— А што ж ты плачешь, старичок? — жалостливо спросил у Яши рыжий каторжанин.
Яша начал еще горше плакать и сквозь слезы отвечал:
— Потому, что, брателки, я вижу, что не моя это часовенка, и мне бы таково-то горько стало, а вокруг меня поют бы и утешают бы меня ровно бы ангелы где-то далеко. И поют бы они:
— «Всякое ныне житейское отложим попечение»… И кто-то будто бы снаружи глас мне подал, штобы я глядел на горы. — И таково ли мне стало радостно стоять и слушать. А стоять-то я будто и не могу. И глядеть на горы бы не смею. У меня будто ноги отнялись от испуга, что сейчас мы все проснемся и я слова молвить не могу, а ангелы будто все краше, все умильнее поют бы:
— …«Всякое ныне житейское отложим попечение»… — И вот бы, брателки, взглянул я на горы… А там бы выше туч возвысился, стоит бы храм великий и такой пресветлый и такой-то огромадный, белый-белый, аж для глаз больно… И вижу бы я: все вы туда начали смотреть, а увидать будто бы все не можете… Которые бы видят, а больше не видят… И как бы все мы слышим глас таково явственно:
«Прийдите ко мне все труждающие…»
Но Яша не окончил. Стратилатовна не вытерпела, крикнула:
— Этот зубы тут заговаривает, а те-то там, бессовестные рожи… Поглядите-ка, сплелися! — она ткнула пальцем в сторону Анисьи.
Бочкарь услышал, волком посмотрел на арестантов и еще крепче обнял женщину, страстно говоря ей:
— Ничего! Пускай все видят. Потому, я чую: мы впоследние видимся.
Анисья обомлела и со слезами на глазах заговорила что-то пьяное, почти безумное:
— Да, да! Сплелися! Пускай все видят! Не стыжуся. Совесть потеряла. Каторжная стала! Несчастный мой, ребеночек!.. Куда же я его деваю? Арестаненочек!.. Пропала втуне вся любовь моя. Пропало все-о!..
Каторжане встали с мест, посмотрели с удивлением, потом с усмешками, и вдруг их всех охватило чувство зависти, затем злобы одних и явной похоти других. И вырвался из их грудей какой-то протяжный рычащий стон без слов.
А Яша повернулся, обидно всхлипнул и сказал:
— Никого я не заговаривал. Как видел, брателки, так и сказал.
Но Яшу уже никто не слушал. Каторжане безрассудно и безвольно бросились к Анисье, протягивая скованные руки к распустившейся на руках Микулы женщине.
Вспыхнул целый вихрь желаний огненных, звериный рев и звон цепей. Конвойные бегали вокруг взвода, оцепили каторжан, но растерялись и не знали, что делать.
— Уберите баб отсюда!.. Уберите! — закричал высокий бородач. — Я знаю это зелье! Я сам за бабу пострадал!..
— Нет, нам давайте их!.. Давайте!.. Мы тоже баб сколько годов не видели! — кричали, рычали и неистово смеялись каторжане.
Одни схватили Стратилатовну, вступили в драку с Васькой, другие бросились к Анисье.
— Вот эту нам отдайте… Этую!..
А один, с перекошенным ртом, облапал даже Августу Петровну.
Даже Митька ошалел и ни с того ни с сего грянул плясовую.
Как обожженный вскочил с места взводный и, выхватывая у первого конвойного винтовку, закричал неистово:
— Што такое? Бунт? Побег? Перестреляю!..
— Стреляй! — взревела грубым, хриплым голосом Анисья и, для чего-то раскосмативши себя, встала, бросилась навстречу взводному, конвойным и каторжанам, с надрывным воплем, — Нате же меня!.. Рвите на части, как собаки падаль… Нате!.. Я заслужи-ила все-о-о… Я заслужила!.. И не гожусь я в матери! Я каторжная! Я распутная!..
И еще буйней, еще неистовее закричали каторжане, снова бросились к Анисье, которую удерживал Бочкарь и грохотал, бросаясь в драку.
— Всех… Всех передушу! Зубами рвать начну. Сволочи-и!
Голос взводного показался слабым и неслышным, когда он скомандовал:
— Взвод!.. Прикладами!.. — а сам не удержался, невольно надавил на курок винтовки и выстрелил.
Яша схватился за сердце и медленно стал оседать к ногам Микулы, улыбаясь и чуть слышно уговаривая арестантов:
— Перестаньте, брателки… Отложите попеченье… Веруйте!
Просвирня первая почуяла беду.
Яшенька… Яша!.. — закричала она, склоняясь над упавшим Яшей.
Звук ли выстрела, или падение Яши, или ворвавшиеся в круг взбунтовавшихся двое самых высоких и самых свирепых арестантов, старого бородача и молодого Бочкаря, которые остановили взгляды друг на друге и замерли в молчании, — неизвестно что внезапно водворило тишину, и тишина была такая, что даже взводный не решился нарушить ее. Стоял и, пораженный тем, что видел, ощупывал горячий ствол винтовки, как бы не веря, что она могла убить. Наконец, он понял, что произошло и тихо проворчал на арестантов:
— Ну, вот… Набунтовали!..
Из партии на шум и выстрел прибежал начальник, и пока перепуганный взводный излагал ему событие, Анисья, полузакрывши глаза, с опущенными руками, стояла, как застывшая. Потом всмотрелась в лицо Якова и упала перед ним на колени.
— Яша!.. Деданька мой бедный!.. Прости ты меня! Прости!.. И тебя я погубила! Всех я погубила. Все я радости убила!
Яша слабо улыбнулся ей побелевшими губами и с усилием поднял коченеющую руку, но перекрестить ее не смог.
— Господь тебя простит, дитятко болезное… — произнес он еле слышно. — Меня простите, Христа ради! — сказал он всем смотревшим на него и, точно засыпая, закрыл глаза.
Анисья позабыла о любви своей к Матвею Бочкарю, о каторге, обо всех скорбях своих, и даже о зачавшейся в ней новой жизни.
— Старичок блаженный! — как родителя оплакивала она Яшу. — Как же я тебя раньше не видела? Как же раньше я тебя не понимала?
Начальник бело и свирепо осмотрел взвод. Подтянулся, похудел и потемнел перед ним взводный унтер-офицер.
— Кто позволил здесь устроить свидание с бабами? — сухо и жестоко посмотрел он на взводного начальника. — В каторгу захотел, а?
Взводный почему-то пристально взглянул на двух самых высоких арестантов, которые, узнав друг друга, не могли вымолвить ни одного слова и, стояли, как смертельные враги.
Васька же, пытаясь удержать возле себя Стратилатовну, лепетал:
— Господин начальник! Моя ж не виновата. Не она ж причина!..
Начальник молча подал знак конвойным, указав на просвирню:
— Убрать всех баб сию минуту! Завтра же переведу их на другую партию.
Но Августа Петровна положила на свои колени голову умирающего Яши и твердо отчеканила:
— Ну, нет, родимушки… Коли меня, стреляй меня, а только я его покинуть не могу… Да он же еще дышит! — заскрипела она, подавляя рыдания. — Еще теплый. Может он еще и выживает.
Взводный становился все угрюмее и не смел сказать ни слова, а начальник, увидев Яшу, смягчился.
— Старика-то зря поранили. Сашкунов! Останешься при них. Фельдшер на подводу подберет. — и, обращаясь к арестантам, скомандовал неумолимым беспощадным голосом:
— Построиться в ряды!
Потом, видимо для укрепления дисциплины, громко сказал взводному:
— Молодец! Спасибо! За подавление бунта представлю тебя к награде.
— Рад стараться, ваш-сок-род! — отчеканил взводный и скомандовал:
— Смирно!
— Готов поход! — коротко приказал начальник и ушел к обозу.
Микула даже не видел, как увели Анисью, не вспомнил, что она с ним не простилась. Только Митька видел, как медленно пошла она, прямая и высокая, точно на ногах уснувшая, забывшая про все.
Матвей Бочкарь все еще стоял возле старика, не веря глазам своим, что это тот самый Илья Иваныч Лукичев, могучий и завидный богатырь ямщик, которого так пышно поженила на себе сестра его, вдова купца, Овдотья Петровановна, убитая Ильею, его вот этими, ужасно длинными и волосатыми руками.
Доносился подавленный вой уводимой Стратилатовны, почуявшей, что она больше никогда не увидит верного ей Ваську Слесаря.
Васька же построился в переднюю шеренгу и тихо ныл без слов.
Застыв над умирающим, жадно слушала просвирня его последние предсмертные слова м повторяла нежно:
— Говори, Яшенька, сказывай!.. Все расскажу им, все до капельки.
Как бичом стегали слова взводного, проклинавшего арестантов. Уже ушел и стал в ряд Илья Иваныч Лукичев. Но не узнал, забыл свое каторжное имя Микула Петрованович. Впервые за последние семь лет, как он стал носить чужое имя, — впервые был он не Матвей Бочкарь.
Навсегда и окончательно отняли гармошку у Митьки Калюшкина. Жалко усмехнулся Митька, когда взводный прокричал Микуле:
— Што же ты думаешь, тебя с сударкой на подводе повезут?.. Матвей Бочкарь! Кому я говорю? Ставай в шеренгу!
Микула повернулся к взводному и крикнул:
— Нету больше тут Матвея Бочкаря!
— Чего такое? — удивился взводный.
Вместо Микулы взводному ответил Илья Иваныч:
— Сызмальства его знаю…
Но он не договорил, как будто поперхнулся. Потому что увидал возле куста на косогоре изжелта седую бороду, а потом и всего деда. И оба снова замолчали, будто умерли для этой жизни, где так долго может жить в райском приволье старый пасечник, и где нет места для богатырей могучих.
Да и нельзя уже было сказать ни одного слова. Арестантский строй хуже солдатского.
— Шаг на месте! — вскидывая на плечо винтовку и подтягиваясь, будто на смотру, скомандовал военный. — Запевало!.. Песню!
Робко, нехотя затянул слабый голос бледнолицего.
Как за каменной стеною За решеточкой стальной.
И подхватили все бушующей вьюгой.
Сидел молодец — мальчишка Не женатый — холостой…
— Шагом марш!.. Аз, два!
И первый взвод каторжан, в такой песне, грозно звеня цепями, как закованная в зловещую сталь страшная сила, двинулся по тракту с взглядами, устремленными в голубую и неведомую даль.
Долго идет по тракту партия. Сурово озирались проходившие на умирающего Яшу, голову которого все еще держала на коленях Августа Петровна. Прошли и каторжные женщины, среди которых, с широко открытыми, как бы увидевшими что-то новое глазами, прошла красавица Анисья.
Наконец затихла песня, умолк лязг цепей и скрип обоза, подобравшего Яшу на подводу, медленно растаяла партия арестантов в ярком солнечно-зеленом дне.
Старый пасечник смелее вышел на простор дороги, сделал козырек из дрогнувшей руки и долго-долго всматривался в след пылившей веренице жуткого обоза.