Соблазнов много стало, да всё больше от дьявола. А больше желаний
– больше обломов, мук душевных. Мудрый Эпикур, поняв ещё в кои веки эту механику, призывал человека хотеть поменьше, задачки себе ставить поскромнее, вот и радостей от их выполнения станет больше. А на худой конец можно вспомнить старинное русское психотерапевтическое средство. Сбежать от соблазнов да нервотрёпок городских, забраться в деревеньку, в глушь, принять на грудь, полнолуния дождаться, выйти на пригорок да завыть серым волком в полный голос. Вот душа и очистится, а жизнь снова сладкой покажется.
Рассказывают, что приключилось это давным-давно в Великобритании, то ли при Елизавете, то ли при какой другой королеве, но факт тот исторический место точно имел. Приехала как-то королева аглицкая в войска смотр произвести, а командующий большим подлизой был и как её увидел, так ладошкой глаза прикрыл и глаголет: "Красота твоя, ваше величество, затмевает солнце, ажник глазам моим лицезреть больно". А все солдаты округ тоже не лыком шиты, подхватились и ну хором кричать: "Йес, сэр!", то есть, правильную линию гнёшь, господин ты наш командующий, бабе, а тем паче королеве нашей любимой завсегда потрафить надобно.
А случилось так, что в свите королевской о ту пору посол оказался
Российской империи. И так ему по нраву пришлось, как командующий ручкой королеву поприветствовал, а солдатики "Есть!" (так ему на русское ухо послышалось) дружно грохнули, что он, долго не мешкая, то ли Петру, то ли какому другому царю-батюшке, кто тогда самодержавие на Руси правил, депешу с посыльным отрядил, а в депеше той всё и прописал. Мол, у местного народца красивый ритуал есть приветствовать начальство военное, ладошкой у лба помахивая, а нижний чин на слова командира громким "Есть!" отвечает.
Пётр Великий, или кто другой, тут же царский указ и учинил. Мол, мы тоже щи не лаптем хлебаем и вообще чуть не наполовину в Европе возлежим, а потому доблестному офицерству и солдатикам с прапорщиками вменить друг друга радостно привечать, правой дланью себя в висок тыкая. А как высший чин нижнему чего прикажет, так оному надлежит громко "Есть!" в ответ прокричать и при этом подобострастно глазами начальство кушать.
Вот и получилось у нас как в Англии, только там по-прежнему честь у лба отдают, а у нас пальцы к виску приставляют, мол, куда мне с моим серым веществом против вашества, а потому любому слову твому внемлю и со своим мнением "никак нет", ну то есть совсем не согласен. Вот, скажем, генерал какой с лампасами солдату брякнет: "А ну, марш ко мне на дачу картошку сажать, круглое катать, квадратное таскать!". А солдат наш животик тощий подтянет, в струну весь вытянется, глазами завращает да как гаркнет: "Есть, товарищ такой-то такой-то". И все вор о ны в округе "карр, карр" и врассыпную от страха перед удалью молодецкой.
Я вот много думал, как это учёному нашему великому Михайле
Ломоносову удалось в академики выбиться. Ведь он из наших был, из простых русских. Батюшка – рыбак поморский, да и сам Мишуня с малолетства рыбачил, грамотой не шибко владел. А подишь ты, денежек на поезд не было, так он пешкодралом с обозом селёдочным из самого
Поморья в Москву три недели топал, так сказать гранит науки грызть.
А я, когда какой думой мучаюсь, зову соседа своего учёного. Он, как и я, бобылём живёт, но в профессорах ходит, с палочкой и в очках с толстенными стёклами. И завсегда мне всё про всё по-простому и разжуёт.
Так и сделал, только закусь небогатую сготовил, так, селёдочка на двоих (правда, заломная), капустка кислая (с осени заквасил) да по огурцу солёному на нос. Хлебушко, естественно, бородинский. И к чести сказать, когда мою уговорили и сосед бутылочку коньяка приволок, я сподобился пару конфет в буфете нащупать. Так что получилось всё чин-чинарём, не у Пронькиных всё ж таки.
И рассказал Ерофеич (кстати, тоже Михайло) удивительные вещи, да такие, что у меня в мутной голове всё прояснилось. Будто бы пришли к
Ломоносову ещё до рождения Миши три волхва, ну то есть колдуна по-теперешнему, и взяли с него великую клятву (за мешочек золота авансом так сказать), что сынок его по рождении, всем наукам обучившись, расшифрует свиток старинный. А в свитке том сокрыт секрет философского камня, который им, волхвам во как нужен.
А свиток тот взаправду был из Гипербореи (это не волхвы, а профессор мой уж рассказал), той, что ушла 9 тысяч лет назад в пучину морскую недалече от Кольского полуострова, оставив на поверхности лишь острова Соловецкие. Кто выжил, подался в Египет и стал жрецами тамошними, храня тайны гиперборейские и запрятав их в пирамиды, которые сами и построили. А по пути кое-кто отсеялся и породнился с русичами.
Вот Михайло, родившись и подросши, и отправился клятву папашину сполнять, из рук тот свиток не выпуская. Изучил все науки напрочь в
Германии, заодно на немке и оженившись, и вернулся таким учёным, что, хошь, не хошь, а стань академиком. Долго ему рецепт гиперборейский не давался. Пока над ним бился, кучу разных открытий во всех науках сделал. И наконец нашло на него озарение, решил задачку.
Взял по граммульке разных веществ да в камин и бросил, и такой взрыв получился, что мало не покажется. Хлопнул себя по лбу и крикнул: "Мать твою!" (ну то есть "эврика!"), да это ж холодный атомный синтез! Я вам сейчас, братцы, растолкую популярно, что рецептик-то оказался не философского камня (его Михайло давно уж между делом открыл), а возобновляемой энергии заместо нефти. Жрецы той энергией и блоки тысячетонные для пирамид тягали.
Ну а Михайло Ломоносов после всего этого ночь думами промаялся, выел, может, литру бражки и решил, что рано человечеству таким секретом владеть. Взял да и сжёг тот свиток, а заодно и рецепт философского камня спалил. А то ведь у нас как? Что ни изобретут, всё бомба получается на погибель людей. И Сталин, и Гитлер в войну секрет тот искали, да слава богу не нашли. А то такого бы наворотили…
Получается, что Ломоносов допреж всего тем велик, что честью своей не поступился и на горло своей же песне наступил, унеся своё главное открытие в вечность. За что я его и уважаю. Вот и профессор, когда на посошок стакашек поднял, сказал словами иудейского царя
Соломона из Писания: "Во многой мудрости много печали, многое знание умножает скорбь". Так что я этого еврея тоже зауважал. И уважаю всенепременно друга моего сердешного, Михаила Ерофеевича, дай бог ему здоровья.
Вышла как-то Клавдия Степановна, что с пятого этажа, на балкон воздухом вечерним подышать. А над ней, на шестом, Пётр Пафнутьевич цигарку докуривает на сон грядущий. Напоследок затянулся и окурочек вниз щелканул, а тот в аккурат на голову Степановны и приземлился, попал в её косу, гнёздышком на темечке закрученную, лежит себе, дымком остатним сочится. Вернулась посвежевшая в гостиную, а её супруг, Иван Алексеевич, что у телевизора за сериалом вечер коротал, сразу носом повёл и говорит:
– Что-то от тебя, дорогуша, дымком попахивает, уж не закурила ли ненароком опять?
А та ручкой в бок и отвечает:
– Что ты, мон шер, я последний раз курнула, когда ты хвост распушил и к Машке тупозадой с третьего сбежать навострился, а наутро, как пёс побитый, назад приполз. Куда уж кобелить, коль песок с одного места сыпется.
Лексеич тут с пол-оборота завёлся:
– Сама хороша, втихомолку обкурилась, вон аж дым из ушей сочится.
Задом-то своим перед Пашкой с седьмого крутишь, а пора уж не духами за двести целковых поливаться, а нафталинчиком пользоваться. А песочком моим можешь свою могилку меж ног посыпать.
Да как врежет ей прямиком между глаз, видно, накипело. Тут бычок-то и выпал прямиком им под ноги. Нагнулись оба, как Шерлок
Холмс с Ватсоном, и головами согласно закивали, мол, дело ясное, кто ж ещё в доме, кроме Петьки с шестого, "Беломор" курит. Подхватились и, замирившись наскоро, пошли дружно ругать Петра Пафнутьевича за мелкое хулиганство, их семейный быт потревожившее. Может, и поколотили его коллективно, не знаю, с моего балкона уже не видать было, хоть и бинокль у меня цейссовский, и слух дай Бог каждому при моих-то годах.
Встречаются среди людей, выучивших иностранный язык, зануды, которые, не слишком им владея, считают тем не менее, что их знания уж никак не хуже, чем у тех, для кого он родной. Столкнулся я с таким во Вьетнаме, куда был послан на преддипломную практику. Звали его Нгуйен, слыл лучшим переводчиком в местном министерстве внешней торговли и прошёл обучение в московском Университете дружбы народов.
Как-то устроили в Ханое внешнеторговые компании выставку продукции, предлагаемой на экспорт. Большой раздел был выделен под кустарные изделия, в основном поделок из соломки, в чём вьетнамцы большие мастера. Под каждым таким изделием была прикреплена маленькая табличка с названием товара и его краткой характеристикой.
Текст – на вьетнамском и русском, который был в то время международным языком общения в соцлагере. Представителей капстран в стране почти не было, а все социалисты в той или иной степени русский знали.
Подхожу к красочным циновкам и читаю: "Циновки. Во вьетнамском быту на них не только спят, но и ебят ". Нашёл я Нгуйена, зная, что это его работа, и объясняю, что, мол, ошибка получилась и "б" в слове "едят" надо исправить на "д", а то смешно получилось, будто бы на циновках совокупляются. Нгуйен сходу обиделся и стал мне нудно объяснять, что Вьетнам – бедная страна, к тому же климат жаркий и потому действительно приходится совокупляться на циновке, а не на кровати, и что над этим смеяться грешно.
Я ему объясняю, что никто и не смеётся, просто надо ошибку исправить. Он мне талдычит, что машинка у него старая и буквы "д" как домик нет. "Да напиши тогда кушают",- говорю, а он мне тут же вопросик с подковыркой, мол, почему "спят" кончается на "ят", а