— Отсутствуют основания, ваше превосходительство, — вкрадчиво сказал «дипломат». — Не лучше ли отторгнуть?
— Как это — отторгнуть? — удивился директор. — Кого отторгнуть?
— Учащихся, ваше превосходительство. От тлетворного влияния.
— Гм-м, — неодобрительно произнес директор. — Но каким способом?
Вуков согнулся в талии, точно надломился, и зашептал директору в ухо:
— Гимназический выпускной вечер-с! А в предвидении — разрешить уроки танцев у нас, в рекреационном зале-с!
— Гм-м, — сказал директор, на этот раз весьма одобрительно. — А правда, что этот Вронди — уроженец Рима?
Все, что хотя бы отдаленно напоминало родину древней латыни, имело для Михаила Петровича Знаменского особо притягательную силу. Он расценивал людей с точки зрения познаний в латинском языке.
— Почтенный был писатель, — говаривал он о покойном Чехове, — жаль только, плоховато латинский язык знал.
Давно овдовев и не имея детей, Знаменский держался замкнуто, особняком. Часто можно было видеть в обширном гимназическом саду во время уроков высокую, костлявую фигуру директора. Чуть ссутулившись, с заложенными за спину руками, загребая и шаркая ногами, Михаил Петрович в короткой, не по росту, черной тужурке гулял по аллейкам сада, задумавшись и шевеля губами. Наверно, в этот момент он скандировал торжественного Горация или повторял любимую строчку из обстоятельного Тита Ливия. Гимназисты, сбежавшие с урока, смело шли мимо директора, по опыту зная, что, углубленный в свои мысли, он их не окликнет.
За бритое лицо, мощный нос и тяжелый, почти квадратный подбородок и, конечно, за пристрастие к латыни Знаменскому дали прозвище «Юлий Цезарь».
Гимназисты с удивлением и насмешкой относились к странностям директора. В свою очередь, директор презирал гимназистов за дурное произношение латинских стихов.
Совмещая с директорским званием преподавание латинского языка, Знаменский входил в класс задумчивый и мрачный, с классным журналом под мышкой. Сев за учительский стол на возвышении, он насмешливо оглядывал притихших учеников и с шумом вытягивал под столом длинные ноги, обутые в огромные уродливые штиблеты. Вообще говоря, директорские ноги «играли» в течение всего урока: Знаменский, слушая скверное, с запинкой скандирование латинского стиха, в досаде энергично шаркал штиблетами по полу, удачный ответ вызывал снисходительное покачивание длинных, заостренных штиблетных носков. Гимназисты, как завороженные, смотрели на директорские ноги.
— O-ol — насмешливо говорил директор, отпуская на место красного и потного ученика. — Ты делаешь успехи!
И в классном журнале против фамилии бедняги он ставил небывалую отметку: единицу с плюсом. И в самом деле, то был успех, потому что в прошлый раз у этого же ученика отметка была ноль с минусом, в связи с чем директор и пояснил:
— Ты знаешь меньше чем ничего!..
Получив неожиданное приглашение директора, Вронди явился в здание гимназии парадно одетый. На нем был черный длиннополый сюртук, черный же шелковый платок, повязанный вокруг загорелой морщинистой шеи, и медная, сияющая пожарная каска на голове.
Года три назад его избрали вице-председателем местного добровольного противопожарного общества, и стой поры каска сделалась его головным убором во всех торжественных случаях.
Войдя с парадного входа в вестибюль гимназии, Вронди снял каску и молча протянул ее остолбеневшему швейцару Денису.
— Вам кого-с? — спросил Денис, взяв каску обеими руками и держа ее на отлете дном вниз, точно кастрюлю с борщом.
Но Вронди, не отвечая, посмотрелся в стенное зеркало, отразившее чернобородое разбойничье лицо со страшными косматыми бровями, поправил галстук и быстро, молодо стал подниматься по лестнице. Гимназист восьмого класса Шульгин, великовозрастный малый с помятым, изрытым оспой лицом, по прозвищу Осетрина, склонился с верхней площадки через перила и, узнав Вронди, окаменел от неожиданности.
— Садитесь, господин Вронди, — любезно приподнялся ему навстречу из-за своего директорского стола Знаменский. — Язык свой, надеюсь, знаете?
— Si, signore, — ответил Вронди, опустившись в кресло.
— Итальянский, — поморщился Знаменский и с неудовольствием зашаркал под столом ногами в знаменитых штиблетах. — А латынь? Изволите знать латынь? Праматерь итальянского?.. Помните: «Fecit milies plies ex togae!» — «Забросил воин тогу за плечо»?
Директор взмахнул рукой, показывая, как древний римлянин забрасывал за плечо тогу. При этом он сбросил со стола тяжелый подсвечник, с грохотом свалившийся на пол. В дверь заглянул и тотчас исчез Павел Иванович Буков.
— Черт с ним, — сказал Знаменский неизвестно по чьему адресу: подсвечника или Павла Ивановича. — Приглашаю вас дирижировать танцами на нашем выпускном вечере. Угодно-с?
— Двадцать пьять рублей, — заносчиво произнес Вронди.
— Кажется, это очень дорого, — удивился директор и сильнее зашаркал ногами.
— Здесиа в жимназьо биль писатель Чеков, — пояснил Вронди, сверкнув на непонятливого директора черными глазками.
— Ну так что? — удивился еще больше Знаменский.
— Писатель Чеков написаль una nouvella, одна новелла. Писатель Чеков писаль, какой я молодой и красивый…
Вронди встал:
— Двадцать пьять рублей, господин женераль!
— Но, прошу вас, больше классических танцев, — настойчиво сказал Знаменский. — Больше классических!..
Главным распорядителем на выпускном вечере был назначен Павел Иванович Помощниками его были восьмиклассники Шульгин-Осетрина и толстяк Саша Нигберг, по прозвищу «Что-я-стукачу». Прозвище он получил благодаря своему отцу, владельцу небольшого магазина Готового белья, имевшему обыкновение выстукивать пальцами на прилавке сложные мелодии и время от времени кричать при этом в заднюю дверь, которая вела в квартиру:
— Саша, Саша, что я стукачу?
И бедный Саша безошибочно угадывал: ария из «Пиковой дамы» или вступление к опере «Фра-дьяволо»…
Вечер начался концертом с участием «местных сил», как значилось в рукописных афишах. Главной местной силой был бухгалтер Донского земельного банка чтец-декламатор Филатов, рослый человек со стеклянным глазом, обладатель громового голоса.
В парадном гимназическом зале сияла газовыми рожками огромная люсгра, пахло смесью духов и светильного газа.
В первых рядах перед низкой эстрадой чинно сидели почетные гости, а дальше было сплошное синее море гимназических мундирчиков, кое-где белевшее, точно бурунами, парадными передниками гимназисток.
«Море» сдержанно волновалось: пронесся слух, что Шульгин-Осетрина только что привез танцмейстера Вронди. Меньше всего гимназисты рассчитывали увидеть у себя Вронди!
На эстраде возвышался рояль с откинутой крышкой, похожий на готовый к отплытию черный корабль. Распорядитель с красным бантом захлопал в ладоши, его поддержали в зале, и на эстраду вышел Филатов.
Филатов откашлялся, отчего задребезжали стеклянные, гирлянды на люстре, и объявил:
— «У парадного подъезда» господина Некрасова!
— Я тебе покажу «подъезд»! — прошипел полицеймейстер Джапаридзе.
Сидевшая в первом ряду зловещего вида старуха, в лиловом шелковом платье, с черной наколкой из драгоценных кружев «шантильи» на трясущейся голове, вдруг очнулась от дремы и вздохнула, точно предчувствуя недоброе. Это была начальница женской казенной гимназии Псалти — Пиковая Дама, ненавидимая поколениями гимназисток за злобный и вздорный нрав.
Филатов выдержал паузу, отступил шаг и вдруг, весь подавшись вперед, простер грозно палец, нацеленный, как показалось Псалти, на нее, и, страшно сверкнув стеклянным глазом, рявкнул первую строчку поэмы:
— Вот парадный подъезд!..
Пиковая Дама сильно вздрогнула и, тонко, по-птичьи вскрикнув, склонилась в обмороке на плечо соседки.
— Антракт! — крикнул находчивый Павел Иванович и сделал знак, военному оркестру, уже рассевшемуся в дальнем углу. Грянул вальс. Огорченный Филатов пошел в буфетную.
— Нехорошо-с! — наставительно сказал ему в буфетной директор, пропуская по третьей. — Изволили почтенную матрону напугать. И зачем вам понадобился Некрасов? Неужели вам мало превосходнейших римских поэтов?
— В порошок сотру! — пригрозил Филатову полицеймейстер, страшно сверкнув глазами.
Тем временем, убедившись, что и директор и многие другие почетные лица меньше всего склонны к продолжению концерта, Павел Иванович отдал распоряжение сдвинуть в зале стулья и начать танцы. Шульгин-Осетрина поспешно бросился исполнять команду. На душе у него было неспокойно, так как всю дорогу, сидя с ним бок о бок в извозчичьей пролетке, старец Вронди настойчиво требовал уплаты обусловленной суммы.
Деньги должен был дать Павел Иванович, но Осетрина отлично знал, как трудно и даже невозможно было получить у Павла Ивановича хотя бы один рубль…
Вронди стоял в центре зала, как безвкусно сделанная статуя, в наглухо застегнутом черном сюртуке с потертыми шелковыми отворотами и в белых нитяных лакейских перчатках. Левой рукой, согнутой в локте, старец прижимал к груди надраенную мелом каску и громко, отчетливо командовал:
— А-гош — налево! А-друат — направо!
И вот уже закружились по залу юные пары. Гимназисты и гимназистки танцевали истово, без улыбки, точно выполняя нужное и ответственное дело.
Вошли в круг танцующих и взрослые. Полицеймейстер Джапаридзе, расправив седые бакенбарды, совершенно такие, как на портрете Александра Второго, склонился перед супругой миллионера Неграпонте и повел ее в медленном вальсе, скрывая одышку. Вальсировал молодой преподаватель истории Дмитрий Павлович Дробязко со своей красавицей женой. Уже установился благополучный ритм бала, и только еще шушукались по углам пожилые матроны на том удивительном греко-украинско-русском языке, который составлял особенность Таганрога. Они никак не могли прийти в себя: танцмейстер Вронди здесь, среди их сыновей и дочек!
Вдруг из двери классного помещения с надписью «Физический кабинет», где хранились испорченная электрическая машина и разбитый аквариум и где сейчас был устроен буфет, показался Знаменский. Директор держался на ногах подчеркнуто твердо, шагал, как на параде, и сильно размахивал правой рукой.