В 90-е годы мы довольно регулярно ездили к бабушке в Казахстан, почти каждое лето. Чтобы сэкономить деньги, ехали трое с половиной суток на поезде, вначале «Киев — Москва», потом «Москва — Лениногорск». Вагон был плацкартный, окна там часто не открывались, а летом была страшная жара. Ели в поездке в основном овощи, яйца и бутерброды. Для одного вида бутербродов мать придумала творческий вид намазки — перекрученное в мясорубке сало с зеленью. Этим, видимо, испортившимся на жаре салом я жутко однажды в поезде отравилась.
В Казахстане качество жизни было приблизительно такое же. С той разницей, что летом у бабушки-врача было существенно больше овощей и фруктов, которые ей приносили бесплатно в благодарность со своих дач ее бывшие и настоящие пациенты. Мебель у бабушки по сей день стоит, купленная еще в советские времена, так что тратились в основном только на еду. Отдыхали летом на базах отдыха, принадлежавших в прошлом (или пока еще — в настоящем) каким-либо заводам. Как правило, база представляла собою домики из комнаты и кухни, с металлическими сеточными кроватями, туалет на улице, стоянку для машин, детскую площадку и пляж. Мытье и умывание происходило также на улице в холодной воде или в тазике в домике. Готовили сами из привезенных с собой продуктов. Условия не особенно комфортные, но ощущения отдыха и летнего кайфа не отбивающие.
В 90-е мы еще мыли и чистили все исключительно хозяйственным мылом и содой. Тряпки были вырезаны из старой одежды, простыней или полотенец, а в качестве туалетной бумаги использовали и газету, и старые ненужные, исписанные с одной стороны листы А4, разрезанные на 4 части. Макулатурная туалетная бумага появилась у нас в обиходе и стала доступна уже ближе к началу 2000-х.
Несмотря на все сложности, 90-е годы — моя любимая эпоха, с которой связаны надежды, мечты, чувство освобождения и движения вперед. Все те чувства, которых сейчас уже нет, а жаль.
Любовь Корецкая
Алматы (Казахстан)
До 90-х — школьница. В 90-е — студентка. После 90-х — журналист и редактор.
Счастливое десятилетие
Я совершенно не помню 1990 год. В 89-м ездили в Белокуриху с мамой, в 91-м — в Анапу (ну да, самые яркие впечатления детства — это путешествия), а вот девяностый выпал, как и не было.
Девяносто первый запомнился не распадом большой страны — мне, тринадцатилетней, не было особого дела до того, в какой стране я живу. Были бы рядом родители, друзья, футбол и балет, книги и марки, календарики и индийское кино. Этот год познакомил меня с Черным морем!
Ласковым, теплым, с галечным жестким пляжем, медузами, похожими на целлофановые пакеты, и пакетами, похожими на медуз. Первая поездка на катере, который мы громко называли «теплоходом», неописуемый восторг при виде дельфинов, сладкий воздух на вечерней набережной и мохнатые южные звезды. Фотография с павлином и обезьяной, поделки из ракушек, необыкновенная сметана в стаканчиках и персики килограммами.
Десять лет потом на персики смотреть не могла.
В 1991-м закончилось мое беззаботное детство. Уже в следующем году я поступила в педагогическое училище, и с 1992-го училась без перерыва аж до 2004-го.
Это не значит, что мимо меня прошли все тяжелые события тех лет. Но как-то так получилось, что 90-е — самое безоблачное время моей жизни. Первый поцелуй, первый сникерс, первый урок (я — учитель?..), первые стихи в тетрадку, первые детективы и фантастика. А еще первая сигарета, жуткая газированная водка в жестяной банке, дискотеки и ночные клубы, факультетская библиотека, первый компьютер с бибикающим модемом («Выходи из Интернета, мне позвонить надо!») и первая большая любовь. На этом фоне как-то блекнут и денежная реформа, и бич-пакеты, на которых, бывало, сидели неделями, и убитый в бандитской разборке бывший одноклассник, и вопрос подружкиного младшего братишки: «А что такое зефир?»
Много воспоминаний кружится у меня в голове, и не последнее место в них занимает телевидение. Первые свои деньги я заработала летом 1995-го, в пионерском лагере «Юный домостроитель». Вожатой отработала три сезона, а в следующем году уже сознательно устроилась на книжную фабрику. С гордостью скажу: и за линотипом посидела, и настоящие гранки правила — такие длинные узкие рулончики голубой бумаги. Нечаянно обрела будущую специальность еще до поступления в университет.
А вот девяностый год почему-то выпал из памяти совершенно.
Владимир Гуга
Москва
Повезло
Мой дружбан, назовем его Толя, рос нормальным московским парнем, но без царя в голове. Нехорошие поступки и преступления, совершенные им в детстве и отрочестве, изрядно испортившие ему будущую жизнь, не имели какой-либо корыстной цели и логического объяснения. Он мелко воровал, несильно избивал безобидных прохожих, залезал на крыши многоэтажек и в башни подъемных кранов, катался на лифтах (снаружи) и занимался прочими бесчинствами из чистого куража. Приструнить его было некому — безотцовщина. Я изо всех сил, как мог, пытался его воспитывать, внушая, что хулиганство — это, конечно, прикольно, но из-за него не должны страдать невинные окружающие. Он со мной соглашался. И даже утихомиривался, впрочем, ненадолго. Идиотом, каковым его пытались позиционировать тетеньки-мужененавистницы из детской комнаты милиции, РОНО, ГУНО, ГОРОНО и прочих «исполкомов», он не являлся. Не подлец, не злодей, не дурак, а просто расторможенный и невоспитанный сын пожилой одинокой женщины.
Признаюсь, с ним было интересно поговорить на отвлеченно-философские темы и даже обсудить прочитанные книги. Советский народ в восьмидесятые продолжал много читать. По инерции. Еще с Толей хорошо мечталось о всяком «возвышенном». Например, мы не раз размышляли над тем, как бы сложилась наша жизнь, если бы вдруг исчезли все люди на планете Земля, а остались лишь мы и несколько наших близких родственников. Также нам приятно было обсудить следующие вопросы: в вагон какого грузового состава надо запрыгнуть, чтобы начать долгое и удивительное путешествие в Австралию? Согласится ли недоступная красавица-отличница сделать с кем-нибудь из нас так называемое «е-е», если вдруг по телевизору объявят, что к Москве приближаются американские «Першинги» и через двадцать минут столица СССР превратится в нагромождение дымящихся руин? Реально ли кому-нибудь из нас двоих стать любимым мальчиком Саманты Смит?
В общем, нормальным пацаном был Толя, но в то же время сидел в нем какой-то бес, что постоянно подавлял его волю и заставлял делать глупости с очень серьезными последствиями. При этом меня и Толю связывали узы тонких материальных и духовных отношений. То есть мы, что называется, дружили. Дружили, несмотря на то, что он был расторможенный, а я заторможенный. Как написано у классиков: «Единство и борьба противоположностей». Диалектика.
Когда в стране грянула перестройка, Толя вдруг начал мечтать о военной службе в Афганистане.
— Вот приду я в военкомат, — заявил он мне как-то уверенно, — и там прямо с порога скажу: «Хочу, мол, отдать свой интернациональный долг».
Не помню, как я воспринял это странное заявление. Скорее всего, просто удивился ему, так как, несмотря на юность своей головы, уже осознавал, что служба в Афганистане крайне опасна и совсем не мотивирована. Я не мог представить себе цель, ради которой попадают в плен и гибнут наши ребята в этой далекой и пустынной, словно Марс, стране. Не уверен, что и сами «афганцы» до конца осознавали свою «миссию». Крайне загадочно в официальных речах об Афганистане (в основном траурных) выглядело слово «долг». Я хорошо понимал, что если проиграю бугаю Булкину рубль в «трясучку» и не отдам куш, он мне разобьет нос, а может, даже вышибет зубы. Поэтому, чтобы не стать его должником, я с ним никогда и не играл. И обходил этого опасного человека за версту. Но к Афганистану я имел еще меньше отношения, чем к Булкину. Но при этом я чему-то (или кому-то) должен был отдать некий интернациональный долг. К слову сказать, в комсомол меня так и не приняли. Наверное, за задумчивость.
К счастью, попасть Толе на войну не удалось, так как вывод советских войск из Афгана начался за два года до вступления нами в пору призывного возраста. Толя вообще в армию не попал, потому что, едва ему стукнуло восемнадцать, его упекли в колонию за какую-то нелепую кражу. А потом, дуплетом, он получил второй срок за подобное, столь же бессмысленное преступление. И когда я его случайно встретил на улице, уже в начале 90-х, и спросил, как, мол, у тебя обстоят дела с армией, Толя, монументально улыбнувшись, ответил:
— Какая армия, Вова? У меня же три судимости и две ходки. Таких в армию не берут.
Где-то ближе к середине девяностых, когда по чеченским ущельям потекли реки крови, а на кладбищах бывших советских городов начали появляться роскошные захоронения павших «братков», мой товарищ снова «присел». Теперь уже надолго. Видимо, украл что-то по-настоящему ценное. Лишение свободы — штука страшная, особенно если срок «мотается» в наших лагерях (об этом много написано и сказано), хотя…
Именно забор с колючей проволокой не дал попасть моему корешу в мясорубку девяностых. И его возраст, и его безбашенный темперамент, и его физические данные (крепкий здоровяк метр девяносто пять — косая сажень в плечах плюс пудовые кулаки) — все это предоставляло ему льготное место в армии «одноразовых» бандитов-беспредельщиков, то есть пропуск на кладбище. Он мог бы сгинуть в этой бойне, устроенной передельщиками собственности, не получив даже мемориального памятника. Но судьба смилостивилась над Толей, оградив его от свободы, которая оказалась гораздо хуже неволи.
Там, за решеткой, он оброс нужными связями, понабрался в каком-то смысле ума-разума, то есть повзрослел. И вот в конце 90-х, «пересидев» все лихие времена, он вышел в новую жизнь, можно сказать, зрелым, образованным человеком. А ведь многие похожие на него ребята пали ни за что. Все они погибли глупо, просто потому, что «сорвались с катушек» от новых открытых «возможностей». Сколько тысяч моих ровесников не дожили до своего тридцатилетия, утратив всякие ориентиры? А вот в лагерном сообществе, построенном на понятиях «расписных», оказывается, было больше моральных принципов, чем в «джунглях» мира свободных девяностых. Иными словами, в лагерном бараке закон имел бо́льшую силу, чем на воле. Вот такой парадокс. Хотя парадокс ли? Известно, что по традиционным воровским понятиям убийца — фигура низкого ранга. Ниже убийцы — только насильник и растлитель. С другой стороны, по понятиям нуворишей 90-х киллер — специалист, в общем, уважаемый. Куда более уважаемый, чем какой-нибудь карманник или медвежатник. Правда, это уважение не мешало зачастую «убирать» киллеров сразу после выполнения ими заказа.