Вслед идут придверники да приворотники,
Вслед идут, все жалобу творят,
Сами говорят да таково слово:
«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевской!
Как этая удала скоморошина
Наехал из чиста поля скорым гонцом,
А теперича идет да скоморошиной,
Нас не спрашивал у ворот да приворотников,
У дверей он нас не спрашивал, придверников,
Да всех нас взашей прочь отталкивал.
Смело проходил в палаты княженецкие».
Говорил Владимир стольный киевский!
«Ах ты эй, удала скоморошина!
Зачем идешь на княженецкий двор да безобсылочно,
А и в палаты идешь бездокладочно,
Ты не спрашивать у ворот да приворотников,
У дверей не спрашивать придверников,
А всех ты взашей прочь отталкивал?»
Скоморошина к речам да не вчуется,
Скоморошина к речам не примется,
Говорит удала скоморошина:
«Солнышко Владимир стольный киевский!
Скажи, где есть наше место скоморошское?»
Говорит Владимир стольно-киевский;
«Что ваше место скоморошское
А на той на печке на муравленой,
На муравленой на печке да на запечке».
Он вскочил скоро на место на показано,
На тую на печку на муравлену.
Он натягивал тетивочки шелковые,
Тыи струночки да золоченые,
Он учал по стрункам похаживать,
Да он учал голосом поваживать.
Играет-то он ведь во Киеве,
А на выигрыш берет во Цари-граде.
Он повыиграл во ограде во Киеве,
Он во Киеве да всех поимянно,
Он от старого да всех до малого.
Тут все на пиру игры заслушались,
И все на пиру призамолкнулись,
Сами доверят да таково слово:
«Солнышко Владимир стольно-киевский!
Не быть этой удалой скоморошине,
А какому ни быть надо русскому,
Быть удалому да добру молодцу».
Говорит Владимир стольно-киевский:
«Ах ты эй, удала скоморошина!
За твою игру да за веселую,
Опущайся-ко из печи из-запечка,
А садись-ко с нами да за дубов стол,
А за дубов стол да хлеба кушати.
Теперь дам я ти три места три любимыих:
Перво место сядь подлй меня,
Друго место сопротив меня,
Третье место куда сам захошь,
Куда сам захошь, еще пожалуешь».
О пущалась скоморошина из печи из муравленой,
Да не села скоморошина подле князя,
Да не села скоморошина да сопротив князя,
А садилась на скамеечку
Сопротив княгини-то обручныя,
Против молодой Настасьи да Никуличны.
Говорит удала скоморошина:
«Ах ты, солнышко Владимир стольно-киевский!
Бласлови-ко налить чару зелена вина,
Под нести-то эту чару кому я знаю
Кому я знаю, еще пожалую».
Говорил Владимир стольно-киевский:
«Ай ты эй, удала скоморошина!
Была дана ти повблька да великая
Что захочешь, так ты то делай,
Что ты вздумаешь, да еще и то твори».
Как тая удала скоморошина
Наливала чару зелена вина,
Да опустит в чару свой злачён перстень,
Да подносит-то княгине поручёныя,
Сам говорил да таково слово:
«Ты эй, молода Настасья, дочь Никулична!
Прими-ко сию чару единой рукой,
Да ты выпей-ко всю чару единым духом.
Как ты пьешь до дна, так ты ведать добра,
А не пьешь до дна, так не видашь добра».
Она приняла чару единой рукой,
Да и выпила всю чару единым духом,
Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень,
А которыми с Добрыней обручалась
Сама говорит таково слово:
«Вы эй же, вы, князи, да вы, бояра,
Вы все же, князи вы и дворяна!
Ведь не тот мой муж, да кой подли меня,
А тот мой муж, кой супротив меня:
Сидит мой муж да на скамеечке,
Он подносит мне-то чару зелена вина».
Сама выскочит из стола да из-за дубова,
Да и упала Добрыне во резвы ноги,
Сама говорит да таково слово:
«Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич!
Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,
Что не по-твоему наказу да я сделала,
Я за смелого Алешеньку замуж пошла.
У нас волос долог, да ум короток,
Нас куда ведут, да мы туда идём,
Нас куда везут, да мы туда едем».
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«Не дивую разуму я женскому:
Муж-от в лес, жена и замуж пойдет,
У них волос долог, да ум короток.
А дивую я солнышку Владимиру
Со своей княгиней со Апраксией,
Что солнышко Владимир тот сватом был,
А княгиня-то Апраксия да была свахою,
Они у жива мужа жону да просватали».
Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,
Он повесил свою буйну голову,
Утопил ясны очи во сыру землю.
Говорит Алешенька Левонтьевич:
«Ты прости, прости, братец мои названыя,
Молодой Добрыня сын Никитинич!
Ты в той вине прости меня во глупости,
Что я посидел подли твоей любимой семьи,
Подле молодой Настасий да Никуличной».
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«А в той вины, братец, тебя бог простит,
Что ты посидел поДли моей да любимой семьи,
Подле молодой Настасий Никуличны.
А в другой вине, братец, тебя не прощу,
Когда приезжал из чиста поля во перво шесть лет,
Привозил ты весточку нерадостну,
Что нет жива Добрынюшки Никитича:
Убит лежит да на чистом поле.
А тогда-то государыня да моя родна матушка,
А жалешенько она да по мне плакала.
Слезила-то она свои да очи ясные,
А скорбила-то свое да лицо белое, -
Так во этой вине, братец, тебя не прощу».
Как ухватит он Алешу за желты кудри,
Да он выдернет Алешку через дубов стол,
Как он бросит Алешку о кирпичен мост,
Да повыдернет шалыгу подорожную,
Да он учал шалыгищем охаживать,
Что в хлопанье-то охканья не слышно ведь;
Да только-то Алешенька и женат бывал,
Ну столько-то Алешенька с женой сыпал.
Всяк-то, братцы, на веку ведь женится,
И всякому женитьба удавается,
А не дай бог женитьбы той Алешиной.
Тут он взял свою да любиму семью,
Молоду Настасью да Никуличну,
И пошел к государыне да и родной матушке,
Да он здыял доброе здоровьице.
Тут век про Добрыню старину скажут,
А синему морю на тишину,
А всем добрым людям на послушанье.
ЮНОСТЬ АЛЕШИ ПОПОВИЧА
Что не стук-то стучит во тереме,
Что не гром-то гремит во высоком, -
Подымается чадо милое,
Чадо милое, порождёное,
Свет Алешенька чудородыч млад.
«Ах ты, мать моя, родна матушка,
Свет Амир фа Тимофеевна!
Дай ты мне благословеньице,
Благословеньице позаочное,
Погулять мне по белу свету». -
«Ах ты гой еси, чадо милое,
Чадо милое, порожденое,
Порржденое однокровное,
Свет Алешенька чудородович!
Ты не можешь, Алёша, на коне сидеть,
Ты не можешь, Алеша, конем владеть,
Булатная сабелька тебе вбтяжела,
Златая колчуга тебе вбдолга». -
«Ах ты гой еси, мать родимая,
Свет Амирфа Тимофеевна!
Я Могу, Алеша, на коне сидеть,
Я могу, Алеша, конем владеть,
Я могу, Алеша, копьем шурмовать,
Булатная сабелька мне вблегка,
Златая колчуга мне вокоротка».
Что не белая береза к земле клонится
Приклоняется Алеша к своей матушке
Приклоняется Алеша ко родимоей,
Он и просит у се благословеньипа.
Он и просит у ее, он великого:
«Благослови-ка ты меня, матушка,
Благослови меня ты, родимая,
Да со Скимом-зверем поборотися,
Да со Скимом-зверем порататися».
А дала же ему матушка благое ловеньице,
А дала же ему родимая великое.
Он садился же, Алеша, на добра коня,
На добра коня богатырского.
Он поехал же, Алеша, во чисто поле,
Он поехал же, Алеша, во раздольице.
Выезжал-то Алеша на долинушку,
Выезжал-то Алеша на широкую.
Увидал же Алешу сам-от Ским-от зверь,
Он вставал, вор-собака, на задни ноги,
На задни ноги, на остры когти,
Наперед на нем шерстка перепрокинулась.
Закричал же вор-собака по-звериному,
Засвистал же вор-собака по-змеиному.
Да дрались они, рубились трое суточки,
Не пиваючи, не едаючи,
Со добра коня не слезаючи.
Порубил его Алеша на мелки части,
Раскидал его Алеша по чисту полю,
По чисту полю, по раздольицу.
Выезжал же Алеша на дороженьку,
Выезжал же Алеша на широкую,
Он поехал же Алеша к своей матушке.
АЛЕША ПОПОВИЧ И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Во славном было во городе во Ростове,
У того попа ростовского
Едино было чадо милое,
Удал добрый молодец на возрасте
По имени Алешенька млад.
И стал Алешенька конем владеть,
И стал Алешенька мечом владеть,
Приходит Алешенька ко своему родителю,
К тому попу ростовскому,
И падает ему во резвы ноги,
И просит у него благословеньица
Ехать да во чисто поле во раздольице
Ко тому ли ко синю морю,
На те же тихи заводьи,
Стрелять гусей, белых лебедей,
Перистых, пушистых серых утицей,
И стрелять во мерочки во польские,
Во то ли вострие ножевое.
И просил он себе у родного батюшки,
У того ли попа ростовского,
Себе дружинушку хорошую,
Хорошую да хоробрую.
И дал ему ростовский поп,
Своему чаду милому,
Благословенье с буйной головы до резвых ног,
И пошел же Алешенька на конюшен двор
Со своей дружиною хороброю,
И брали они коней добры их,
Надевали они на коней седелушки черкасские,
И затягивали подпруги шелковые,
И застегивали костылечки булатные
Во ту ли кость лошадиную,
И сами коню приговаривают:
«Уж ты конь, ты конь, лошадь добрая!
Не оставь ты, конь, во чистом поле
Серым волкам на растерзанье,
Мерным воронам на возграенье,