- Надень вот эту льняную рубаху, а завтра утром покажем ее гостям. Ты у нас честная. Дай-то бог тебе радости до скончания, любви до старости, кроткая ты моя. - Она поцеловала Марьку сладким ртом, перекрестила и вышла.
Марька дрожала в углу в одной рубахе, держась за свисавшие с перекладины веники. Острые, как поножовщина, споры за столом сильно подгорчили ее тревожное ожидание расплаты. Нет благостного покоя и ангельской чистоты в жизни.
- Не сдурил ты, Автономша, не выпил лишку? - слышался за дверьми мазанки голос свата Егора. - Суй в рот два пальца под маленький язычок, живо облегчит.
- Не пил я. И пить не собираюсь, - нелюдимо отбивался Автоном.
- Смотри у меня, знай свое мужское дело, не засни.
Уснешь проспаться потом, когда жена войдет в годы, как бабушка Домна.
- В избе постелили бы, тут окоченеет девка.
- Надо бы тебя в закутке на соломе рядом с коровами положить, приплоду бог больше бы дал... Ну, да ладно, чынче по-новому все.
- Дикое и бессовестное мелешь, Егор Данилович.
Сдурил я, согласился тешить стариков дикими древними обычаями.
16
Автоном вошел в мазанку, стукнувшись о низкий переруб, закрыл дверь на крючок.
- Ложись, чего ты стынешь, - сказал он Марьке, подтолкнув ее к кровати. Смутная норовистость нашла на него, и он не мог укротить себя. Положил на лицо Марьки тяжелую, пахнувшую ременными вожжами руку.
- Пока ничего не было промеж нас, сказывай, гуляла с кем?
- Автонома, мплып, вся я чистая! А ты?
- Вот тебе! - Автоном легонько ударил ее по щеке. - Не имеешь ты права пытать мужчину об этом. На то он и мужик, чтобы ангелом не быть. Ваше девичье дело блюсти честность, наше - ломать ее. Хоть и новые сейчас порядки, люди родятся по-старому.
- Прости, Автономушка, я нечайно спросила. - Марька обняла его.
- Ас Тимкой?
- Бог с тобой, что ты? Мальчишка. Как брат родной.
Да я с ним минуты не стояла нигде.
- А что ж он глаз с тебя не сводил? Ладно. Узнаем.
Ежели было, убью сейчас же.
- Убей, если вру. Вот тебе святая икона. Провалиться мне на этом месте...
- Ну, была не была, теперь уж все пополам.
Потом Автоном снял ее руку со своей груди.
- Не корю, только скажи, почему не призналась, когда сватали?..
Марька плакала.
- Наперво рассчитаюсь с тем подлецом-обманщиком.
А может, приневолили? Больно мне, Марька, от одной думы. Да ведь он, пакостник, смеется сейчас надо мной.
На моей совести нет греха, никого не принуждал, не обманывал, а эти гадят людям жизнь на первом шагу.
Страшно накажу я Тимку. Он, тихоня, может усыплять людей.
Марька вскинулась.
- Не он! Никто не виноват.
- Да если уж ты не соблюла себя, то что же говорить о других? Ну и девки пошли... Не плачь, постараюсь забыть все, с язвой в душе жить кому охота?
- Никого не тронь. Решай жизни меня.
- Не напрашивайся на расправу. Не уйдешь от моего гнева.
Автоном отвернулся. В дреме слышал не то плач, не то песню, очень печально и жалостно звучащую над его головой:
Из-под камня, камня белого
Выбегала речка быстрая,
Выбегала речка чистая.
Не лихой казак вел коня поить.
А ревнивый муж вел жену губить,
Не губи меня рано поутру,
А губи меня во глухую ночь,
Когда детушки спать уляжутся,
А соседушки успокоятся...
Кто-то давил снаружи на дверь, и она поскрипывала.
Марька толкнула Автонома, боязливо прижалась к нему.
- Лошадь, наверное, чешется, - сказал он. - Спи.
- Детоньки, откиньте крючок, - просил Кузьма.
Дверь, треснув, открылась. Сильнее запахло навозом, овечьей шерстью.
- Эка, бог какую сноху послал мне, штоб тебя совсем, а? Сейчас она упадет в ноги. А Ермолай грит, не упадет.
Какого шайтана знает он, короткий барин. Вот крест.
Упадет.
Автоном шепнул Марьке на ухо:
- Иди, поклонись, а то ведь не отвяжутся до утра.
Поеживаясь от валившегося в открытую дверь холода Марька упала в ноги свекра, коснувшись пальцами холодвого пола, а лбом - пахнувших скотным двором валенок.
Кузьма поднял ее, прижимаясь бородой к голове, плача от умиления.
- Ласточка ты моя родная. Не покорность нужна мне твоя, а уважение. В любви живите, детки. Все вам, дети мои, отдаю.
Закрыв за отцом дверь на засов, Автоном спросил Марьку, почему она ночью поет.
- Неужто? По дурости я забудусь и пою, сама не знаю про что. А вот тятя разговаривает сонный, все расскажет, что думает.
- Ты знаешь, ну, жалко мне тебя...
- Правда? А я думала, прогонишь меня утром... - Да ты вовсе еще дпте... успокойся, спи.
Протрезвевшая Фпена, вспомнив свою первую после венца ночь, когда для доказательства честности пришлось резать голубя, пробралась под насест и поймала курицу.
К дверям мазанки подошла на рассвете, держа под поле л курицу, вцепившуюся когтями в кофту. И тут она усомнилась в своей затее: а вдруг оконфузишься, как было с ней? Тогда тетка зарезала голубя, да от усердия окрылила перьями рубаху. Смеху было много, но Фиена враз повернула теткину промашку в свою пользу:
- Женишок разнесчастный Власушка положил жену на худую перину, вся, бедная, оперилась-опушилась, хоть впору летать!
А спокойный Влас поддержал ее:
- Такая егоза мешковину в ленточки располосует а не то что бязь.
Постояла Фиена у врат новобрачных, отпустила курицу и сошла разыскивать дружка Егора Данилыча. коему положено будить молодых. Не вот нашла Егора. С устали завалился в ясли и крепко уснул, обогреваемый теплым дыханием коров.
Одна коровенка с телячьего возраста повадилась жевать белье. И теперь она стянула с сонного Егора портки, изжевала в лоскутья, только ошкур остался, как расписывала Фиена свекрови.
Василиса обещала дать ему стариковы портки, а пока посоветовала укрыться полами.
- Засоня, буди молодых, - потребовала Василиса. - Они, касатки, в обнимку спят, я уж разглядела. А та прощелыга, Фиена, отвернулась тогда от Власушки, а он, сиротка, свернулся калачиком. Эти в любви заживут.
Вдвоем-то с набожной сношенькой образумим Автонома, позабудет он дорогу на сборища комсомольские. Откомсомолится...
Понукаемые Фиеной свахи нагрянули за рубахой невесты. Но Автоном грудью встал у порога мазанки, раскинув руки:
- Интересуетесь, какая у нее рубаха? Станина тонкого ситца, подол бязевый, а большего вам знать не положено. Муж и жена - едина плоть. Идите в дом. - Он растолкал обуянных любопытством женщин, пошел умываться.
Тогда Фиепа юркнула в мазанку с проворством хорька Норовя сдернуть с молодой одеяло, зло и вдохновенно уговаривала:
- Давай, Марька! Рот им заткнем!
- Автоном спрятал.
- Смотри, тихоня, лживый шаг обернется путем нечестивым и тернистым.
Во дворе смеялись над дружкой: проспал, не первый взбулгачил молодых. За такую провинность надели на Егора хомут, а сватью дородную посадили в стиральное корыто: вези!
Гости закусывали с ходу на кухне студнем из бараньих ножек, спешили в горницу, где начинали ломать-бить калинку. Раскосый Яшанька взял горшок и, топнув ногой, взвизгнул, ахнул его об пол. Вдребезги разлетелся. И началось. Даже Кузьма до того расходился, что схватил с пэчн корчагу с пампушками, поднял над головой, но Василиса вовремя отняла.
Молодка уж какой раз подметала пол, подбирая в мусоре накиданные гостями деньги.
Ермолай, кочевряжась, заходил от порога, волоча ногами солому до переднего угла, бросая деньги:
- Что-то плясать охота! - вскидывал рыжую голову с зализанной проплешиной от лба до розовой макушки.
А на кухне Автопом хвастался своему сотоварищу Семке Алтухову и Захару Острецову, отворачивая ворот рубахи и показывая укушенное плечо:
- Во как!
Острецов усмехнулся.
- Марька честная. По нашим временам - это чудо, - сказал Семка. Только ты больше никому не хвались:
позавидуют или не поверят. Теперь уж все концы в воду спускай, отбегался, распрощался с волей.
"Плохо мне, ох как тяжело. - Захар, мрачнея, не мог поднять глаз на Автонома. - Почему я не взял Марьку?
Отец не отдал бы, по глазам видел, не отдал бы. Красивая пара сравнялась... Уж не повыдуло ли из моей души все тепло? Надоело мне умиротворять людей, уговаривать, выслушивать себялюбивые речи... Уж прижму я вас!"
На молчаливого Автонома напала говорливость, и начал он приставать к посмуревшему Острецову:
- Захар Осипович, давай тебя женим, а? Хорошая девка у дяди Ермолая Люська. Я бы сам женился, да сестрой двоюродной доводится мне.
Захар вытащил из портфеля несколько купюр займа индустриализации:
- Бери! - жестко сказал он, у гну в лобастую голову.
- Мне-то еще зачем? - Автоном мгновенно, как на резком свету, сузил глаза. - Как отставанка с хлебом - ко мне, с займом - опять я за всех?
- Без индустрии нас растопчут другие державы.
- Нас не стопчешь, мужик - как трава, по весне за силу возьмется, встрял Кузьма. - Татары не стоптали...
Острецов отстранил локтем Кузьму:
- Не суйся не в свое дело, дядя Кузя.
- Не тронь батю... - придушенно выдавил Автоном.
- Нехай воробей поклюет меня... - сказал Кузьма. - На, ударь.
- Одумайтесь, гости дорогие! - закрутился Отчев. - Автоном, иди к молодой... чего ты с нашим братом вязнешь.
Но Автоном, сутулясь, засунув руки в карманы, лишь отступил к печке.
- И ты, Захар Осипович, нашел времечко со своими займами, - упрекнул Отчев Острецова.
- Вам же, дуракам, желаю добра, пока не пропили деньги. Обогнать ыы должны их опять же ради вашего счастья. Мне-то что за болесть? Я одинок, вы, счастливчики, женитесь, плодитесь, а я изматываю свои нервы...
- Там, за границей, на машинах мчатся, охально и разгульно газом смердят на весь белый свет. До смерти не захлестнуться бы, норовя уравнять свою рысь с ними, - вслух раздумывал Кузьма. - Раненько отошел Ильич, выпали вожжи из рук его на самом ухабистом пути... А теперь кто только не тянет к себе вожжи - один вправо, другой влево. Задергают державу, губы в кровь изорвут. Я тоже толкал плечом воз из грязи, пока в глазах не потемнело. Теперь отскочил на обочину, - не ровен час, попятится колесница, раздавит.