В 30-е годы дед служил в Дальневосточной армии, той, которой ранее командовал герой Гражданки Лазо и которого сожгли "белые" живьём в топке паровоза. Бабушка работала в штабе переводчицей японского языка, а первыми фразами разговорника в русской транскрипции были: "Стой, руки вверх!", "Слезай с коня!" и "Снимай сапоги!". Я ещё, помню, долго соображал, как это япошка должен был слезать с лошади поднявши руки.
А ещё я услышал от бабушки, что дедушка случайно уцелел, когда на заседании штаба армии разгорелась жаркая дискуссия о сроках прихода мировой революции (Ленин с Троцким в этом вопросе разошлись), и горячие члены штаба выхватили шашки и порубали друг друга. И в предвоенной сталинской резне командиров Красной армии он погиб бы, как и Тухачевский, которого дед знал по Первой мировой войне, да спасло его крестьянское происхождение. Ибо был он единственным
"красным" казаком в сплошь "белой" казачьей Яицкой (Урал) станице.
А дед, геройский казак и кавалер двух георгиевских крестов, и бабушку спас, покрыв браком её грех дворянского происхождения. А она была незаконнорожденной дочерью польского графа Котляревского и его гувернантки. Грех свой он прикрыл, отдав гувернантку замуж за начальника краковского депо, но дочь потом признал, когда отчим-железнодорожник спился, а мать умерла. Граф взял Анечку в свою семью (за этот благородный поступок я его уважаю), наделил своей фамилией и отправил в пансион благородных девиц.
В революцию она, будучи либеральных взглядов, бросилась из
Кракова в Москву, но доехала только до Житомира, где её свалил тиф.
Подобрала и выходила её бедная еврейская семья, поэтому она всю жизнь уважала еврейскую нацию, считая её избранной и возмущаясь волнами антисемитизма в России. При этом ссылалась на фразу из статьи Горького на смерть Ленина, выкинутой при напечатании, что каждый подлинный российский интеллигент – или еврей, или несёт в себе хоть каплю еврейской крови.
Распятие Иисуса она им простила, считая внутренней разборкой, а в
Октябрьскую революцию евреи, по её словам, всё же перегнули палку, за что сами и поплатились. Надо сказать, что она была религиозна, но как-то по-своему. Верила в провидение и фатальность бытия, в некий верховный разум (т. е. подобие матрицы, выражаясь современным языком).
В церковь всё же ходила, но только в одну, в храм Косьмы и
Дамиана, что на углу Столешникова переулка и Тверской, недалеко от её дома. Да и ходила по поводу излечения от своих болячек, ибо считала что братья-бессребреники, покровители врачей, и святыми ставши, помогают страждущим. Богу поклонялась и привычно молилась, но как олицетворению верховного разума. И, вы знаете, на таком же перепутье, видимо, к истинной вере, нахожусь и я.
Тогда же под страшным секретом узнал я от своей бабушки, что бабушкой Ульянова была еврейка, а духовным отцом и революционным вдохновителем – еврейский банкир Парвус. И что революционный символ звезда (пентакль) есть не что иное как магендавид (звезда царя
Давида), только без одного луча, символизирующего ум гоев
(неевреев). Оставшиеся лучи означают ум евреев (верхний луч), энергию и физическую массу гоев (левый и правый лучи) и энергию и массу евреев (внизу в силу относительной малочисленности еврейской нации).
По красным дням календаря собирались у бабушки подруги, числом всегда два. Одна, как моя бабушка графское, скрывавшая своё княжеское происхождение, а вторая – просто бывшая столбовая дворянка, к тому же плохо владевшая французским. А потому к ней отношение было несколько снисходительное, ведь общение происходило почти исключительно на этом старорежимном языке. Первое, что я услышал от них, совершив какую-то бестактность (что взять с ходящего под стол малыша?) было уже известное от бабушки "Fi, fi donc, Саша!"
(с ударением, конечно, на вторую "а").
Обе, как и бабушка, доживали свой срок в одиночестве, просто дворяночка – в комнатушке бывшего доходного дома, которым её семья до революции владела, в двух шагах от нашего. Регулярные посиделки у нас были для них светом в окошке и, возможно, единственной возможностью отвести душу. Довольно скоро я начал их понимать и общаться на французском, а потому чуть не каждые пять минут кто-нибудь из старушек (только на мой детский взгляд, ведь не так уж и стары они были) подносил палец к губам и говорил: "Только тс-с-с,
Саша!".
Действительно, часто вещи говорились крамольные, и я даже в какой-то момент подумал, что дамы принадлежат к закрытому масонскому обществу, ну то есть к врагам народа. Посудите сами, у них были слова-пароли для распознания "своих-чужих" (похоже на устройство современных военных самолётов). Это были "класть-ложить",
"туфель-туфлей", "кофе в мужском или женском роде",
"коне ш но-конечно", "крас и вее-красив е е", "фен о мен-феном е н",
"нач а ть-н а чать" и ряд других. Чужак и тот, кто говорит "на сегодняшний день" – это тоже "Fi donc" и масло масляное. Везде у них были свои люди, к примеру, божественная актриса Любовь Орлова, которая оказалась хороших "голубых кровей" (Тс-с-с, Саша!), жёны известных всей стране людей, даже из самых высоких эшелонов власти.
Я и сейчас считаю, что это был широко разветвлённый, глубоко законспирированный антисоветский заговор. Заговор по спасению драгоценной части генетического фонда России. И эти заговорщицы, хоть и в горящую избу, может, и не входили, и коней на скаку не останавливали, но делали нечто большее – противостояли вселенскому хаму в лице Ленина, Сталина, Хрущёва и иже с ними, спасая великий русский дух чуть не полностью истреблённой интеллигентной массы страны.
И при том при всём, когда по чёрной тарелке нашего громкоговорителя мы услышали замогильный голос диктора с сообщением о кончине генералиссимуса Сталина, я увидел на глазах бабушки (и это было единственный раз в жизни) крупные слёзы. "Мне страшно,
Александр, – сказала она, – теперь Америка не побоится пойти на нас войной, а кто нас ныне, сирых, защитит?".
Дожила моя любимая бабушка до весьма преклонного возраста, оставаясь подвижной и сохраняя ясность ума, а умерла в одночасье, присев перед телевизором посмотреть последние известия (мне бы так).
Но такое ощущение, что и поныне не оставляет она меня своими заботами. А как ещё объяснить, что пару лет назад перевернулся я в гололёд на своём Опеле, возвращаясь с поминок самого близкого друга, а выбрался из-под машины без единой царапины и протрезвевшим как стёклышко?
В первый класс я пошёл в школу N586 в Хлыновском тупике на Б.
Никитской, рядом с Тверской и Брюсовым переулком, где я жил у бабушки. Но во второй класс я уже ходил в школу N24, что стоит впритык к зданию станции метро "Парк культуры", где в то время работала училкой русского языка и литературы моя мать. Хошь, не хошь, приходилось быть круглым отличником, ибо любая моя "четвёрка" считалась кошмаром и оскорблением её учительской чести. А перебрался я в эту школу, потому что родители всё-таки отобрали меня у бабушки и взяли к себе. Правда, та не оставила внука своим вниманием и ездила воспитывать меня, а заодно и дочь с зятем, в родительскую квартиру в Хользуновом переулке на Пироговке как на работу.
В четвёртый класс я перешёл на волне слияния "мальчукового" и
"девочкинова" образования в смешанную школу N39, рядом с метро
"Фрунзенская" и ближе к дому. Надо сказать, что дом был весьма своеобразным и прозывался народом "генеральским". Действительно, там проживал высший генералитет Москвы в шикарных по тем временам квартирах. Они были однокомнатные, но размером метров в семьдесят, с огромным окном во всю стену.
Для удобства проживания комната была разбита на секторы
(гостиная, спальня, детский закуток) массивными шкафами, трельяжами и комодами, как и кожаный диван с креслами, видимо, реквизированными в своё время у буржуинов. На каждом предмете мебели в укромном месте был прибит овальный ярлычок с инвентарным номером, и время от времени комендант дома с помощницей проводил инвентаризацию этого общественного имущества.
Моим любимым было обитое голубым шёлком и с ножками и подлокотниками в форме львиных лап величественное креслище, стоявшее в прихожей. Оно вскоре уступило место газовой плите, а до того все готовили в общественных кухнях (по две на этаж). В эти кухни мы, малышня, любили забегать в расчёте получить что-нибудь вкусненькое от кухарок. Бывали там, правда, и шумные скандалы, доходившие до брошенного в кастрюлю борща мстительной женской рукой куска хозяйственного мыла.
Почти во всех семьях были домработницы (так из соображений политкорректности называли прислугу из деревенских девушек). Наша
Клаша была известна всему дому справкой, представленной моей матери при найме. Справка была из сельсовета и подтверждала, что "Клавдия под немцем была, но связи с ним не имела".
В большой мансарде дома располагался свой клуб с кинотеатром, потом, правда, переделанный в общежитие военной академии им. Фрунзе, расположенной неподалёку. Во дворе был свой магазинчик, из которого в любое время по телефонному звонку приносились в огромной корзине заказанные продукты.
В вестибюле налево располагался кабинет домоуправления, где проводились общие собрания жильцов и лекции на тему политического момента. С появлением телевизоров там был установлен этот чудесный аппарат со сферической линзой, наполненной дистиллированной водой, для увеличения малюсенького экрана, и кабинет стал ещё и общественной телевизионной.
А напротив через вестибюль располагались кружок "Умелые руки" для детей и "Курсы кройки и шитья" для их мам, жён военоначальников. Так что все в доме поголовно были охвачены общественно-политической работой и системой культурного проведения досуга. Вторым таким домом
"коммунистического быта", более известным, чем наш, был только Дом правительства на набережной Москвы-реки.
Один этаж, четвёртый, был полностью занят семьями бывших военоначальников республиканской армии Испании, которые после поражения от войск генералиссимуса Франко бежали в СССР, получив на родине смертные приговоры. Жили они шумно бурлящей коллективной жизнью, часто приезжала к ним "Пассионария" Долорес Ибаррури, и тогда страсти политических дискуссий зашкаливали. Когда "открылась"