Неведомые люди появилися,
Шелковы тенета заметывали,
Кунок да лисок повыловили,
Черного сибирского соболя;
Нам, государь-свет, улову нет,
Да тебе, государь-свет, корысти нет,
Нам от тебя да нету жалованья.
Скажутся, а называются
Всё они дружиною Чуриловою».
Та толпа на двор прошла,
Новая из поля появилася, —
А и́де молодцов до пяти их сот,
Молодцы на конях одноличные,
Кони под нима да однокарие были,
Жеребцы всё латынские,
Узды, по́вода у них а сорочинские,
Седелышка были на́ золоте,
Сапожки на ножках зелен сафьян,
Зелена сафьяну-то турецкого,
Славного покрою-то немецкого,
Да крепкого шитья-де ярославского.
Скобы, гвоздьё-де были на золоте.
Да кожаны на молодых лосиные,
Да кафтаны на молодцах голу́б скурлат,
Да источниками подпоясанося,
Колпачки – золотые верхи.
Да молодцы на ко́нях быв свечи-де горят,
А кони под нима быв соколы-де летят.
Доехали-приехали во Киев-град,
Да стали по Киеву уродствовати,
Да лук, чеснок весь повырвали,
Белую капусту повыломали,
Да старых-то старух обезвичили,
Молодых молодиц в соромы́-де довели,
Красных девиц а опозорили.
Да бьют челом князю всем Киевом,
Да князи те просят со княгинями,
Да бояра те просят со боярынями,
Да все мужики-огородники:
«Да дай, государь, свой праведные суд,
Да дай-ка на Чурила сына Плёнковича:
Да сегодня у нас во городе во Киеве
Да неведомые люди появилися,
Да наехала дружина та Чурилова,
Да лук, чеснок весь повырвали,
Да белую капусту повыломали,
Да старых-то старух обезвичили,
Молодых молодиц в соромы-де довели,
Красных девиц а опозорили».
Да говорил туто солнышко Владимир-князь:
«Да глупые вы князи да бояра,
Неразумные гости торговые!
Да я не знаю Чуриловой посе́личи,
Да я не знаю, Чурило где двором стоит».
Да говорят ему князи и бояра:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да мы знаем Чурилову поселичу,
Да мы знаем, Чурило где двором стоит.
Да двор у Чурила ведь не в Киеве стоит,
Да двор у Чурилы не за Киевом стоит,
Двор у Чурила на Потай на реки,
У чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей а у Борисовых,
Да около двора да всё булатный тын,
Да вереи были всё точеные».
Да поднялся князь на Почай на реку,
Да со князьями-то поехал, со боярами,
Со купцами, со гостями со торговыми.
Да будет князь на Почай на реки,
У чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей да у Борисовых,
Да головой-то ка́ча, сам приговариват:
«Да, право, мне не пролгали мне».
Да двор у Чурила на Почай на реки,
Да у чудна креста-де Мендалидова,
У святых мощей да у Борисовых;
Да около двора все булатный тын,
Да вереи те были всё точеные,
Воротика те всё были всё стекольчатые,
Подворотенки да дорог рыбий зуб.
Да на том дворе-де на Чуриловом
Да стояло теремов до семи до десяти.
Да во которых теремах Чу́рил сам живет, —
Да трои сени у Чурила-де косивчатые,
Трои сени у Чурила-де решетчатые,
Да трои сени у Чурила-де стекольчатые.
Да из тех-де из вы́соких из теремов
На ту ли на улицу падовую
Да выходил туто старый матерый человек.
На старо́м шуба-то соболья была
Да под дорогим под зе́леным под ста́метом,
Да пугвицы были вальячные,
Да вальяк-от литый красна золота.
Да кланяется, поклоняется
Да сам говорит и таково слово:
«Да свет государь ты Владимир-князь!
Да пожалуй-ка, Владимир, во высок терем,
Во высок терем хлеба кушати».
Да говорил Владимир таково слово:
«Да скажи-ка мне, старый матёрый человек,
Да как тебя да именем зовут,
Хотя знал, у кого бы хлеба кушати?» —
«Да я Пленко́ да гость Сарожанин,
Да я ведь Чурилов-от есть батюшко».
Да пошел-де Владимир во высок терем,
Да в терем-от идет да все дивуется,
Да хорошо-де теремы да изукрашены были:
Пол-середа одного серебра,
Печки те были всё муравле́ные,
Да потики те были всё серебряные,
Да потолок у Чурила из черных соболей,
На стены сукна навиваны,
На сукна те стекла набиваны.
Да всё в терему-де по-небесному,
Да вся небесная луна-де принаведена была,
Ино всякие утехи несказа́нные.
Да пир-от идет о полупиру,
Да стол-от идет о полустоле;
Владимир-князь распотешился,
Да вскрыл он окошечка немножечко,
Да поглядел-де во да́лече чисто́ поле́:
Да из да́леча-дале́ча из чиста поля
Да толпа молодцов появилася,
Да еде молодцов а боле тысячи,
Да середи-то силы ездит купав молодец,
Да на молодце шуба-то соболья была,
Под дорогим под зеленым под стаметом,
Пугвицы были вальячные,
Да вальяк-от литый красна золота,
Да по до́рогу яблоку свирскому.
Да еде молодец, да и сам тешится,
Да с коня-де на коня перескакивает,
Из седла в седло перемахивает,
Через третьего да на четвертого,
Да вверх копье побрасывает,
Из ручки в ручку подхватывает.
Да ехали-приехали на Почай на реку,
Да сила та ушла-де по своим теремам.
Да сказали Чурилы про незнаемых гостей,
Да брал-де Чурило золоты ключи,
Да ходил в амбары мугазенные,
Да брал он сорок сороков черных соболев,
Да и многие пары лисиц да куниц,
Подарил-де он князю Владимиру.
Да говорит-де Владимир таково слово:
«Да хоша много было на Чурила жалобщиков
Да побольше того-де челобитчиков, —
Да я теперь на Чурила да суда-де не дам».
Да говорил-де Владимир таково слово.
«Да ты, премладыи Чурилушко сын Плёнкович!
Да хошь ли идти ко мне во стольники,
Да во стольники ко мне, во чашники?»
Да иной от беды дак откупается,
А Чурило на беду и нарывается.
Да пошел ко Владимиру во стольники,
Да во стольники к нему, во чашники.
Приехали они ужо во Киев-град,
Да свет государь да Владимир-князь
На хороша́ да нового на стольника
Да завел государь-де почестный пир.
Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович
Да ходит-де ставит дубовы́ столы,
Да желтыми кудрями сам потряхивает,
Да желтые кудри рассыпаются,
А быв скачен жемчуг раскатается.
Прекрасная княгиня та Апраксия
Да рушала мясо лебединое;
Смотрячи́сь-де на кра́соту Чурилову,
Обрезала да руку белу правую,
Сама говорила таково слово:
«Да не дивуйте-ка вы, жены господские,
Да что обрезала я руку белу правую:
Да помешался у мня разум во буйной голове,
Да помутилися у мня-де очи ясные,
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да на его-то на кудри на желтые,
Да на его-де на перстни́ злаченые.
Помешался у мня разум во буйной голове,
Да помутились у меня да очи ясные».
Да сама говорила таково слово:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу
Не на этой а ему службы быть, —
Да быть ему-де во постельниках,
Да стлати ковры да под нас мягкие».
Говорил Владимир таково слово:
«Да суди те Бог, княгиня, что в любовь ты мне пришла.
Да кабы ты, княгиня, не в любовь пришла, —
Да я срубил бы те по плеч да буйну голову,
Что при всех ты господах обесчестила».
Да снял-де Чурилу с этой бо́льшины
Да поставил на большину на и́ную,
Да во ласковые зазыватели, —
Да ходить-де по городу по Киеву,
Да зазывати гостей во почестный пир.
Да премладыи Чурило-то сын Плёнкович
Да улицми идет да переулками,
Да желтыми кудрями потряхивает,
А желтые те кудри рассыпаются.
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да старицы по келья́м онати́ они дерут,
А молодые молодицы в голенища ....,
Красные девки отселья дерут.
Да смотрячись-де на красоту Чурилову,
Да прекрасная княгиня та Апраксия
Да еще говорила таково слово:
«Свет государь ты Владимир-князь!
Да тебе-де не любить, а пришло мне говорить.
Да премладому Чурилу сыну Плёнковичу
Да <не> на этой а ему службы быть, —
Да быти ему во постельниках,
Да стлати ковры под нас мягкие».
Да видит Владимир, что беда пришла,
Да говорил-де Чурилу таково слово:
«Да премладыи Чурило ты сын Плёнкович!
Да больше в дом ты мне не надобно.
Да хоша в Киеве живи, да хоть домой поди».
Да поклон отдал Чурила, да и вон пошел.
Да вышел Чурило-то на Киев-град,
Да нанял Чурило там извозчика,
Да уехал Чурило на Почай на реку,
Да и стал жить-быть а век коро́тати.
Да мы со той поры Чурила в старина́х скажем,
Да отныне сказать а будем до́ веку.
А й диди, диди, Дунай, боле вперед не знай!
Сорок калик
А из пустыни было Ефимьевы,
Из монастыря из Боголюбова
Начинали калики наряжатися
Ко святому граду Иеруса́лиму, —
Сорок калик их со каликою.
Становилися во единый круг,
Они думали думушку единую,
А едину думушку крепкую:
Выбирали большего атамана,
Молоды Касьяна сына Михайлыча.
А и молоды Касьян сын Михайлович
Кладет он заповедь великую
На всех тех дородных молодцев:
«А идтить нам, братцы, дорога неближняя,
Идти будет ко городу Иерусалиму,
Святой святыне помолитися,
Господню гробу приложитися,
Во Ердань-реке искупатися,
Нетленною ризой утеретися;
Идти селами и деревнями,
Городами теми с пригородками.
А в том-то ведь заповедь положена:
Кто украдет, или кто солжет,