях, но я понимал, что никакими законными методами не получится на него повлиять, понимал это и он. Но я хотел, чтобы он понял, что не получится быть безнаказанным. Что девочку есть кому защитить.
Вопрос, как это возможно? Да не сложно. В камеру не берут выпивших, поэтому его путь в вытрезвитель. Там на него составляется протокол о мелком хулиганстве и злостном неповиновении при задержании, рапорт о применении физической силы и спецсредств, если надо.
Кроме этого информация о нем неофициально передается в уголовный розыск.
Теперь о морали. Прав я или нет, каждый решит сам. Но считаю, что ждать или искать справедливости в иных случаях — это потеря времени, приходится ее восстанавливать. Риск? Кто не рискует, тот там не работает. Не буду про нынешние времена, а тогда было достаточно лихо. Работая там, я считал, что надо не просто работать, а делать что-то реальное законными, а иногда и не очень, методами. Но при этом стараться не подставлять себя и других.
Я не мог иначе, и надеюсь, это можно понять. Когда смотришь в эти глаза, полные слез, и понимаешь, что им никто, никто не поможет. Что они зависят от того мужика, что «законность» уступает место холодному расчету, а он говорит только одно — помоги.
Результат? Вроде как помогло…
Милицейские байкиЧасть 2Один в поле воин
События реальные, имена и название изменены, время действия 90-е годы, автор — в прошлом сотрудник МВД. Сроки давности по всем событиям истекли…
Этот случай провел черту в моем, тогда молодом, сознании только начинающего работать сотрудника относительно оружия и человеческой жизни. До этого момента я не заморачивался на эти темы. Ну, начал работать, ну, дали оружие, ну, то-се, кровь и сопли, драки и разборки. А вот до оружия, прямо так чтоб наверняка, не доходило.
И так совпало, что только меня поставили старшим экипажа, дали машину с водителем, уже давно работающим сотрудником, который, к моему удивлению, всю ответственность с первых минут возложил на меня. Сказал просто — ты старший экипажа, ты говори, что делать, а я — просто водитель. Ну ладно, думаю, должен справиться, хоть и не знал точно как.
Машину выделили «Жигули», причем без каких-либо опознавательных знаков: еще не нарисовали — не наклеили, так что в глаза она не бросалась никому.
Поступает задача нашему экипажу выехать в заданный район и приступить к поиску подозреваемых в преступлении, которых там только что видели. Едем, ищем. Кстати, скажу вам, тогда нам прививали привычку при движении осматривать все вокруг вплоть до того, что происходит в окнах домов, обращать внимание на все, что попадается на глаза.
На окраине населенного пункта, ближе к лесопосадке, видим троих мужчин, подходящих по описанию, подъезжаем ближе, и становится понятно, что именно их мы и ищем. Без сомнений.
Ну, спрашивает водитель, что будем делать? Что-что? Брать! Машина, не вызвавшая у них подозрений, помогла подъехать максимально близко. Мы выскочили из машины и, выкрикивая дежурные фразы, рванули за нерастерявшимися и бросившимися наутек подозреваемыми.
Один из них рванул в одну сторону, и водитель мой за ним, а двое других в другую, и за ними я. Сразу же отметил, что мои оказались не мелкими, а вполне такими здоровыми мужиками, физически развитыми, но все равно начал их нагонять через некоторое время.
Так вот лечу такой на адреналине и вижу, что они бегут: один впереди, а другой чуть от него отстает, и оба на меня время от времени оборачиваются. И вдруг они посмотреили друг на друга, на меня, и я в этих взглядах все понял, и они поняли.
Что их двое, что никого вокруг нет в лесопосадке, что их ДВОЕ, а я один, что они каждый здоровей меня. Все без слов. Одна мысль на троих. В эту же секунду я заметил, что они начинают сбавлять темп, и мысли понеслись с огромной скоростью, о том, что еще немного — и это они за мной побегут, что мне не справиться ну никак, что не факт, что меня пожалеют, что им терять нечего. Элементы выражения сложились в формулу, которая была решена, и, чтоб изменить ответ, нужно было изменить одно из условий.
Вместо того чтоб останавливаться вместе с ними, я ускорился как только мог, на ходу расстегивая кобуру, и прыгнул, ударяя ногами в спину ближнего ко мне мужика. Он упал, я сверху сел, передернул затвор, упер ему в морду и что есть дури заорал второму — «Ложись, сука, на землю, тварь, иначе я ща вышибу мозги твоему другу, а после тебе, принесу из машины нож, порежу себя и вложу в ваши руки! И даже не думай, что я боюсь, мне еще за вас, уродов, медаль дадут! Лооожись!!!»
У меня не было выбора. Точка невозврата уже была пройдена в тот момент, когда они, вместо того чтоб подчиниться власти, решили на нее напасть. За что мне себя укорять? За то, что мог убить двоих людей? В жопу сентиментальность, можно быть либералом, но только до тех пор, пока все не упрощается до состояния «либо тебя, либо ты». Вот где истина. Жить захочешь, еще не так раскорячишься. Все хотят жить. И второй мужик, в бешенстве кривя рожу, медленно лег на землю. После я заставил его медленно ползти, не поднимая головы, к нам. Первому надел на руку одну часть наручников, а подползшему вторую часть. После этого я встал и только тогда догнал до конца происшедшее.
Пока вел их к машине, еще раз прогнал через себя ситуацию. Иного решения так и не нашел, но закрепил опыт, что получил.
Не медлить, просчитывать, не сомневаться и делать. А ценность жизни человека? Хм, в момент, когда цена твоей жизни низведена до мизера, стоит ли задумываться о жизни того, кто ее так опустил?
Если бы пришлось стрелять, то все было бы законно формально (законы я хорошо знал), но не по факту. Хотя чисто по-человечески можно было не стараться их догнать, правда? Хотя разве не логично — выезд на поиски преступников, обнаружение, попытка задержания, преследование и… дальше что? Бегство в лучшем случае? Ну уж нет. Сами напросились. После прохождения точки невозврата они не оставили никому выбора, ни себе, ни мне.
Кто-то скажет: может, они хотели просто поговорить, разобраться в этом недоразумении? Вот кто так скажет, тот пусть хоть раз побежит за преступником и попытается с ним договориться. А мне с ними договариваться было не о чем.
Кстати, водитель своего так и не догнал. Был очень удивлен и рад, что я привел своих. И третьего чуть позже взяли.
Мент ты или нет, бывают в жизни моменты истины. У каждого свои.
Выпускники 1991-го
Кальницкая Ирина
Хабаровск
В 90-е — студентка педагогического института, в данный момент — преподаватель
Хлеб насущный и духовный
Я поступила на филфак в 91-м году — думаю, что для моих сверстников это дата говорящая. Мама серьезно подошла к вопросу обмундирования студентки: купила мне китайские кроссовки, кофточку толстой вязки всю в бусинках и ленточках, джинсы, на которых она сама вышила цветочки, — и получилась такая модная, в понимании 90-х, девушка, желающая изучать литературу.
Я успела в школе стать комсомолкой, но уже в институте все это как-то незаметно стерлось, нам заменили курс политистории на историю религий, преподаватель обществознания, старой закалки коммунист, все лекции пытался донести до нас горечь поражения в холодной войне, обвинял капитализм, но мы всем нутром чувствовали сладость свободы, сидели на лекциях, увешанные значками «Перестройка», «У нас Гласность», «Плюрализм вместо коммунизма», ухмылялись в ответ на его нотации.
Денег нашей семье не хватало просто катастрофически — маме задерживали зарплату, а других доходов у нас и не наблюдалось. Но это было совсем не важно, было ощущение начала вселенского счастья, единственное — мечталось о «Сникерсе», который начал продаваться в ларьках, но он был дорогим для обычного студента.
Моя подружка, однокурсница, жила с парнем, который не мог найти работу, — жили они на стипендию, бывало, что и не ели по два дня. Мы учились во вторую смену; поздно вечером, в темноте, часов в 8, — как раз заканчивались наши пары, декан выдавал нам по килограмму риса, гороха, лука. Почему именно такой продуктовый набор? Сказать сложно. Мне, как студентке из неполной семьи, выдали талоны на обеды, поэтому я могла горохом и рисом поделиться со своей подругой.
Но учили нас отменно — налаженный механизм советской системы обучения шел по накатанной, да и мы учились старательно. События тех лет «подкинули» нам преподавателей, которым совсем не мечталось попасть на Дальний Восток. К нам приехала семья замечательных ученых, которые были вынуждены бежать из братской республики из-за начавшихся там беспорядков. Да и от нас никто особо не уезжал — это позже начались массовые отъезды за границу, а тогда — в совсем смутные времена, видимо, интуитивно люди старались закрепиться на одном месте, закинуть якорь во время шторма.
По воскресеньям мы с подругой шли в какую-нибудь церковь — их развелось огромное множество, было модно их посещать, — это были не совсем религиозные организации, больше они были похожи на советские клубы по интересам. Помню, как в корейской церкви мы держались за руки и хором пели песни, а у баптистов совершали какие-то обрядовые танцы. Это не было осознанным стремлением познать Бога, совсем нет. Это было желание увидеть совершенно другой мир, с чудесами и заряженной водой.
Наверное, я не изобразила четкую и понятную картину того времени — до сих пор у меня нет ясности восприятия той эпохи. Но жажда свободы в самовыражении у меня оттуда — из смутного времени перестройки…
Светлана Севрикова
Москва
До 90-х — школьница; в 90-е — уличный распространитель печатной продукции, занималась «торговлей с рук ширпотребом» в пригородных электропоездах; после 90-х (настоящее время) — педагог дополнительного образования в детском центре.
Белеет парус одинокий
Школу я закончила в последний год существования Союза. Планы насчет «что делать после школы» были обычные для большинства рожденных в глубинке желторотых белых ворон: буду покорять Москву.
С этими намерениями я и приехала в столицу. За три месяца до августовского путча и менее полугода до Беловежских соглашений. Жить старому доброму «совку» оставалось недолго. Но он еще этого не знал и думал, что занимается лишь безобидной «перестройкой» и «ускорением».
Ускорение наблюдалось повсюду. А в Москве — просто зашкаливало. Весь город куда-то бежал, ехал и летел, чтоб что-нибудь купить или продать.
Раз уж все куда-то бегут, побежала и я. Просто подошла к ребятам, стелющим на асфальт в переходе газетный ковер и др., и спросила: «Откуда дровишки?»
— Из лесу, вестимо! — ответили коммерсанты и дали мне адрес этого «леса». В «лесу» надо было оставить свой паспорт в залог — и тебе за то дадут сколько ты утащишь «печатной продукции». Пожалуйста, продавай. С каждого экземпляра — 10 копеек — твои.
В первый день я заработала 3 рубля. На второй — 10. Моя мать, работавшая в колхозе зоотехником, получала около 150 в месяц, то бишь в день — только 5.
Продавала я свои газетенки на Кузнецком, в арке у входа в метро. Некоторые покупатели подходили не только за газеткой, но и поговорить. Мы болтали на самые разные темы. В том числе и где лучше продавать газеты. Кто-то из них сказал:
— Тебе надо на вокзал идти! Там торговля — вообще ураган!
Я решила проверить. В первый же день работы в залах ожидания на Казанском заработала 50 рублей. Но кто-то из покупателей сказал:
— Тебе надо в электрички идти! Вот где настоящая торговля!
Я попробовала и заработала свою первую «сотню-в-день».
Начался сентябрь, и надо было учиться. Но кто-то сказал: «Зачем учиться? Главное — деньги!»
Это я тоже решила проверить. Бросила техникум. Стала продавать книги с лотков. Потом мороженое. Потом, извините, «эротику». Это не то, что вы подумали, а печатные брошюрки из Прибалтики. С неприличными историями и откровенно бесстыжими картинками. Навар — от 100 % и выше. Деньги стали считаться миллионами. Но тут другие «миллионеры» спохватились и принялись за дележку «под солнцем мест». Появились разнообразные конкуренты, «крыши» и «бандиты», начались разборки, кто кому сколько и кого куда. Я испугалась, свернула лавочку и переключилась исключительно на электрички.
Середина девяностых. Страна, пытающаяся встать на рельсы рыночной экономики, которых, собственно, еще никто для нее не прокладывал, отчаянно ударилась в торговлю. Комсомольскую площадь уставили палатками, где продавались сигареты, спиртное и журнальчики. А в киосках звукозаписи включали Цоя, Талькова и это:
Все, все, все, продается все на свете!
Пас-пор-та, совесть, женщины и дети!
Все что-нибудь, да продавали. Матерые буржуи торговали заводами, пароходами, газом и нефтью. У кого всего этого не было, а была одна только жажда легкой наживы — торговали м-м-м… акциями, ваучерами и пирамидами. Кто поскромней и почестней — челночили и стояли на рынках и на «точках» у метро.
Москва утопала в базарах. Лужники, Петровско-Разумовская, знаменитый Черкизон… Вокзалы тоже стали базарами. Даже в наших электричках начался бардак: к нам зачастили разные «бизнесмены», пытающиеся выкупить неизвестно у кого «лицензию на торговлю в электропоездах» и продать нам «разрешения». В газетах появились объявления о «найме на работу продавцом-разносчиком», а в наших вагонах — эти самые «разносчики».
К тому времени у нас, тех, кто «пришел на вокзал» в самом начале 90-х, сформировалась дружная «бригада», и уступать свою «ветку» мы никому не собирались. Вновь началась война за место под солнцем. За нами носились бандюги, называющие себя «охранниками» и требующие «платить за место» или вступать в ряды «разносчиков-по-объявлению». Мы удирали. Гоняться за нами трудно. Ведь нас много, и поездов тоже много. Но если уж ловили — всыпали по полной. Например, отвозили в лес и избивали дубинками. Но не насмерть. Может быть, потому, что убить нас вообще было невозможно. Ведь мы были так молоды и так живучи!
Все было плохо, иногда ужасно, но все равно здорово. Потому что несмотря ни на что, мы — электрические, оставались свободными как ветра. Которые торговали заводами, ваучерами, кассетами и т. п., сидели под «крышами» и постоянно кому-то что-то были должны и обязаны. Мы — ничего, никому, никогда, кроме самих себя и своих семей, которые приходилось создавать, строить и кормить в это непростое для выживания время.
Как звери в лесу. И как твари на ковчеге. Вокруг бушевал потоп. Народ отчаянно барахтался, кто-то тонул. А мы — как-то выплывали. Нам — везло. Нас — везло!
Работали как каторжники. Отдыхали — как дети. Всей компанией отправлялись на шашлыки. Или кататься на пароходе. Или в «Ленком», слушать и смотреть нашего Артиста в роли священника Каиафа в рок-опере «Иисус Суперзвезда».
— Но деньги есть деньги, что ни говори! — искушал он мятущегося Иуду.
Артист, наш человек-легенда — не из нашей бригады, а из питерской. В свободное время он продавал газеты на Московском вокзале — у них там тоже была своя «бригада». А так вообще-то — актер. Когда его труппа гастролировала в Москве — он подрабатывал газетчиком на Ленинградском.
Прежде чем войти в вагон со свежим номером какого-нибудь «Комсомольца», Артист обязательно репетировал рекламное выступление в пустых вагонах. Однажды так разошелся, что из-под заднего сиденья выполз бродяга с рублем в зубах и взвопил:
— Давай, я покупаю!!!
И мы тогда поверили, что одной только силой таланта и того, что у Е. Б. Н. называлось «харизмой», можно материализовать все что угодно, даже покупателя.
И еще у нас был один актер — Сашка Малинин. Ростом — метра два. Мы его Жирафом называли. Саня ни в какой опере не пел и в театре не работал. Но закончил ГИТИС. В вагонах продавал книги. Выбирал всегда такие, что не купить — просто стыдно. Справочники, учебники, энциклопедии, фотоальбом с картинами Леонардо…
— Я несу вам свет и добро! — важно говорил он пассажирам. — Книга — это источник знаний! Просвещение! Образование! Вклад в образование — лучший способ вложения капитала! Когда-нибудь это поймут все. А вы — поймите прямо сейчас. И покупайте у меня Джоконду!
А еще с нами «в бригаде» работала девяностолетняя бабулька. Москвичка. Ветеран. В прошлом — советский физик-ядерщик и разработчик. Она продавала мороженое.
Еще — две девчонки, студентки юридического. Обе учились на платном, им приходилось очень много работать, чтобы оплатить свой курс. Сейчас одна из них — юрист. Вторая — стала судьей; по этой причине ей пришлось дочиста «стереть» из своей биографии «вокзал» и «бригаду». Причина уважительная. Но кто ее знал, до сих пор ее помнят и любят. Мы внимательно следим по новостям за делами, которые ей приходится вести. Молодец, девчонка! Не подвела. Принимает справедливые и честные решения. Хотя это иногда бывает трудно. Ну да, кто прошел наш железный путь, вообще ничего не боится.
Успехов тебе, Друг! Если ты меня сейчас слышишь…
Поступая в Лит, я сдавала историю, литературу, русский язык, писала изложение и творческий этюд.
Вопрос, который мне достался на экзамене по русскому языку, касался «приложений».
Приложение — это определение, выраженное существительным. Например, женщина-врач.
Потом мы писали этюд — «свободное сочинение» на заданную тему. Владимир Иванович Фирсов предложил много тем. Была и вот такая, философская, — «Сады моей души». Сначала я не знала, о чем писать. Потом вспомнила недавний экзамен и «женщину-врача»… Когда я тупо привела ее в пример к правилу, экзаменатор, Годенко Надежда Михайловна, засмеялась и говорит: «Почему все студенты этот пример приводят?»
В самом деле, почему? Женщина-садовник — тоже неплохо. А еще можно женщина-коробейник. А женщина-коробейник может быть и учителем, и психологом, и байкером. Я вспомнила о своих друзьях с вокзала и принялась сочинять о них рассказ. О том, что каждый человек, входящий в нашу жизнь, сажает «в садах нашей души» свое «дерево», оставляет воспоминания о себе и чему-то нас учит. «Дерево» растет, цветет, приносит плоды. Сад становится богатым и прекрасным.
Я стала писать про врачей, психологов, педагогов, юристов, артистов, воспитателей и нянечек, геологов, инженеров, авиаконструкторов, физиков-ядерщиков, поваров и швей, фермеров, водителей, строителей, военных, матросов, журналистов, матерей-одиночек, бывших детдомовцев… Русских, украинцев, белорусов, узбеков, грузин, казахов, таджиков… Студентов и пенсионеров… Про всех удивительных женщин, мужчин и даже детей с трудной судьбой, встреченных мною на моем «железном пути».
На заключительном собеседовании меня попросили прочитать стихи.
Я тогда прочитала это:
Здесь тихо, солнечно и мелко,
Поток локтями суши сжат.
И наши лодки — как тарелки
Опустошенные лежат.
Здесь трескотня болтливой сойки
Мешает чувствовать беду,
И время, как посудомойка,
Смывает с душ святую дурь.
Но стон зажатого потока
Не про покой, а о другом.
…Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Меня послушали, затем спросили:
— Скажите, Светлана, а какой бы вы памятник поставили в родном своем поселке?
— Это был бы памятник Богдану Хмельницкому. Чтоб помнили, что Украина и Россия обязательно должны быть вместе. И вообще…
Что говорить после этого «вообще», я, как собака, понимала, но сказать не умела. И в эту-то самую минуту вдруг осознала, что иду в Лит как раз затем, чтобы этому научиться. И что «учиться не надо, главное — деньги» — самая большая глупость, которую мне довелось слышать за всю свою жизнь. Учиться — надо! И еще как надо. Чтобы понять этот мир и чтобы этот мир тебя понял. Чтобы не потерять себя и свою страну. И чтобы не потерялось твое поколение.
Пользуясь случаем, передаю свой пламенный привет всем своим Учителям, Попутчикам и Хранителям Садов моей души. Спасибо вам за все! Удачи во всем! И счастливого жизненного пути!