Политком закашлялся и долго кашлял, харкал и плевался. Наконец, он криво ухмыльнулся и заговорил:
— Товарищ наштакор! Я лучше вас знаю положение фронта. Я только что прошел через все белые тылы. И там, где вы возьмете сотню вашей артиллерией и разрушите целый город — ко мне сами переходят тысячами, без единой капли крови. Я, товарищ наштакор, не сторонник бесполезного кровопролития. Я пятнадцать лет работаю в войсках. И прошу вас исполнять мои распоряжения, а панику в войсках не разводить!
И, отвернувшись от высокого, он сделал знак рукою круглому и низкому, чтобы он открыл двери временной тюрьмы.
В конюшне все притихли, плотной серой толпой прижались в угол. На коменданта устремились десятки засверкавших в темноте молящих и запуганных взглядов.
— А ну-ка ты, выходи! — крикнул комендант на Евстигнея.
Евстигней Клепин медленно, нехотя вышел из конюшни бледный, грязный, смятый, встрепанный и возбужденный.
— Ну и нате меня! Ешьте! — захрипел он, полный ненависти к этим людям.
— Шпион? — коротко и резко спросил политком. — Зеленый или офицер переодетый? Говори!
А Евстигней вдохнул в себя глоток свежего воздуха и вспомнил о Клаве, молодой и ласковой поповнушке, о доме, светлом и уютном, о зазеленевшем огороде. И снова сел на своего конька.
— Што же это: значит и за собственным боровом нельзя лес пойти? — Шпиен! — передразнил он политкома. — Те за шпиена, эти за шпиена. Да што же это за жисть такая? Вся Рассея, знать, шпиенская?
Но комендант не дал ему досказать, схватил его за кисть руки какою-то зубчатою цепочкой и спросил негромко:
— Кого видел на дороге? Ну!
Комендант был старой выучки. Он одинаково ненавидел солдат и мужиков и одинаково добросовестно служил всякому начальству.
Извиваясь от внезапной боли, Евстигней скороговоркою залепетал:
— Ой-ой-ой! Да што же я видел? О-ой! Ну, похороны они учинили — это правда — видел… Ну, узяли… Ей Богу же не вру-у!..
И вдруг Евстигней Клепин, сильный, молодой, здоровый человек, фельдфебель и зажиточный хозяин заревел по-детски и от боли, и от обиды, и напраслины, а главное от бессилия, причиненного ему столь низеньким и злобным обладателем цепочки.
— Кого взяли? — допрашивал комендант.
Но Евстигней не мог говорить, а плакал и крутился, извивался червяком от боли.
Политком вмешался, сделал коменданту знак, чтобы тот приостановил пытку.
— Ну, сказывай все по порядку!
— Да што же за порядок?.. — вытирая свободным кулаком слезы, едва слышно ответил Евстигней, — Какой же тут порядок? Там жена одна. Кабан сбежал. Здесь сперва лиховцы меня захватили. Потом опять у белых чуть-чуть не повесили. Теперь опять у вас… Убейте лучше!.. Все нутро сгорело!..
В это время наштакор настороженно обернулся в сторону ворот монастыря, откуда доносилась духовая музыка.
— Что там такое? — беспокойно спросил политком и, увидав, что по задворку быстро шел адъютант наштакора, приказал совсем прервать допрос.
Евстигнея быстро затолкнули в конюшню, а наштакор ответил политкому ядовито:
— Да это интернационал, товарищ политком. Не беспокойтесь.
— Я совсем не думаю, что это царский гимн играют, но в чем дело? — и политком пошел навстречу к адъютанту.
Адъютант, еще не подбежав к политкому, крикнул:
— Полная победа! Колоссальная победа!
Политком победоносно поднял голову.
— А что, товарищ наштакор! Вот вам и неблагополучный фронт!..
Адъютант уже, вытянувшись во фрунт, торжественно и по всей форме докладывал наштакору:
— Сейчас я принял телефонограмму из бебутовского дворца. Он занят нашими с утра. Вся белая армия разгромлена. Сам бывший князь Бебутов со своим штабом взят в плен нашими войсками и доставлен сюда живым вместе со своей женой!..
Политком злорадно усмехнулся:
— И этот интернационал играет белогвардейский оркестр?
— Точно так, товарищ политком.
— Вот она, моя система! — небрежно бросил наштакору политком. — Без пушек, без снарядов, без кровопролития.
И, неумело выпрямляясь по-военному, он пошел навстречу приближающейся, торжественно настраивавшей музыке.
Митинг на дворе был прерван, и монастырская ограда быстро переполнилась толпой солдат.
Комендант уже распоряжался, наводил порядок и собирал в ряды солдат комендатуры, но они были в разброде. Политком с наштакором, окруженные усиленной свитой, стали посреди двора в ожидании подхода победителей и рапорта ведущего отряд начальника.
Но странная и непонятная картина развернулась перед их глазами.
Впереди шел полковой оркестр, а позади его кучка оборванцев везла на себе простую старую телегу. На телеге лежал умирающий князь Бебутов, а возле него сидела бледно-желтая и чуть живая, одетая в белое, но запыленное и разорванное Клавино платье худенькая женщина.
В оглобли телеги был впряжен сам атаман Лихой, оборванный, с расстегнутой, исцарапанной волосатой грудью. Как только телега въехала в ограду, атаман бросил оглобли, выпрямился, тяжело вздохнул и хриплым голосом спросил:
— Кто тут главный командир-начальник?
Высокий офицер недружелюбно смерил оборванца глазами и промолчал, ибо начальник корпуса был где-то в штабе, а заявить главным себя он не решился. И из других начальников никто не отозвался. Не то по скромности, не то по недоумению.
— Я политком штакора! — сказал человек с длинными волосами.
Лихой, быстро оглядев высокого молчаливого и маленького говорившего, сразу все понял и оценил ситуацию по-своему. Он взял с телеги еловую веточку и поднял ее над головой.
— Эй, ребята! — крикнул он, глядя через головы красных начальников, на глазевшую в недоумении толпу солдат. — Я вас спрашиваю: кого вы тут считаете своим начальником главным?
Среди солдат прошли волной какие-то непонятные слова, и стихли.
Наштакор и комендант схватились за револьверы, насторожились. А политком смело приблизился к Лихому.
— Послушайте! Вы, собственно, кто такой? — спросил он, засматривая на Лихого, как на колокольню.
— Комендант! — негромко позвал наштакор. — Где же ваша команда?
— Дежурный! Дежурный по страже! — резко закричал комендант, протискиваясь через толпу по направлению к воротам. Но там кто-то из лиховцев, выхвативши у него револьвер, пошутил:
— Погоди! Чего ты эдак трусишь? — и оттерли коменданта в штаб Лихого.
И далее по всей толпе невидимо уже прошло лиховское оцепление, и атаман Лихой увидел, как легко и просто взял он власть из рук столь страшных красных командиров. Поэтому-то он и обратился через их головы прямо к солдатам.
— Так што я пришел с вами мириться, эй, большевики! — выкрикнул Лихой и по щетинистому лицу его расползлась широкая усмешка. — А в гостинец вам привез самого лютого здешнего зверя — Бебута князя! Вон он — жалко только: издыхает. А то бы рассказал нам кой чего. Ну? — сиповатым голосом спросил Лихой. — Знаете теперича, кто я такой?
В солдатских рядах загудело, где-то засмеялись, кто-то засвистал, заверещали взвизги радости и испуганная матерщина, и снова все задвигались, заволновались, закрутили головами. Где-то раздались два выстрела, и — пошло опять все выворачиваться на новый лад.
Невидимо всех облетела весть, что это тот самый бесстрашный атаман Лихой, волшебник и силач, перед которым целый год трепетали белые и красные отряды, и армия которого, то вырастала в многочисленные силы, то мгновенно исчезала, как вода сквозь землю.
И то, что атаман Лихой покорил непокоримого карателя князя Бебутова и привез его своими руками и дурачил красный штаб, связавшись с ним под именем красных же по телефону, а главное то, что этот оборванец был вовсе без оружия и лишь помахивал зеленою еловою веточкой, не только покорило рядовых большевиков, солдат, но восхитило и ошеломило и их командиров, достаточно увертливых и смелых, и жестоких.
А Лихой, не торопясь, бросил в толпу надорванным осипшим голосом смешные, как во сне или в бреду, совсем неумные слова:
— Вот глядите — Эй вы! — Эта веточка зеленая волшебная у меня, ребята! Был такой Ной на свете, плавал на морях, матросом был хорошим. Дак вот такую веточку голубь с берега доставил. Поняли, ай нет? Не поняли? Ну, вот глядите, я сейчас вам фокус покажу! Эй ты! Сопляк! — позвал он политкома.
И далее опять не слышно стало его голоса — так взбухла рокотня в толпе.
— Ну, иди, не бойся! — засмеялся атаман и, видя, что человек с длинными волосами беспомощно, но, покорно озираясь, что-то грозно стал кричать, Лихой собрал остаток голоса и рявкнул:
— А ну, ребята, покачайте-ка на радостях ваших начальников! Да полегоньку! Тише, тише! Не до смерти. Ти-и-ш-е-а-а!.. — исказившись, замахал он кулаками.
Но взревела, разъярилась, взвихрилась толпа, и заглушены были все возгласы и крики командиров.
К тому же голос у Лихого часто прерывался и он не мог остановить самосуда над длинноволосым человеком. Лишь когда по знаку атамана, с одной из телег его обоза раздалась трескотня пулемета, и несколько человек упало на землю, Лихому удалось унять толпу и он, указывая на упавших красных офицеров, крикнул с хохотом:
— А ну, поставьте их теперя в этот же иконостас! — и Лихой указал на кучку пленных белых офицеров, стоявших возле умирающего князя Бебутова.
А штаб Лихого не дремал. Быстро и жестоко он овладел монастырем, как всюду проникающий поток, а всполошенная или неизвестно чем обрадованная толпа солдат рычала от негодования или ненависти, визжала от смеха или восторга и редкие из них не кинули свое оружие, как будто, в самом деле, быть с оружием опаснее всего.
До Лихого донеслись визгливые слова длинноволосого:
— Товарищи! Вы поддаетесь провокации! Вы предаете мировую революцию!
— Б-ей ету р-ревоьюстию, матери ей черт!.. — не выдержав, заорал Терентий Пятков и подбежал к окровавленному, едва дышащему человеку, ткнул тычком под ребра и прибавил:
— Не кричи, кикимора! А то я те сломаю всю твою чахотку! — и человек в белой рубахе не мог снести удара — замертво упал к ногам Терентия.