- Зажиточным бедняком считаешь себя, Семен, - перебил его Егор Чубаров.
- Это для веселья, дядя Егор. Нам хозяйство умеючи надо вести, сеять больше. Так я понимаю новую жизнь.
Не к бедноте, а к достатку зовет нас партия. Если же Азтонома под зад, то половину Хлебовки выдворять придется, а окна и двери досками забивать. И получится картказ.
разорения земли русской. Не похвалят нас за это власти.
- Выгоним и половину, не испугаемся! - загорячился Степан Лежачий. Жизнь почему тяжелая и дикая?
Одни выскакивают, других топят. Надо по совести, все в общий котел. Всех уравнять до единого. Никто чтоб не высовывался, не задирал башку, как пустой колос. А ктэ сунется - стук его по макушке. Хватит, повысовывались индивидуально, артельно надо шагать.
- Хорошо байт. Только ведь на руках пальцы разныэ.
Вот ты ученый, почему один палец большой, а другой указательный?
- Я сам мизинец.
- Илья-пророк, на печке промок, а под лавкой высох,
- Хватит по старинке. Долой старый быт!
- Да ты и по-старому-то не запотел в работе.
- Все перетряхнем! На то она революция. Пожил я они в свое удовольствие, хватит. Дай нам пожить. Из их домов мясными щами пахнет, а у меня? Мышам жрать нечего.
- Поменьше бы спал. На ходу дремлешь, Степа. Лень раньше тебя родилась, - сказал Алтухов.
- Врешь, Сема. Не был у меня на крестинах.
- Ты скажи, кем себя считаешь? Какие понятия о себе имеешь? Ты хоть один день цельный в году работал?
Погуливаешь, выпиваешь с богатыми. Их же новостям ч снабжаешь... Люмпен ты - вот кто! Хоть бы поскоре?
услать тебя на какие-нибудь курсы... башка разваливается от твоего словесного трезвона... - Семен Алтухов гак разошелся, что насилу остановили его.
И уж совсем зашли в тупик при выборе председатели:
артели. В соседнее село Голубовку прислали рабочего-тысячника. И нам бы кого стороннего - ни кума, ни свата, ни брата родного. Для такого все ровня, пока не снюхается с кем-нибудь.
- Может, Фиену? Вдоза бойкая, - как бы отдыхая, перешли на шутку.
- Не жизнь будет, а сплошная гулянка, широкая:
масленица круглый год.
- Обоих Таратошкияых уважить: свою скотину иззздем, у других наворуем.
- Егор бы Чубаров добротой подошел, да ведь придется избы заменить кибитками, и айда кочевать по степям и по долинам.
- Походный колхоз на колесах. Цыган бы пиманить с бубенцами.
- Маните вы мужика в райскую жизнь, а вот сам директор берись за гуж. Что тебе со стороны не хвалить?
Катаешься на рысаках, сани ковровые, лохматой полостью ноги укрыты, тулуп непродуваемый на плечах, - сказал Лежачий. - Тимку Цевнева, видишь, нельзя - молод и учиться охота. А нашим детям вредно, что ли, ученье?
- Давайте, братцы, Степана Лежачего, - порядочек будет при нем, как в Москве - спать до обеда.
Конец шуткам положил Егор Чубаров, назвал Отчева.
Но Отчев наотрез отказался:
- Кто победнее нужен, я же середняк и даже во сне видел себя кулаком.
Незаметно, мягко управляя шутками и серьезными разговорами, подвел Колосков опять к тому же Автоному Чубарову. Но ставить председателем настоял Отчева, а Автоному поручить полеводство. И, закруглив собрание, сказал, что совхоз поможет трактором. Но сами себя тащите за уши из бедности.
3
- Ну что ж, Люся, извиняюсь, пойду отца твоего выселять, - сказал Захар, усмешкой кося рот. - Вот она и есть - революция, наш последний и решительный бой.
Лицо Люси опалило краской, только ямочки на щеках белели увядающе. Пошла и она вместе с мужем.
На Каганцевом углу поджидал Острецовых Тимка Цевнев.
- Проститься с родными надо бы раньше, - сказал он тихо. - Зачем при людях травить раны?
- Она не прощанку задумала, хочет показаться сильнее жалости, - боевито сказал Острецов, с вызовом взглянув на жену.
- Ничего я не хочу, просто исполняю свой долг, да и люди не будут попрекать, мол, чужие гнезды разоряла, свое стороной обошла. Ну, проворнее, что ли, шагайте.
Люся вырвалась вперед, вывертывая каблуками бурок отсыревший снег. Подол короткой шубейки ластился к ее упругим голеням, покачивались бедра в спором шаге. Голова в пуховой шали откинута навстречу взмывающему от сугробов ветру.
- Не надо бы ей, - сказал Тимка Цевнез, придержав за рукав Острецова. По больному месту два раза не бьют.
- Ничего ты не понимаешь, Тимпга, ей вот как необходимо отрезать себя от родителей... Тут уж останавливать человека нельзя, в ударе он...
От шатрового дома Тютюева грузным шагом вышел наперерез Семен Алтухов.
- Горячкиных я отправил в сельсовет, а с Тютюевым не получается у Степана Лежачего: оба они, Тютюй и Степка, вдрызг пьяные... запеснячивают.
Навстречу родимая мать... - доносились голоса из дома Тютюева.
- Я им попью! - вскипел Острецов. - Тимка, закругляй с Ермолаем Данилычем... Я этому активисту липовому! Пошли, Семен!
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит...
Из трубы дома Ермолая валил плотный дым, хотя по времени все жители уже протопили печки. Не пищей, как обычно, пахнул тот дым, а краской горелой, выдержанным деревом. Крылечко подметала сама Прасковья Илларионовна. Подняла налившееся кровью лицо, огнем полыхнули узко сведенные заплаканные глаза.
- Топчите, - сказала с яростной покорностью. - А-а, и ты тута, доченька...
Тимка задержался, чтобы не видеть, как будет прощаться Люся с родителями, но Люся в спину втолкнула его на крыльцо.
Ермолай сидел у жерла печки, рубил топором венские стулья, кидал в шумевшее пламя.
- Мир вам, святые разбойнички! - склонил он осеянную рыжим венчиком голову. - Извините меня, старика, сесть вам не на что, все взял очистительный огонь.
Прикинул я с точки зрения революции, и шепнули мне сам господь бог, товарищ Карл Маркс и его пророк Ленин, что негоже вам, работникам справедливости, сидеть на стульях, какие провоняли смердящие псы мира уходящего. Да и неколи будет вам нежиться, в хлопотах и битвах проведете БЫ жизнь свою... - Ермолай вырвал из рук жены веник, подмел загнетку, сунул веник в огонь. - Проживете без веника, это мы, охламоны, мусорили, вы же заживете чисто. Ни пить, ни есть, ни до ветру ходить.
- Общество решило лишить вас, Ермолай Данилович, и вес, Прасковья Илларионовна, Чубаровых, всех прав и достояния и выселить за пределы края, - сказал Тимка. - Возьмите с собой по две пары белья, полпуда муки.
- Так надо, мама и батя, - сказала Люся. - Я вас предупреждала, вы не послушались...
- Да мы все отдадим, только дайте помереть на земле родной, - попросила Прасковья. - И дом оставим, в бане проживем...
- Рок голову ищет, - сказал Ермолай и стал собираться в путь.
Вышли во двор. Якутка уже запряг пару коней в проездные санки, стоял, мигая глазом, засунув рукавицы ва красный кушак, подвернув полу шубы, держа под мышкой кнут.
- И собаку нельзя взять с собой? Да как же мы будем тянуть собачью жизнь без пса? - сказал Ермолай. Он вразвалку подошел к черному кобелю на цепи, прижался щекой к остроухой голове.
Тимка не успел подлететь к нему - коротким, наотмашь, ударом топора Ермолай развалил голову своему верному псу.
Люся вскрикнула, закрыла лицо руками.
- Перепрягай в дровни! - приказал Тимка Якутке. - Откатались на проездных. Вести себя не умеете, Ермслай Данилыч. Нет достоинства, лютость одна осталась.
Вошли непрошеные братья Таратошкины, бледно посмеиваясь.
- Чай, не к благочинному поехал в романовском тулупе, Ермолай Данилыч. Или дочка по-свойски утеплила? - сказал Фома, а Ерема тут же слетал в дом, вынес зипун с заплатой на локтях.
- Переамуничивайся, Данилыч, - посоветовали братья Таратошкины, вытряхая Ермолая из тулупа. А когда натянули на его опустившиеся вдруг плечи подбитый выношенный зипун, он трудно задвигал ногами, оперся о наклеству розвальней, упал на охапку сена, голова его откинулась назад и чуть набок. Меловые губы мелко дрожали.
Люся сбегала в дом за сердечными каплями. Отец нехотя разжал зубы, несколько каиель застыло на бороде его.
- Ишь нос-то побелел, как у хряка, когда под левую лопатку нож пустишь, - угрюмо засмеялся Фома, а Ерема кивнул, зацепился одним глазом за Люсино лицо, другим за лицо Химки:
- Невеселое расставаньице...
Тимка пальцем поманил Фому Харатошкина, заглядывая з его глаза под навесом треуха-малахая:
- В худом зипуне не дело везти. Верните Ермолаю Данилычу тулуп.
Таратошкин Фома переглянулся с братом, и тот принес из сезей уже отложенный для себя тулуп, заботливо наккяул на Ермолая поверх зипуна.
- Отец твой, будь жив, не похвалил бы тебя, Химоша.
Химка велел братьям идти по своим делам, и они покинули двор.
Якутка посадил в сани Прасковью Илларионовну, взял вожжи, но Тимофей отстранил его:
- Без тебя найдутся провожатые. Автоном отвезет.
Позови его.
Химка замкнул двери дома, опечатал и, пройдя медленным взглядом по надворным постройкам, остановился.
Приглушенный вскрик во дворе услышал он, крадущимся шагом прошел под сарай. На .сбруе колодца сидела Люся, закрыв лицо руками, шаль сбилась на плечи.
- Людмила Ермолаевна, - позвал он, - пойдемте провожу.
В темном углу сарая на соломенной подстилке тяжко мычала в родовых муках короза-перволеток, лезли из орбит налившиеся кровью глаза.
- Надо помочь, - сказал Химка, подходя к корове.
Присел перед ней на корточки. Хеленок выходил передними желтыми копытцами, белолобой головой, в материнской пленке. Засучив рукава, Химка легонько потянул телка, и, когда тот вывалился на солому, горячий и скользкий, корова тут же встала. Ноги ее дрожали, дрожь шла по вспотевшим впалым бокам. Корова широким языком стала облизывать теленка с ноздрей. Химка взял место, вынес во двор и зарыл в снегу.
Люся все так же сидела на венце колодца, вытирая ягцо. - резко пахнул платок духами.