Под мостом он опять встретил Лежачего, только не с удочками, а с железной лопатой - сидел на дубовом, с развилкой бревне, думал, морща лоб. Поджидал комсомольцев из Хлебовки. чтобы врыть стояк под оседавший у въезда мост. Автоном пустил коня на траву, а сам взялся за лопату.
- Ну ладно, копай яму, хоть ты и исключенный, - не сразу уступил Степан.
Смотрел, как Автоном тутится в обнимку с камелястой сохой, сочувствовал и осуждал:
- Зачем дубовую? Надорвешься!
И Лежачий припоминал вслух множество примеров, кто сорвал живот, кто сломал спину, у кого жила внутри лопнула. Не жалел, а насмешливо бранил этих людей.
Сколько ужасов и бед подстерегает ретивых в работе!
Осведомлен он был дотошно о разных хворях, какие приключаются с уснувшим весной на земле пахарем, с напившимся родниковой воды потным косарем, с застигнутым бураном сеновозом...
- Ты, Автоном, все в поле пропадаешь, не слыхал, наверно, что еще один выдающийся деятель аж губернского масштабу помер вчерась, - сказал Степан так гopecтнo, будто наступал его черед расставаться с жизнью.
Автоном, сдувая с усов пот, утрамбовывая землю вокруг стояка, вспомнил с завистью и негодованием, как посылали Степана на разные курсы: то избачей, то по заготовке кожсырья, то по уморению ядами сусликов. В одно лето он все сени забил суслиными шкурами, во ве хватило расторопности сдать их на пункт, и их побила моль.
- Вот бы артезианский колодезь пробурить на нашей горе, лилась бы вода по долинам, камыши бы поднялись, а рыбы развелось бы пропасть! мечтательно сказал Лежачий Степан.
"Да Степка-то, кажись, умен. Кости не заломят с перетуги. Да и зачем без меры работать? - думал Автоном, садясь на коня. - Сейчас приеду домой, вымоюсь, возьму Марьку и айда в луга разгуляться. И непонятно, почему руку на нее подымал. Ох, как стыдно. Попрошу прощения".
И он уже будто видел приветливое лицо жены: она вытопила баню, блестят ее огромные глаза в дымной слезке... Льном пахнет чистое полотняное белье... Но не пришлось Автоному пойти с Марькой в луга... Только завернул за кусты бересклета, увидал гуляющую парочку - Захар Острецов и Люся.
Ясностью взора, без былого радушия, Люся отгородилась от Автономова взгляда, поправила на своих плечах Захарове пальто.
- Значит, сватовство мое на пользу вам пошло, - с издевкой сказал Автоном.
До самого дома не поднимал он отяжеленных горячей кровью глаз.
"Похристосовается со мной или нет?" - замирая, думала Марья, с испугом и готовым прорваться восторгом глядя на обветренное, с треснувшей нижней губой лицо мужа.
Размахивая перед собой левой рукой, как бы огребаясь, Автоном провел коня мимо жены, через плечо кинул косой взгляд на ее несчастное лицо в тот самый миг, когда конь хлестнул хвостом по ее голубой юбке.
Ноги ослабели у Марьки. И не было сил притворяться.
В горнице садились за стол гости - Егор с женой. Со всеми поцеловался Автоном и только Марьку ве замечал.
- Кум, ты куму Марьку вроде раньше всех видал, а почему не похристосовался? - напомнила ему Фиева, обтирая после поцелуя тонкие губы свои.
- Он пронесся мимо, как полоумный, - не сдержалась Марька.
У Василисы в глазах изумление. Но она встрепенулась, ласково прося Егора:
- Егорушка, садись. Настенька, тяни мужа за стол, - и жестко Марьке: Что зенки-то вычернились исподлобно? Подавай лапшу с курушкой.
И только зачерпнула Марька первый половник, подкатился к горлу полынный комок. Убежала в мазанку, уткнулась головой в хомут, зарыдала. Отвратны стали ей наряды, люди, муж и ее жизнь. За глинобитной стеной мазанки на обсохшем незатопляемом берегу плескались веселые голоса девок и парней, все ближе подходила гармошка.
Зашаркали шаги; по двору, в дверях нагнулся Егор, улыбаясь добрыми маленькими глазами.
- Марья, идем, я не буду исть я пить без тебя. Что это за порядки? Потерпи.
- Да я только и делаю, что терплю, конец пришел и терпению.
- Это верно, стань овцой - волки найдутся. Вез же не срами стариков и нас. День-то какой? Скоро закроем все праздники. Заживем по-новому. Без царя пожили, наступает пора без бога жить.
Вспомнила Марька играющее солнце, глаза свекра Кузьмы, виноватые, умные.
- Только ради вас пойду. А так мне праздник - нэ праздник. Все веселятся, а я как проклятая. - П вдруг словно новые нотки прорезались в голосе: - Что я хуже всех, что ли?
Егор поднял ее на руки, понес в дом.
- Пусти, Егор Данилович, еще подумают: сколько за ней поклонов.
Впервые не опустила глаза, спокойно, с чужинкой встретила взгляды невестки, свекрови. Села рядом с Азтономом.
- Подвинься, чай, я тебе жена. Хороший бы муж куска без жены не съел, а ты ломаешься, за родню меня нэ считаешь.
"Уйду сейчас, пусть проклянут, осмеют, но и на него ляжет срамота на всю жизнь".
- Пей на меду настоянную, Марья, - ласково сказал Егор.
- Мне и хлеб противен стал.
Но Егор тянулся к ней через стол с рюмкой настоянной ва меду самогонки.
Автоном ударил по руке дяди, внно вылилось на клеенку. Егор встал, стукнул кулаком по столу:
- Долго будешь изгаляться над ней? Обута, одета, чистая, работает с утра до БОЧП, а БЫ, брат и невестка, в едовольны ею.
- Можа, она не любит его, - сказала Василиса.
- Василиса, не пускай в глаза пыль. Все я вижу. Да на меня ни одна девка так не глядела, как она глядит на тебя, Автономна. Сердце мое кровью заходит. Я свою Ностю взял обутой? Одни гусарики худые не пожалел ее родитель. Я сам же приданое ей справил, да так, что тятяj(a ваш, царствие ему небесное, не догадался. А ты что мудруешь над Марьей? Ногтя ты ее не стоишь. Я сейчас же пойду к свату Максиму Семионовнчу и велю ему увести сюю дочь. Не поет больше Марька - родной муж вынул душу вместе с голосом.
. - Не смотри так высоко - глаза запорошишь. Разбушевался! - прицыкнула Василиса на Егора.
- Василиса, гордый стал Автоном наш. На свинье сало, а на сердце гордость нарастает. Избаловала его Марька своими охами да ахами.
- Правду Егорий молвил, - сказал Кузьма, катая крашеное яйцо по столу. - Чем больше кота гладишь, тем выше хвост дерет.
Обед прошел кое-как. А когда ушли Егор с Настей в Фиена, Василиса расходилась безудержно. Швыряла ложки, рвала и метала.
- Пли я уйду, илп ее выгоняйте.
Кузьма сник на лавке, аж бородой касаясь своих колен.
- Я уйду, если ты будешь жить с такой злоехидной тихоней. Красивую нажил себе, вот и мучайся. Да разве вто жена, если на мужа недоуздка не накинет. Где женская власть-ласка? Его, мужчину, вот как надо обхаживать! - И понесла Василиса выказывать свою волю, напоминая Кузьме его бесправие в доме.
Автоном молчал, подавленный гневом матери. Вся-то жизнь опостылела ему и думал зло: "Чего хотят от меня?
Маманя шумит, а батя молчит, копается в бороде, как курица в своих перьях. И эта стерва Фненка мутит весь дом".
- Иди, Марья Максимовна, к отцу. Видно, не судьба нам, - покорно, с сожалением сказал Кузьма.
Марька, будто окаменелая, сидела у кровати, положив руки на выпуклый живот.
- Не пойду, батюшка. Буду на поденку в совхоз ходить, работать за троих, мыть ему ноги и пить омызки, умру на работе, а домой нет мне возврата, - голос ее был печален, но тверд. - У меня еще четыре сестры. Поело святой недели замуж выдают Дашку. Что люди подумают о ней, если я уйду? Скажут: эта ушла и та такая же. Откажется жених. - Марька встала, шагнула на середину горницы, ко всему-то готовая, лишь защищая руками живот. - Убейте меня, а я не пойду. Убей, чтобы не мучилась я на свете.
Кузьма схватил рванувшегося сына за воротник, и новая рубаха полетела в клочья.
- Беж и к отцу, Маша!
Во дворе она остановилась, содрогаясь от бешеного рева Автонома:
- Пусти! Будь проклята вся жизнь в этом доме! Сожгу! Убью себя!
Кузьма придавил его к стене, скрутил за спиной руки:
- Не буди мою силу страшную. Эх, Автоном, не моэкешь смирить в себе зверя. И книжки о породистых коровах не помогают. Пускаешь в ход кулаки, как волк зубы...
Василиса плакала, затенив платком лоб.
- Лечить его надо, отец.
- Сейчас вылечу. - Кузьма сорвал с гвоздя сыромятный кнут, свистнул сына по лопаткам. - Отлучу о г семьи, негодяй. Ты еще поползаешь в ногах Марьи, пока не вымолишь прощенья.
Все крепилась, а переступила каменный порожек задней лазейки с огорода, вошла в свой родной двор, заплакала тяжко и беспомощно, забившись на кизяки, чтоб отцу с матерью не встревожить. С распухшим, саднящим лицом вошла, з дом, едва поднимая на крылечке измятые ноги.
Отец отдыхал на кровати, широкой спиной к двери, мать убирала со стола посуду. Только что ушли меньшая дочь Дашка с женихом.
- Максимушка!
Максим повернулся резко и неловко, упал с кровати.
Едва поднялся - внезапно отнялась спина, видно, с испуга. Бледный, потный, подошел он а дочери.
- Убила ты меня, Марька.
- Несчастные мы, господи, - прошептала баба Катя.
Ночевала Марька у родных. А чуть посветлело, пошл:".
с отцом к Чубаровым за добром.
В это время Автоном привел во двор игренюю кобылу и жеребенка. Капала кровь с распоротых боков матки.
Видно, метил кто-то выпустить кишки, да промахнулся, чуть повыше полоснул ножом, до ребер развалил. Жеребенок лег, матка понуро стояла над ним, подгибая колени.
Кузьма начал заговаривать кровь. Все молча стояли з стороне.
- Воды и мыла мне! - сказал Максим Отчев.
Василиса достала из печки чугун теплой воды, налила в таз.
Когда кровь остановилась, свалили и связали матку.
Максим зашил рану на боку.
- Ну что ж, Кузьма Данилыч, и ты, Василиса Федотовна, были мы с вами сватами, теперь конец. - Максим повернулся к Автоному. - Ты отныне мне не зять, а Марье не муж.
- Горе-то у нас какое - злодеи лошадь порезали, тут еще ты добавляешь, - запричитал Кузьма.