И зачем мне убивать этого злыдня, пусть едет домой к бабе и детишкам. А он. зараза, чем ближе к своим окопам, тем зловреднее, лютее талдычит угрозы. Подведет нас под расстрел эта шкура, шепчутся между собой солдаты. Один отстал на два шага, снял винтовку, на ходу поцелился з затылок. А тот почуял, стал оборачиваться, да только Е успел висок подставить. Сняли мы с него сапоги, шинель.
И что горько, так эти подлецы часто из своего же брата образуются.
Маръка я Фиена сели на вышитый ползучей травой берег Камышки. Постаревший пес Накат, будто беду чуя, не отставал от Марьки последнее время ни нa шаг. Лег, не скуская с нее грустных глаз. Вода, тяжелая и плотная, темнела иод кручей, остуженная холодными утренниками.
Талы роняли узкие, тронутые ржавчиной листья. А весной тут бражно ленилась коловерть, прогревая под солнцем воды для прорастания чакана да потопушкп, чирки с безоглядной смелостью новобрачных гнездились в зарослях тростника. А сейчас отражается в омуте одинокое и ненужное на бахчах чучело - рваный зипун на сбитых крестом кольях, шапка шерстью наружу. Вот дошел до пугала свекор Кузьма, выдернул из земли, понес к бричке.
- И никак я не пойму, почему не везет тебе, кума Марька?
- Да что ты, Фиена, бог с тобой, хорошо живу.
- Не любишь ты горюниться, жалобиться. А я, только ужми меня, заверещала бы на весь свет.
- А зачем? Люди жалеют на время, а потом самим им неловко. Давай, кума, сыграем песню, батюшка любит.
Они прислонились плечом к плечу, вытянули ноги рядом - босые - Марька, в ботинках - Фиена, - сдвинули платки с высоко навитых кос на макушках. Глядя сузившимися глазами на чернобыл на том берегу, Фиена тоскливо затянула сипловато осевшим голосом:
Уродился я,
Как былинка в поле...
Марька поймала лист с вербы, прикусила зубами, невнятно подхватила:
Моя молодость прошла
По чужой неволе...
Страшась своего рвавшегося вверх голоса, она повела десню одна, лишь с укоризной покосившись на Фиену.
А та, обхватив руками колени, положив голову на них, покачивалась поклонно, зажмурившись. Потом опрокинулась на спину, заслонив ладонями глаза от солнца и из этой тени глядела в небо.
..Не пошлет ли мне господь
Долюшки счастливой,
Не полюбит ли меня
Паренек красивый.
- Соловей ты залетный, кума. Думала я о своей жизни под твою-то песню. Вот бы мне разбогатеть. Я бы не чертомелила, пила бы чай с каймаком, сдобными булками.
Была бы гладкая, каталась бы на троечке. А ты о чем думаешь?
- Грех это, - едва слышно, как бы издалека прозвучал голос Марьки.
- Что грех?
- Да все это грех - не работать, кататься - и все грех. Пусти душу в ад и будешь богат.
Марька взяла ведра, пошла под берег на капустник.
Накат метнулся в тальник, но тут же осел, виляя хвостом:
из-за кругляша-песчаника высунулась голова Острепова.
- Марья Максимовна, одно слово... - Он протянул поцарапанную о ежевику руку, но Марька не замечала ее. - Скажи мне no-человечеству: Автоном... обижает?
- Всех баб обижают. - Я свою не трогаю.
- А надо бы. Уж больно замечталась Люся Ермолаевна, чуть на ходу не спотыкается...
Не склеилась семейная жизнь Захара. Жена чуждалась его, дом запустила, сохла на глазах, говорила сквозь зубы. И Захар диву давался, невольно сравнивал жену с Марькой: муж бил, свекровь рычала, а она легка была на работе, пела песни, а когда говорила, голос звучал отрадой. И все чаще стал подкарауливать Марьку, хоть словом перемолвиться... "Мне обеими руками надо было уцепиться за Марьку, а я испугался", - думал он все горше.
- Ох, Захар Осипович, слабый ты, изверченный, хоть душа добрая. Сфальшивил ты мою жизнь вон тама... а теперь спрашиваешь, как, мол, мужик? Хвалит не нахвалится... Кума-а-а! Иди сюда, тебя председатель ищет.
Пока Фиена пробиралась по кустам, Марька, зачерпнув с мостков воду, ополоснула свои загорелые по щиколотку ноги. Как-то уж слишком просто спросила Захара: велик ли грех человеку руки на себя наложить?
Норовя повернуть на шутейный лад, он сказал, что человек сам себе хозяин - может жить, может и умереть.
Его смутила слабая, горько-примиренная улыбка на серьезном лпце Марьки.
- А-а, мой ухажер тута! - сказала Фиена с бесстыдной самоуверенностью. - Посиди с нами, Захарушка.
За ветлами у брода взлютовал голос Автонома:
- Засеку, сволочь, до смерти! Н-но! - И свист кнута, и опять ругань.
Марька побелела.
- Убьет лошадь. Ох, кума Марька, не попадайся ему на глаза, - сказала Фиена.
Они видели, как от реки яа берег выбежал с изломанным кнутовищем в левой руке Автоном в бязевой рубахе, в засученных штанах. Синие глаза зло, по-коршуньему, круглились на его темном лице.
- Марька! - хрипло позвал он.
Она рванулась встать, но Фиена приковала ее к земле.
- Не ходи. Изувечит.
- Марька! Куда, холера, делась?
Автоном кинул левой рукой кнутовище в пруд, оно, вжикнув, торчмя врезалось в омут и гадюкой выметнулось у синего атласного лопуха потопушки.
Марья подхватила ведро, лейку, заглянула в глаза Острецова:
- Захар Осипович, зла у меня нет на тебя, - тихо сказала она и вышла на дорогу.
К Фиене подбежал Накат, присел и завыл.
Фиена скинула с левой ноги ботинок, перевернула подошвой кверху.
- Ты зачем это? - спросил Захар.
- А сам-то не знаешь? Чтоб покойника не было. - Фиена ушла, поманив собаку.
...Когда Марька вышла из кустов, Автоном замахнулся на нее хворостиной, но не достал. На том берегу он сел на дроги с только что срубленными ветловыми слегами, поехал домой. Колеса скрипели, как всегда в последнее время, потому что Автоному опротивело хозяйство. И слеги ему не нужны были, но коли разделили по дворам, он вырубил свою делянку.
Она шла позади, по пояс в пыли, которую взметала лохматая вершина ивы, волочившейся листьями по дороге.
- Садись, - велел Автоном, останавливая гнедого.
Марька прошла мимо, незнакомо решительным шагом.
Встречь попадались подростки, отводившие коней в ночное.
- Сам едешь, а жена босоногая по колючкам сбочь дороги ушагивает, сказал один бойкий подросток.
- Не срами меня, садись, Марька.
Она остановилась на секунду, потом ускорила шаг.
Дома ждали ее две коровы. Но нынче она не стала доить их, взяла из люльки сына, села на табуретку у стены мазанки, дала ему грудь.
- Не наглядишься на своего Гришку! - сказала Фиена и, громко стуча подойником, пошла доить коров.
Марька, распеленав сына, пересыпала желтой деревянной гнилушкой пахи.
Домнушка сидела на порожке мазанки, палкой отгоняла кур и воробьев от вянувшей на скатерке лапши.
- Марька, дай мне своего-то крику на, - попросила Домнушка, протягивая руки на крик ребенка.
Мальчик пугливо смотрел на белые, как молоко, бельмастые глаза, прилипал к груди матери.
- Господи, боится он слепую... а прежде любили детки меня.
Марька ласково уговаривала сына пойти к бабке. Он вздрогнул, очутившись в ее сухих и тонких руках. Бабка держала его на коленях, задыхаясь от горькой радости, целуя теплую макушку, тихо плакала.
Василиса зашипела на нее:
- Когда ты развяжешь мои рученьки, сидень? - и пробовала отнять у нее мальчика. Но он уже не уходил от слепой.
- Господи, услышь мою слезницу, приобщи меня, грешную, ослобони людей от моих обуз, развяжи руки им, - сказала Домнушка.
Почуяв запах молочной упревшей каши, Домнушка попросила Марьку положить ей ложечки две.
- Бабаня, каша детская, невкусная. Скоро ужинать...
Помолчав, Домнушка опять попросила:
- Сама не своя, едун какой-то напал на меня.
Пока Марька доставала кашу, маслила, старуха забыла, чего просила. Но когда Марька хотела унести кашу, она вцепилась в чашку, заплакала. Несколько раз промахивалась ложкой мимо чашки, а зачерпнув, заносила куда-то чуть не за ухо. Вдруг широко открылись незрячие глаза, рот повело на сторону. Сползла с каменного порожка, и палка, служившая ей много лет, сиротливо притулилась к косяку.
Перенесли Домнушку в передний угол под образа. Она попросила у всех прощенья. А после соборования дышала так тихо, будто легкое майское дуновение порхало по избе.
С чувством светлой грусти Марька помолилась за скончавшуюся... Все корни, связывавшие бабку с повседневной жизнью, отболели, и плыла ее душа в иной мир тишайшего успокоения.
Фиену в этот вечер какое-то беспокойство так и гнало из дома. К удивлению Автонома, повела коней в ночное, почему-то вырядившись по-праздничному. Спутала в зеленой лощине и заиноходила в совхоз. Не терпелось повидаться со Степаном Кирилловичем, а заодно взглянуть на свою соперницу - жену его. У дубового колка повстречался ей Ермолай верхом на коне. Узнав, что идет она в совхоз, он натянул поводья, свесился с седла, касаясь бородой. Фиениной щеки:
- А зачем?
Увертливые ответы Фиены навели его на подозрительные мысли. И он поведал осторожно о совхозном кузнеце, очень схожем с покойным Власом.
- Сходи тихонько и осмотрительно. В кустах укройся.
Если он, значит, есть причина блюсти себя, жену не допускать. Только я тебе, мила, не говорил. Может, мае поблазнилось. Земляной дух морочит разум человека. Все в земле и от нее - любовь и злоба, благодать и убийство.
И она же все прячет. Нет лучше ларя, чем земля - одних убитых сколько, а попробуй нащупай?
- Растравил ты меня, Ермолай Данилыч. Сна лишусь аи с ума сойду.
Ермолаю не удалось удержать Фиену от похода в совхоз ни насмешками, ни угрозами.
- Ну, Фиенка-стерва, если ты брякнешь, висеть тебе вон на том дубке. Ни глазом, ни ноздрей не показывай людям, что узнала его... Ох, девка-баба, сама лезешь в петлю.
Рабочие мастерской как раз банились в этот час. Зазелененная сиренью баня попахивала дымком и веником на крутом берегу речки.
Степан Кириллович отправился на песчаную косу нарвать белотала и увидел притихшую за кустом Фиену в розовой кофте, с полушалком на плечах: сидит, вытянув ноги, травинки сует в зубы, перекусывает. Украдчиво и греховно минуту