— А нам не дали!..
Сакулин поглядел в ее лицо.
— Похожа ты сейчас на Прасковью Пятницу.
— Это что у Робинзона Крузо был?
— Никакой ни Крузя, а икона есть такая.
Женщина быстро обернулась к нему и, позабыв о хлебе, испытующе спросила:
— В самом деле? Есть икона? И вы верите?
Сакулин долгим взглядом прощупал ее глаза и, не ответив, отвернулся, нахмурился, потом закрыл глаза, и огромная грудь его медленно поднялась и опустилась от большого, много означавшего вздоха.
Потом он встал, злобно пнул ногою подвернувшееся корытце для корма кур и пошел к открытому окошку дома.
— А Тереха твой, где ночует? — спросил мастеровой у Натальи.
— Дыть, где придется, — виновато ответила баба и прибавила шепотом: — Знаешь, как чего — сейчас уйдет сидеть в свою берлогу…
— Гляди, не досиделся бы!..
Солдат-рабочий поглядел на солнышко и встал.
— А нам тут тоже сидеть неча… Досидимся до облавы.
Поднялся и другой.
— Сиди, сиди, а, видать, все без последствия.
Из дома выглянула заплаканная Клава.
— Сейчас, сейчас! — заторопилась она на какие-то слова Сакулина. — А вы бы мне давно сказали! Я захлопоталась. И за мужа беспокоюсь…
Вскоре она вышла с ломтиком хлеба, на котором лежал тонкий и широкий розовый пластик свиного сала, и поднесла его поденщице.
Та испуганно подкинулась на месте и большими, благодарными и вместе с тем не верящими глазами посмотрела на Сакулина, потом на хозяйку.
Клава улыбнулась и нетерпеливо крикнула:
— Да берите — что за церемонии! Только поскорее ешьте — муж бы не увидел. Жду его с минуты на минуту.
Дрогнувшей левой рукой несмело взяла поденщица хлеб и торопливо прикрыла его правой. Посмотрела удивленно на Сакулина, потом на Клаву с благодарностью. Потом поднесла хлеб к губам, но запах его был так опьяняющ и волнующ, что отстранила хлеб, полюбовалась им, как таинственною драгоценностью и, отвернувшись от людей, опустилась на прежнее место, и как больная прошептала:
— Нет, не надо. Не могу я! — и быстрым движением сунула хлеб обратно Клаве. — Не хочу я! — строго сказала. Возьмите!
Все это произошло быстро, при затаенном наблюдении остальных, при общей тишине. Даже Клава ничего не поняла, хотя считалась образованной — епархиальное окончила. Остальные уже совсем не поняли.
— Как хотите! — обиженно надула губки Клава и протянула хлеб Сакулину. — Хотите?
— Спасибо! — сказал тот и, взявши хлеб, зажал его в огромной заскорузлой лапе. Потом приблизился к поденщице.
— Ей, видать, на блюде надо! — возмущенно посочувствовала Клаве Наталья.
— Ничего объездится. Привыкнет! — наставительно промолвил Иван Яковлевич.
Поденщица же, согнувшись, как от острой внутренней боли, прошептала:
— Все, все, все… Семью, свободу, совесть, красоту, Бога… Все за кусочек хлебца!.. За кусочек хлебца!..
Между тем хозяйка поднялась на крыльцо и там остановилась, всматриваясь на монастырскую дорогу. А Сакулин украдкой подал хлеб поденщице.
— Ну-ка, скушай… А то, ей-Богу сам съем!
Это еще больше удивило женщину. Она не в силах была противиться его глухому, скрывающему в себе какую то огромную тайну доброты и ужаса голосу. Быстро подскочила с места, вытерла ладонями глаза и неожиданно сквозь слезы засмеялась, совсем по-детски предлагая:
— Ну, тогда мы пополам. Хорошо?
— Да ведь вы истощали! — прорычал Сакулин, но все же отломил себе немного, при том суровое, давно не бритое и от этого казавшееся страшным, каторжным лицо его, внезапно озарилось полудетскою улыбкой. Теперь уже казалось, что ему не сорок пять, а тридцать лет, не больше.
— Нет, вот этот вам, который побольше! — настаивала женщина.
— Не разговаривай! — коротко и грубо приказал Сакулин и снова лоб его наморщился, а вокруг жестоко-сложенного рта обвисла сизая щетинистая дремь.
— Ты чего там углазела? — закричала Наталья, увидев, что Клава пристально смотрит в лес.
Все молодо и быстро побежали на крыльцо, — так был испуган и недвижен взгляд хозяйки в сторону монастыря.
А ну-ка, ты, братишка! — позвал мастеровой Сакулина. — Погляди-ка, у те глаз-то быстрый…
Сакулин широкой и тяжелою дугою кастыгнул к крыльцу.
— На дорожке? — спросил он и тотчас же ответил: — Да, это цепь.
— Неужели монастырь берут? — упавшим голосом спросила Клава.
Мастеровой усилил ее страх:
— Вот отчего и хозяина так долго нету.
— Да, оцепление по всем правилам… — еще раз сказал Сакулин, и нахмурилось его лицо, глаза забегали по людям, по горам, по лесу.
Густым шепотом спросил у него один из пожилых солдат — рабочих:
— Кто ж это? Каратели?
Сакулин спрыгнул с крыльца и уронил, как кирпич:
— Белые! — и похватав щетину на усах и бороде, как обираются умирающие, впился взглядом в лицо худенькой поденщицы, у которой столь забавно зацепилась в черных усиках крошечка от съеденного хлеба. Она вскочила на ноги и с нескрываемым восторгом выкрикнула:
— Белые? Сюда?
У Сакулина по лицу прошла судорога, но он смолчал. А Наталья не удержалась, злобно посмотрела на поденщицу и закричала в сторону мастерового:
— А энта-то, ишь ты, как радая! Знать-то ихой кости!
Женщина-поденщица пригнулась и тоненькие руки ее смешно, и беспомощно сомкнулись у плоской груди. Она не умела представляться, была слабенькая, хрупкая, нежная, беспомощная, госпожа, а не поденщица, не труженица, не простая женщина, как ни безобразил ее чужой наряд. Но оправилась, обрадовалась, что про нее сейчас же все забыли, потому что из-за угла дома вывернулся и всех перепугал пожилой обтрепанный солдат без шапки, на коротко стриженной, почти обритой голове.
— Дочка! — крикнул он Клаве, подбегая к крыльцу. — Не пугайся. Это я.
— Папочка!.. — взвыла Клава. — Да что же это? Кто тебя так изуродовал?
— Ведь это батька монастырский — охнула Наталья, прячась за солдат рабочих. — Господи и что это творится только?
Отец Петр был потен, грязен и задыхался от усталости, тем более что был довольно тучен. Превозмогая отдышку, он сел на ступени крыльца и сказал:
— Кваску нет ли? Нету? Ну, водой напой, пожалуйста! — он оглядел собравшихся вокруг крыльца рабочих, хотел что-то сказать, но воздержался. Когда же Клава принесла ему воды, выпил и шепнул ей:
— Сам князь Бебутов подходить!
«Князь Бебутов!..» — передавалось быстрым шелестящим ветерком из уст в уста, и только губы женщины-поденщицы не раскрылись, но задрожали при этом имени и перекривились неудержимой, испуганною радостью.
— Жену его, княгиню, говорят, убили они… Вот он теперь и расправляется с голубчиками! — объяснил отец Петр. — Этот выловит их! — угрожающе прибавил переодетый батюшка и смелее поглядел на могучего оборванца Сакулина и на солдат, среди которых неизвестно когда и откуда появился и Терентий.
— Троих уж я видал, когда бежал сюда: висят, голубчики, на соснах. Висят! — прибавил он с явным удовольствием.
Клава так перепугалась отца, что все еще не смела, спросить о муже. Но спросила про другое:
— Да ты-то, почему в таком маскараде?
— Ох, голубка, долго рассказывать! — он встал с крыльца и пошел в дом. — Пойдем в комнату. Там потолкуем. — но еще раз оглянулся на рабочих, и лицо его скривилось от обидных слез, — Мучили они меня… Три дня в подвале продержали!.. Бороду мне вырвали и полголовы, как арестанту, остригли…
— Да кто? Бебутовцы? — глухо спросил Сакулин.
Священник задержался в дверях, потом вернулся на крыльцо и, почему-то рассердившись, закричал:
— Нет, не бебутовцы, а лиховцы! У красных хоть какой-то порядок, хоть убьют по списку… А эти: разбойники и разбойники-грабители! — отец Петр громко всхлипнул. — Вывели меня из алтаря — я в облачении был — поставили на колени и кричат: «Твори чудеса! Воскреси нам Лихого! Ваши, дескать, бебутовцы его убили».
— Лихого убили? — не то испуганно, не то радостно спросил мастеровой.
Но отец Петр не ответил и продолжил рассказ:
— Потом всю ноченьку водили меня по подвалам, мучили, велели золото им показать. Дескать, у игуменьи буржуи золото скрывают.
— Ну, и што же? — перебил его Сакулин. Нашли золото, отняли?
— А тебе на што? — прищурился священник. Ишь ты — исповедуешь! — потом он повернулся к Клаве и засмеялся так, что бритое лицо его всех рассмешило: — А твой, понятно, разыграл, чуть ли не самого Лихого!
Отец Петр не утерпел, расхохотался круглым сытым хохотом и снова сел на ступеньки, сбитый с толку и взволнованный, но безудержно болтавший от радости, что спасся и убежал от белых и зеленых.
— Как же! Перекрасился в один момент! И что-то там… Уж я не знаю — борова пообещал зарезать, что ли, угодил им и вызволил меня. А то бы укокошили. Как он с ними сладился, не знаю, но ты не беспокойся — Евстигней не пропадет! Он всех их проведет и выведет…
— Да где же он теперь-то? — вытирая слезы, спрашивала Клава.
— Откуда же мне знать? Я с обеда ползком полз, и отец поспешно поманил к себе Терентия. — Беги скорей, переоденься по-крестьянски.
— Не без доносу тут дело! — подняла свой нос Наталья и стрельнула взглядом в неизвестную поденщицу.
— Значит, кто же монастырь-то взял? — непонимающе спросил Сакулин.
Отец Петр смешно оскалил зубы.
— А тебе, которых надо?
— Да, признаться, ни которых бы сюда не надо! — тряхнув головой, ответил Сакулин.
Священник посмотрел на дочь.
— Ну, вот и заморгала! Слезами тут, голубка, не подсобишь. Пойдем-ка в комнату.
Но Сакулин зыкнул на священника:
— Ну, нет, батяга! Ты без пряток! Говори-ка, как там дело?
— Для чего переряжаться-то? — крикнул и Терентий.
— Штобы голову свою спасти! — зашипел на них священник. — Чего орете? Теперь не напугаете. Сам-то вот уноси ноги! — пригрозил он в сторону Сакулина.
— Значит, он в заложниках? — затрепетала Клава. — Что же мне-то делать?
Но отец Петр и сам окончательно растерялся. Не знал, куда идти, что делать.