ЛЮДИ! Соседи! Бывшие коллеги! Завидовали! Наговаривали, сплетничали, шептались, выдумывали всякую грязь. (Хотя встречались нам соотечественницы с пониженной социальной ответственностью. Да и в газетах об этом писали, как потом выяснилось.) А вот подарки принимали с удовольствием. И почему-то все решили, что за границу надо только приехать, а уж деньги посыплются дождем. Только карманы подставляй. А то, что это огромный труд, без выходных, растянутые сухожилия, порванные связки, переломанные кости, колени и изуродованные спины! Экономили, конечно. Чтобы помочь родителям с благоустройством квартиры, дачи. И дать им то, чего у них никогда не было. Ну и себе что-нибудь присмотреть. Но это все ерунда по сравнению с впечатлениями. И еще какими! Впечатления в каждой стране! Особенности культуры и быта разных стран. Сколько же мы встретили интересных людей! Экскурсии, праздники с новыми друзьями и коллегами. Мы научились многому. Коммуникабельности, открытости в общении с народом других национальностей. И самое главное — самостоятельности. Умению находить компромисс, если что пошло не так, умению договариваться, защищать друг друга.
Россия спустя год тоже изменилась. Очень порадовало, что появились книги и кабельное телевидение! И еще можно было за деньги провести в квартиру телефон! Появились на каждом шагу киоски со всякой всячиной. Вещевые рынки, которые являлись на тот момент законодателями моды. Люди были одеты одинаково, но в заграничное. Типа, а мы не хуже «ихних». А у нас тоже! Все показное, и как-то не вписывается вся эта обертка в общую картину. Менталитет у людей не поменялся. Так и не стали они свободными до сих пор. Что-то недоговаривают, недосказывают, заискивают. Стесняются материальной несостоятельности. Перестраховываются, кабы чего не вышло. Но это моя Родина (помните, как у Шевчука: «Пусть кричат — уродина, а она нам нравится») и это мой народ. Это были мои 90-е. И это был мой шанс, который сделал мою жизнь до сегодняшнего дня.
Софья Гуськова
Москва
До, в течение и после 90-х годов — актриса Центрального академического театра Российской (Советской) армии.
Двуглавый орел
В тот год орел снова взмахнул крыльями на гербе России. Премьеру «Двуглавого орла» мы сыграли как раз в канун Нового, 1993 года.
— Вот! — сказала Бенедикт. — У вас тепер (без мягкого знака) есть двуглавый орел.
Она хорошо научилась говорить по-русски, но во время репетиций ей не хватало слов, чтобы объяснить нам все тонкости текста Жана Кокто. Поэтому мы протискивались сквозь пьесу, пытаясь сдвинуть статичные диалоги в сторону жизни — надо было помочь француженке защитить диплом. Мы с ней подружились. Она не красила рано поседевшие волосы, но губы ее всегда были накрашены ярко-красной помадой. И еще у нее было прекрасное чувство юмора.
Из Парижа Бенедикт привезла ткани и художника по костюмам Марсиаля. Когда наш директор театра увидел его, он онемел. Его наповал убили брюки брусничного цвета и серьга в ухе Марсиаля. Маленькая несжатая полоска волос на голове художника окончательно отвратила директора от нашего спектакля.
Но мы трудились на совесть. И Бенедикт очень старалась. Действие начиналось с грозы за окном замка. Я с подсвечником в руках у окна.
— Гром! Молин! — кричит в зале Бенедикт.
Я должна начать диалог с герцогом, а слово «молин» (молния, значит) сжимает горло — я боюсь рассмеяться, что совсем тут не к месту. И так мы повторяли этот «гром-молин» бесконечное количество раз. В общем, мы все-таки сыграли спектакль.
Платья у нас были очень красивые. Марсиаль сочинял и накалывал их прямо на мне, на глазах у всей женской пошивочной. Наши закройщицы замирали. Одно — из темно-синего шелка с черным отливом, на корсете, с декольте — было совсем простым. Но рукава! Две огромные розы, выложенные из ткани, закрывали верхнюю часть руки. Дальше — перчатки телесного цвета. Шедевр!
Костюмерша Шурочка вся светилась от восторга, застегивая последний крючок платья перед выходом на сцену. Мы смотрели в зеркало.
— Королева! — провозглашала она. И я краснела. Ведь в гримерке сидела актриса из другого театра, она играла королеву, а я — ее камеристку. Но Шурочка была простодушным человеком.
Иногда после спектакля мы с Шурочкой вместе шли до метро, и она рассказывала мне про свою молодость. Про то, как сбрасывали с крыш «зажигалки» во время войны.
— Такие тяжелые щипцы были, — доверительно делилась Шурочка.
— Какие щипцы? — не понимала я.
— А как же? Которыми мы эти снаряды зажигательные подцепляли. Подцепим и несем к краю крыши, а потом вниз бросаем. — Улыбка Шурочки переходила в тихий смех.
Однажды полушепотом она рассказала, что всю войну каждый день тайком бегала в храм и ставила свечку с молитвой о здравии своего жениха. Коля вернулся живым. После войны он работал механиком в аэропорту. Говоря про своего мужа Колю, Шурочка становилась юной, голос звенел. Она до сих пор у меня перед глазами, как живая: в синем рабочем халате, пушистые волосы с остатками хны на седине собраны в пучок, и сережки с сиреневыми камешками подрагивают в ушах. Колин подарок на свадьбу.
Наша француженка Бенедикт жила в Москве со своим петит-ами Фердинандо. По-французски это значит — милый друг. Фердинандо приехал в Россию в качестве военного атташе и работал в итальянском посольстве. По статусу ему полагалось жилье и содержание по высшему разряду. Мы, конечно, не представляли, как живут посольские работники в России.
Квартира атташе занимала полэтажа в доме на Октябрьской площади, как раз позади памятника Ленину. Наверное, чтобы вождь не видел, как шикуют иностранцы под боком у простых москвичей. Фердинандо коллекционировал старинную посуду, поэтому во всех комнатах стояли витрины разного размера с изящными статуэтками и тарелками, как в Эрмитаже. Все комнаты были пропитаны ароматами дорогих сигарет и парфюма. У Фердинандо работали две прислуги, они готовили и убирали квартиру. Бенедикт руководила этим процессом, а для проведения приемов приглашала еще и официантов, чтобы вовремя подавать и убирать за гостями.
В «Двуглавом орле» были заняты шестеро актеров. К Фердинандо можно было прийти со второй половиной. Сильно пьющим был один, и его уносила домой жена. Правда, пару раз он оставался до утра, потому что Фердинандо тоже был не дурак выпить.
Мы просто одуревали от обилия и вида закусок и выпивки. Таких салатов с сырыми шампиньонами, ростбифа «окровавлЕнного», как в «Евгении Онегине», такого сыра с виноградом, соусов, телятины с орехами, оливок, шампанского и кампари я не пробовала никогда в жизни! Все было празднично, изысканно красиво, непринужденно и легко, одно слово — Европа! Поначалу мы терялись от разноязычного гама вокруг столов.
Бенедикт ставила спектакль в наших декорациях, и ей хотелось нас хотя бы накормить лишний раз, тем более что у посольских работников были такие возможности. Она видела, как все мы за одну только нашу маленькую зарплату честно репетируем с ней, не считая минуты. Она ценила и помощь в работе с художником.
— Марсиаль приехал в Москву совсем разрушенным, у него сестра покончила с собой в Париже, — сказала мне Бенедикт.
Ему было трудно работать. А я с института немного помнила французский и разговаривала с ним, и он, как ни странно, понимал. Иногда я обращалась к Бенедикт за помощью. Я спрашивала: как сказать по-французски «болит душа»?
— У нас нет такого выражения, — смеялась Бенедикт, — болеть может нога, голова, живот, но душа — нет. Она не болеет. Она из другого состава.
Я приносила Марсиалю книги по истории костюма, варенье к чаю, он видел мое участие — оттого, наверное, и понимал мою речь.
Марсиаль улетел домой сразу после премьеры, а Бенедикт осталась до весны. Она позвонила мне в апреле и сказала, что все дипломные сдачи закончились, у Фердинандо тоже закончился срок службы, поэтому они уезжают. Но в квартире есть много продуктовых запасов, и она хочет раздать их всем участникам спектакля. Не пропадать же добру! Причем не только актерам, но и всем, кто работал на спектакле: помрежу, реквизиторам, костюмерам, осветителю и звуковику. Попросила помочь организовать раздачу.
Я приехала на Октябрьскую. В приемном зале полуопустевшей квартиры, там, где мы раньше пили аперитив, закусывая анчоусами и орешками, на полу расположились кучки продовольствия. Но какие! Коробки с ветчиной и печеньем, бутылки оливкового масла и шампанского, консервированная рыба и мясо, средства для мытья пола, шампуни, маринованные корнишоны, маслины, сухое молоко и пюре. И даже маленькие баночки с красной икрой! Это было впечатляющее зрелище. Ведь в наступившем 1993 году в универсаме сосиски были невиданно редким продуктом.
Актеры приехали за подарками сами, а работникам постановочной части нужно было доставить все это в театр. Виталик Песковский вызвался отвезти на своей машине.
— Ты посмотри: у них даже упаковка потрясающая, — сказала я в машине. — Одни пакеты чего стоят — произведение искусства просто!
— Да, — сказал Виталька, — это не у нас. Постирал и на кафель в восьмой раз приклеил. Закончилась эпоха стиранных полиэтиленовых пакетиков!
И мы засмеялись. Наступала новая жизнь.
Вскоре уехала Бенедикт, на прощание расцеловав меня и пообещав всех нас пригласить в Париж. Прошло три месяца. Все было тихо. И однажды на спектакле я спросила Шурочку про французские подарки.
— Ой, — засияла в ответ Шурочка, — мы с сестрой просто в себя не могли прийти! Как, кстати, получилось: Пасха, День Победы! Мы ведь сначала все это на полу разложили и целый час любовались. Уж так рады были! Спасибо этой Бенедикт. Вы передайте! Я такого масла и не пробовала никогда.
Я представила, как две пожилые женщины, положив натруженные руки на колени, сидят рядком на диване и смотрят на еду и мыло со счастливыми улыбками. Какой-то Виктор Гюго получился. «Отверженные» или «93-й год»?..
Прошло еще полгода. И однажды мне позвонили из театра Васильева, просили зайти на проходную. Для меня там посылка из Парижа. Я зашла. Меня ждал небольшой сверток. На