— А может, я уже давно знаю, где оно зарыто золото, да не хочу его… А вот захочу, шепну два слова Мотьке, и поминайте, как звали.
— Нет, нет, Лимпеюшка!.. Не надо, не хоти — это греховное… Греховное, не надо нам с тобою ничего…
— Тебе не надо, а мне надо!..
— На што тебе, на што? — шептал таинственно Корнил. — Оно, все это золото, разбойством, сказывают, добыто. И без злодейства уйдем с тобой подальше… Построим часовенку и зачнем молиться подальше от греха. Уйдем, Лимпеюшка?
— Да бу-удя тебе зря болтать! — устало протянула женщина. — Иди, говорю, спи. Спасаться надо будет, дак сама уйду. Парой не спасаются.
— Эх, Лимпея, я тебя не люблю уж больше.
— Да ну-у не лю-юбь! — позевывая, передразнила Лимпея. Какая уж любовь в берлоге? Спать хочу я! Намоталась за день-то. А утром до свету вставать. Иди, говорю, пожалею.
Корнил опять приблизился к Лимпее, но возле кровати замер, прислушиваясь.
— Слышь, Лимпея… Будто кто-ето кричит…
— Да ветер это… Ишь, какая буря-вьюга.
Снимая пояс и вытягивая ухо в сторону окна, Корнил испуганно произнес:
— Слышь, собаки лают?.. Кто-то быть воет…
— Ну, волки воют. Впервые что ли? Экой ты, какой робенок.
Но в голосе вьюги со стороны лесной поляны явственно плелся протяжный женский голос, чуть слышный, далекий:
— Ба-атюшки-и!
— А може это искушение, какое? — в страхе зашептал Корнил.
Заглушаемый бурей послышался дружный лай собак и снова женский крик уже протяжный:
— Лю-уди до-обрые!.. Спаси-ите!
Лимпея соскочила с кровати и подбежала к окошку.
— Правда, што кричит кто-то… Баба кричит…
В горницу донесся совсем явственный, смешанный с собачьим лаем, голос:
— Душеньку спасите… Вави-ило-о!..
— Ведь это будто как Петровна… Просвирня!.. — встревожено сказала Лимпея, быстро одеваясь, — Да, это она. По че же сюда попала в полночь-то? Иди скорее — ее собаки-то разорвут, ведь…
— Не пойду я… Это наваждение…
— Эх ты, заяц! Наваждение. Я сама пойду.
В горницу вошел Вавила и спросил её:
— Кто там верещит? Куда ты?
— Да по голосу-то будто Петровна, — робко ответила Лимпея.
Раздался стук в окно.
— Вавила Селиверстыч! Впусти-и! Это я, Петровна. Цыц, вы!
— Ну, она это. Петровна! — бросаясь к выходу, заторопилась Лимпея. — Надо впустить. Ишь собаки-то как рвут ее.
— Кого впустить? — свирепо закричал Вавила. — Какая такая Петровна? Ты сбесилась — запускать в экую пору. Да откуда она тут возьмется ночью. За двадцать верст от деревни. Нет, это што-то не ладно. Корнил! Ну-ка дай скорее мне ружье.
Между тем, стук в окно усилился.
— Вавила Селиверстыч! Впусти, — из-за твоей души страдаю. Упредить тебя пришла я… Закоченела я… Впустите!..
— Чего такое? — отозвался через ставни хозяин. — Што-то я тебя не уразумею…
— Циц, проклятые! — кричала под окном просвирня. — Собак-то хоть уймите. Ну, Господом клянусь, што я, Петровна. Просвирня сельская.
— Просвирня? — протянул Вавила. — Быть того не может. Ступай с Христом, откудова пришла.
— Да Бога ты побойся! Из-за тебя, моль, страдаю. Тебя упредить от беды хочу-у…
— От беды?.. От какой такой беды?.. Ты, может, сама беду-то привела!.. Сказывай прямо: кто с тобой есть?..
— Да одна я, одинешенька. Ну, Бог с тобой! На себя пеняй, коли ты добра не желаешь…
— Впусти, батюшка! — взмолилась Лимпея. — Это ни какая-нибудь… Это правильная старушка.
— Правильная? Служка-то батьки никонианского, правильная? А-а? Откуда у тебя с ней знакомство повелось? Погоди, сейчас я выйду.
Он взял от Корнила ружье и направился к дверям.
Корнил съежился от страха, широко раскрыл глаза.
— Батенька! Ты не стреляй… Не стреляй… Может человек и впрямь добра нам желает.
— Добра?.. От никонианского попа?.. Э-эх, ты-ы, святой…
Вавила вышел в сени. Лимпея бросилась за ним, но остановилась у порога, прислушиваясь. Корнил подбежал к окну и закричал:
— Тетенька Петровна! Поберегись — тятенька-то стрелять будет.
— Ну, люди, тоже христиане называются! — кричала, отбиваясь от собак, Петровна, пока возле ворот раздался зычный голос Вавилы:
— Ну-ка… Выходи из-за угла-то…
В горнице Лимпея и Корнил затихли, ожидая выстрела.
— А на дворе метелица поднялась какая, — прошептала, наконец, Лимпея.
— Впускает… — радостно сообщил Корнил. — Не стрелил.
Вавила открыл дверь, впуская под угрозой ружья просвирню.
— Ну-ка иди, — говорил он, — Покажись-ка, объяснися.
Августа Петровна была с палкой в руках, закутанная, вся в снегу и мокрая, дрожащая, с разорванной юбкой.
— Ну, и люди… Што же вы за люди? — укоряюще стонала она, отряхиваясь и обивая снег с обуток. Прижавшись к печке, грела к руке и дрожала. — Я ведь думала, што ты и впрямь Бога имеешь… В скиту живешь… Христианином называешься.
— А вот я тоже погляжу, што у те на уме, — звучал неумолимо голос старовера, — А может, ты ночью к нам каких головорезов хочешь впустить. Мы, мать, в лесу живем и ночных гостей впускаем пулей. Это уж у нас издавна заведено. Тут обижаться неча. Давай-ка грейся да расскажи мне — перво-наперво: где ты с молодухой подружилась?.. Што у вас за потайное дело меж собой? — он повернул суровое лицо к Лимпее, — Али в церкву тебя поманило? А?
В испуге и негодовании Лимпея тихо ответила:
— Да никаких у нас, батюшка, потаенных делов с ней нету… И в церкву не ходила я…
— Ну, неча огрызаться!.. Ишь, как отвечаешь…
Умолкнув, молодая женщина потупилась.
А просвирня, сбросив мокрую одежду и дрожа, влезла на печку.
— Ну, Вавила Спиридоныч, я напрямки тебе скажу, што ты, видать, сам из разбойников, коли всех разбойниками почитаешь.
Вавила даже оторопел.
— Вот это ладно: ко мне на печку лезешь, да меня же и срамишь.
Но просвирня уже кричала на него с печи:
— И срамить буду! Еще не так тебя срамить-то… Знаю я тебя довольно… Слухи о тебе идут хорошие…
— Какие такие слухи? — уперся взглядом на Лимпею Вавила. — Кто пускал их слухи? Ты пускала слухи? Про што такие слухи, говори?
— Ты у меня спрашивай, а не у молодухи! — кричала Августа Петровна. — Молодуху ты не трогай… Богомольник! Скитник! Ревнитель благочестия! Ну-ка, погляди на меня прямо. Ишь ты, рожу воротишь… Стыдно! Знать еще не всю душу-то дьяволу отдал…
— Ну, што же ты так?.. — мягче заговорил Вавила. — Ну, живем, говорю, в лесу… Ночь, ведь. К нам и днем-то добрый человек не осмеливается…
— То-то, тебя все боятся, как медведя… А я вот ночью пришла к тебе. Пешком… Ведь я с обеда по колени в снегу брела… А ты заместо спасиба-то мне пулю посулил…
— Да, будя!.. — уже уговаривал ее Вавила. Ну, и говори-то, че ты прибрела-то?
— А теперь говорить не охота. Што и за вера у тебя такая с ружьем добро встречать…
— Да што такое, говори, — забеспокоился старик.
— Деньги мне давай — тыщу целковых!.. Вот зачем пришла я…
Вавила вдруг ощерил крепкие зубы и хихикнул:
— Денег? Тебе?.. А ты проси больше! Может, я тебе две тысячи сейчас выложу.
— Может, завтра — две и три не возьму, а сегодня — тыщу давай. Вот отдохну, согреюсь, а чуть свет отведешь меня… Сам и поглядишь, кому отдам и у кого голова твоя в закладе.
— Ну! Ты шутки эти, тетка, не шути, — озираясь на Лимпею, пригрозил Вавила.
— Мне, родимушка, не до шуток. У меня своя душа в закладе. Душа, родимушка, не голова!.. — зачастила Августа Петровна, стуча зубами от охватившей ее лихорадки. — Мне голову свою не жалко, мне душу жалко загубить. А они церковь вон подломить хотят… А ежели церковь не удастся подломить — тебя хотят убить… Так мне и выложили на ладошку. Так и сказали: ежели тыщу целковых добуду — все уедут и никого не тронут. Вот ты теперь и думай — што тебе дороже: тыща рублей, али голова, да, может быть, и не одна…
Вавила, скосив глаза на сына и сноху, лукаво потеребил бороду.
— Стало быть, — сегодня тысячу, а завтра придешь, скажешь: две. А потом мне и дать тебе будет нечего. Ну-ка, вы уйдите в ту избу, — приказал он сыну и снохе.
— А што они тебе мешают? — испуганно спросила просвирня, — У меня, родимушка, за душой больше ничего нету. Все, што думала — сказала.
Но Вавила еще строже посмотрел на сына и сноху.
— Кому я говорю? Уйдите в избу!
Озираясь на отца и на просвирню Корнил покорно и поспешно, сгорбившись, ушел, а Лимпея еще попыталась урезонить свекра:
— Батюшка!.. Она тебе добра желает…
Вавила указал снохе на дверь и крикнул:
— Уходи, сказал я!
Лимпея вышла, а просвирня в страхе стала молча смотреть на Вавилу.
Он медленно закрючил дверь, снял с себя нательный пояс, подойдя с ним к старушке, закричал:
— Говори всю правду! Кто послал тебя? Иначе задавлю тебя и псам стравлю, как кошку. Ну, говори же! С молодухой… Со снохой соей стакнулись? На деньги мои заритесь?
— Да ты, опомнись…
— Не хочешь? — зашипел Вавила и, схватив ее за руку, стал набрасывать петлю ей на шею. — Не желаешь? Я те научу искать спасенья!
— Да Господом клянуся!.. Правду всю сказала… Не дай мне погибнуть черной смертью… О… ой, батюшки… и… Спасите!
И вдруг, как в сказке, аль по уговору, в эту самую минуту раздался сильный стук в окно.
— Ломайте окно… Окно ломайте! — загремел за ставнями зычный голос.
Бросив ружье Вавила схватился за ружье и замер с ним в углу, совсем растерянный.
— Ага! Вот кого ты привела… Во-от как, — прошептал он. — Ну, смотрите… Я живым не дамся!
А просвирня выскочила в сени, радостно вопя:
— Батюшки!.. Спасите!.. Вот Господь послал кого-то. — и, отворивши ворота, впустила неожиданных спасителей.
Вавила стал в угол горницы возле печки и, направляя ружье то в оно, то в дверь, задыхаясь повторял:
— Во как… Значит, вправду шайка… Как же я… Дурак я… Не ходи-и — убью!.. Стрелять буду! — заорал он в страхе.
Но дверь открылась. Запушенный снегом, в наряде жандармского офицера, с револьвером в руках, первым появился Матвей Бочкарь.