— Да ничего… Никто не скажет! — и, захохотав, зажала рот передником, потом брезгливо вытянула губки, — А тады уйдем!
— Ежели я отпущу — уйдете, а то в каталажку засажу! — сказал Митька Калюшкин для красного словца.
— И их ты какой удалый! — огрызнулась Лизанька, — Не застрелил, а уж и зажарил.
— Да ты сыграй им — вот и не уйдут. Палкой не выгонишь! — посоветовал Слесарь.
Раздвигая гармошку, Митька вопросительно посмотрел на хозяйку и спросил:
— Можно сыграть?.. Хочется мне Лизаньку мою размотоластить… Ишь она зубастая какая!..
— А ты выпей сперва рюмочку, — подавая Митьке водки, улыбнулась девушкам Анисья.
И этот взгляд лучше музыки и крепче слов приковал Лизаньку. Нехорошие шли слухи об Анисье, а Лизаньке она мила была.
— Смочи своей тальянке голоса! — не унимался Васька Слесарь, поглядывая на пирог.
Бери пирога-то!.. Берите все! Подсаживайтесь девки!.. — расходилась, разворачивалась во всю широкую натуру загулявшая Анисья.
Митька, встряхивая кудрями, подбодрил ее:
— Эх, и хороша же наша Анисья Ивановна! Быть бы ей над нами, как у сказке, над разбойниками. Ну, за ваше драгоценное, Ивановна!
Он, мастерски и лихо откинул голову назад, мигом выпил свою рюмку.
— У-ух, и масляный у те, Митька, язычок! — сказала Стратилатовна, радостно всем улыбаясь.
— Ничего язык мой не стоит!.. Сколько я его трепал на днях — Лизаньку сватал — не поддается… Вот она, ишь, ухмыляется. — Митька указал на задорно улыбающуюся Лизаньку. — Дорого хотит узять за нее батька. Ну, только што хоть батька ейный и Ваня широкан, и все же таки я его переширю.
— Разбогател што ли? — наливая и поднося просвирне вторую, спросила Анисья низким голосом.
— А голова у меня на плечах на што?.. Хе-хе, я голову в заклад за Лизаньку отдам, а все-таки она будет моей. Верно, Лизанька?
— Много стоит твоя голова? — огрызнулась девушка.
— Лизушка!.. — грозно покачал головой Митька. — Ох, буду я богатый — ты собачкой подползешь за мной!
И грянул на гармонике, молодецки подпевая:
Эх, у меня кистень — монета,
Белый свет — моя казна.
И текут на свете где-то
Полны реченьки вина…
Яша стоял у косяка двери и смотрел на всех с сожалением, а Стратилатовна его жалела:
— Яша! Выпей рюмочку… Али пивца?
Яша даже замахал руками.
— Што ты, што ты! Для чего мне?
— Неужели не пьешь? — удивился Васька Слесарь. — Вон девчонки и те пьют, дурак Иваныч! Оно сладкое! Как выпьешь — хорошо на свете жить, как дома… Давай выпьем, водочки, а, старичок?.. А, сон-то свой, што прошлый раз нам рассказывал, вправду штоль видаешь, а?
— А што мне врать?
— И все про тоже? Про избушку, про скиты?
— А, конешно, про мою избушку…
— А правда, Яша, будто с тобой сам архиерей разговаривал? Али ты это врешь, а? — допытывался Васька.
— А што мне врать? — все также ровно и незлобиво говорил Яша. — Понятно, разговаривал. Он вот так вот стоял, а я вот эдак.
— Ну, и он, значит, тебя заметил?..
— А уж этого я не могу знать. Только в ту пору мне впервые приснился сон этот мой. Часовенка для спасения души… Избушечка такая. Да…
— Ну, выпьем за твою избушечку, Яша! — умиленно попросил Слесарь.
Но за Яшу снова заступилась просвирня:
— Да ведь он, поди, еще не кушал, а ты с вином.
— Ах, Господи! Да иди ты, святоша несчастный! — неторопливо прервала Анисья, которой почему-то неприятен был весь этот разговор про Яшину часовенку. — Иди ты за своей просвиркой. Здесь тебя больше не надо.
Но Яша продолжал стоять и успокаивал Анисью:
— А ничего, я подожду. Я привышный.
Тогда Анисья повернулась к Митьке:
— Сыграй, Митя, што нибудь задумное. Скушно што-ето мне стало.
Все расселись поудобнее, затихли. Митька откинулся и, полузакрыв глаза, заиграл и начал напевать:
Ах, девка красна, черноброва,
С рубчатой белою косой.
Анисья подшиблась, устремила взгляд куда-то через стены вдаль и сочным, задумчивым голосом вступила:
Д — полюбила девка парня —
Потеряла свой спокой.
А за нею следом уже все дружно и созвучно подхватили:
Ах, быстра реченька глубока
Прихожу к тебе с тоской,
Ты тоску мою размоешь,
Белу косу расплетешь.
Д — белу косу расплетешь,
Ах, тело белое возьмешь…
Еще звучала песня, как Анисья сорвалась с места и, наливая себе стакан вина, выкрикнула:
— Эх, не дождуся знать-то я мила дружка! Зазнобила, видно, его сердце другая, новая сударушка… Лесная, подколодная змея! — и, запрокинув голову, она большими глотками, по-мужски, стала пить вино. И не видела, что как раз в эту минуту в дверях появился рослый, румяный, с небольшой бородкой, в плохо залатанном тулупе мужик. Остановившись, он пристально посмотрел на Анисью и сказал со смехом:
— Оставь мне хоть на донышке!
— Пришел? — радостно произнесла Анисья. — А я с горя запила… Ну-ка, выпей для сугреву. Ишь, шубенка-то у те ветром пошитая, — говорила она, наливая ему вина. — Эх, милый мой!.. Мотька!.. Зачем мы только с тобой на свет родились, эдакие сволочи!.. Ну, што наша за жизнь с тобой проклятая? Я не хочу так больше жить! Ты понимаешь — не желаю!.. Митька, заводи какую-нибудь самую печальную! Плакать я хочу сегодня… Боже мой — весь свет слезами затоплю я.
— Да вы пошто все про печаль-то?.. — закричала Стратилатовна, — Зачните вы веселую какую-нибудь… Девки хоть попляшут, а она развеселится.
— Веселую, веселую! — заплескав руками, попросила Лизанька. — Мы попляшем, Митя… Играй веселую.
Митька поглядел на Анисью, а она, усадив Матвея, обо всех забыла и шептала ему:
— Сердце мое что-то не спокойно… Ты лукавишь што-то? Знаю я… Не ври-и!
— Да заводи — развесели ее, — подбодряла Митьку Августа Петровна. — Ишь, она сегодня что-то распечалилась.
Митька вдруг высоким развесистым гудом бросил в круг:
Э-э-эх, вы сени, мои сени!
Сени новые мои!
И опять все подхватили бурей:
Сени новые кленовые.
Решетчатыя!
Плавно, мягко и беззвучно выплыла Анисья на середину комнаты и, хмельно улыбаясь, поманила за собой Матвея.
Выходила молода, да за новы ворота…
И сорвался Матвей, бросил шубу свою на руки Яше, одернул красную рубашку и зычно потребовал:
— Стол уберите!.. Места дайте!.. Места мне больше!
Грузно, буйно, безудержно пустились они в пляс с Анисьей, и пели им угарно все, хлопали в ладоши, лихо ухали, приплясывали, хохотали.
Ай, выпускала сокола, да из правого рукава,
А на полётике соколику наказывала…
Обняв Анисью еще в плясе, Матвей прижимал ее к себе, мял, целовал, заглушая песню.
— Ну, и какая же ты баба золотая!.. С тобой весь свет одну копейку стоит!..
А Анисья, уступая круг для пляски девушкам, покачала головою и закричала сдавленным от тоски голосом:
— А мне, Мотя, выпало печальное письмо и дальняя дорога в дом бубновый!
Упиваясь ей, вдруг ослабев телом, Матвей отвечал ей таким же криком:
— А с тобой хоть в каторгу, только бы не расставаться никогда нам, моя разлюбезная!
— Ох, чует, чует что-то сердце мое, пташкой малой бьется, — обхватывая его шею, уже плакала Анисья. — Ну, все равно! Бери меня!.. Неси, куда пожелаешь!.. Твоя я вся! Твоя!
Просвирня встала и старалась их загородить от круга девушек, а Яша, потупившись, теребил бороду и опасливо посматривал назад: не вошел бы пристав в комнату.
Стратилатовна, меж тем, наливала вина Митьке, угощала Ваську и негодовала:
— Ну, скажи же ты: вот, ей Богу, дурака валяют! Взяли бы, да и убежали. Эдакие оба молодые — горы бы перевернули… Вот уж мы с тобой, Васятка, слюни-то не распускали! И по тюрьмам и по ссылкам, — а нигде не расставались… Пирожка-то бери еще… Бери!..
Васька охмелел, но ел за обе щеки, и, растолкавши девок, вырвал у Митьки гармошку.
— Ну, будя тебе пиликать! Вот, брат, я играл, бывало, на тальянке. Куды тебе!.. — но, пробуя заиграть сам, даже не сумел наложить на лады пальцы. — А теперь забыл. Ну, вот, брат ты мой, ни ти-ли-ли… А и хлебнул я горького! Ежели б не баба — подох бы… Стратилатовнушка!.. Налей-ка нам еще по рюмочке! Вот они сейчас плясали, а мне реветь с горя хотелось, — он всхлипнул, вытирая кулаком глаза.
Анисья, между тем, сидела на коленях у Матвея и громко говорила, со смехом и слезами в голосе:
— А я хочу по правде жить. С тобой жить хочу! С тобой, мой окаянный! Мой богатырь оборванный!
Матвей столкнул ее с коленей, встал.
— Дай еще вина!.. И не разжигай ты мне сердце. Не мешай! Думу я задумал новую!..
С тревогой и радостью бросилась Аксинья наливать ему вина.
— Думу?.. Новую?.. Какую?..
Но Матвей молча взял стакан и прислушался к воровскому слову Васьки Слесаря, который полушепотом уверял Митьку:
— Клянусь Богом — денег у Вавилы корчаги с золотом зарыты. Еще от прадеда, сказывают, на зарок положены… Корнями проросли, — а где лежат и сам Вавила, говорят, не знает…
— Эх, брехня!.. — откликнулся Митька Калюшкин. — Сколько мы с тобой курганов перерыли? Сколько поту пролили — ничего не выкопали… И все это брехня. А церкву, либо дом хороший, выкрасть — вот это денежка веселая…
Матвей нащупал, наконец, глазами просвирню и спросил ее насмешливо:
— Ты, баба, говорят, ворожить мастачка? А ну-ка, поворожи мне: стану я богатырем, али нет?
Просвирня захмелела от четвертой рюмки и заплетающимся языком ответила:
— Сказала бы я тебе, родимушка, слово одно…
— Слово?.. Какое слово?.. Ну, заворожи меня сейчас, словом… Чтобы я человеком правильным стал. Ну, на!..