– Но ведь…
– Полно об этом, – категорично пресекла дальнейшие расспросы ведьма. – Где-то здесь я видела родник. Пойду умоюсь, ведь ты сам сказал: путь предстоит неблизкий.
С этими словами женщина развернулась и не оглядываясь пошла прочь. Ксыр в этот раз не сразу поспешил за своей хозяйкой. Подняв голову, он перехватил взгляд воеводы и, не отрываясь от него, легко, одним движением смял бабочку в ладони.
Всеволод вздрогнул. В глазах парня, убившего насекомое, не отразилось ничего. Никакой мысли или чувства, только пустота. Два светло-голубых омута, ведущих в никуда, походили на чешуйки снулой рыбы. Блеклые и неподвижные, они казались мертвыми.
Как и предсказывала морокунья, через неполные четыре часа отряд вышел к Камаринской Веже. Точнее сказать, к ее руинам. Останец старой сторожевой башни возвышался на самом высоком холме в округе. У подножия взгорка бил студеный ключ. Неподалеку раскинулся березовый околок. Реденькие деревья, шелестя листвой, манили обещанием отдыха в тени. Лучшего места для привала нельзя было и представить. Но чем ближе к башне подходила дружина, тем тише становились люди. К холму отряд приблизился уже в полном молчании. Подняв руку, Всеволод приказал остановиться. Обернулся. Его воины, стянув шлемы, глядели на вершину шеломяня, кое-кто шептал молитвы. Простояв так несколько ударов сердца, гриди потянулись к ручью напиться и наполнить опустевшие за день фляги. Лишь Видогост и Пантелей направились к нему. В руках один из десятников нес длинный обвязанный бечевкой сверток. Лицо зубоскала Пантелея на этот раз было непривычно серьезным. Бережно приняв завернутую в холстину вещь, Всеволод поискал взглядом молодого княжича и, махнув рукой, подозвал его к себе.
– Пойдем, Петр, поднимемся туда. – Всеволод указал на остов башни. – Тебе нужно это видеть.
– Это обязательно? Я хотел Ставраса напоить, почто нам лезть в такую кручу?
– Потому как я сказал. И потому как кое-что тебе понять сегодня нужно будет. Идем.
– Вы не против, если я присоединюсь? – спросила Врасопряха, подходя к ним и отжимая смоченную в ручье косу. Здесь, на открытой солнцу поляне, вдали от тени, было жарко.
– Нет, не против. Вот только он, – Всеволод кивком указал на Ксыра, – пусть останется здесь. Нечего ему там делать.
Кудесница обернулась и что-то быстро сказала парню на незнакомом воеводе языке. Слова, произнесенные тихим властным голосом, прозвучали странно, словно лай, но Ксыр их, очевидно, понял. Молодец послушно опустился на землю прямо там, где стоял. Всеволоду показалось, что камни его ожерелья на мгновение засветились. «Помстилось мне. Всего лишь отблеск света. Искра. Блик солнца, отраженный в гладком камне, ничего боле», – решил про себя воевода.
На холм они поднимались молча. Крутой склон, густо поросший хвостами пырея, метелками донника и шарами качима, стрекотал под их ногами бесчисленным множеством насекомых. На тонких тенетах, сплетенных пауками средь сухих стеблей кислицы, висели росяные капли. Пахло свежей луговой травой.
Медленно, не торопясь воевода со спутниками взошел на вершину шеломяня – гладко стесанную, словно отсеченную ножом каменистую проплешину. Там среди зарослей крушины покосившимся столпом возвышалась сторожевая башня. Издалека она походила на обветшалую, но все еще крепкую твердыню, однако здесь, вблизи, урон, нанесенный зданию, стал более заметен. Круглое, сложенное из булыги основание вежи испещряли выбоины и паутина трещин. Часть кирпичной стены обвалилась, обнажив ступени винтовой лестницы, по которой гарнизон когда-то поднимался в бревенчатый шатер. Наполовину выгорев, купол ощерился остриями обугленных, почерневших балок. Сквозь уцелевшие бойницы проглядывало небо. Кое-где сохранившийся лемех кровли от бушевавшего здесь когда-то жара покорежился и встал дыбом, напоминая чешую дракона.
Пройдя средь леса наполовину истлевших заостренных кольев, вбитых у основания башни, Всеволод вышел к ее порогу. Встал на лысом пятачке голой земли, на котором до сих пор не росла трава. Чернеющий зев входа вывалил наружу сорванную с петель, окованную железными шипами дверь. Искореженная, она лежала на кирпичной крошке, словно изъеденный ржавчиной язык.
Опустившись на колени, воевода развязал шнурок на свертке и извлек из него сулицу с лавровидным наконечником. Ратовище оружия было обвязано множеством разноцветных полосок ткани, ленточками и шнурками, на которых болтались мелкие предметы: пуговицы, бубенцы, соломенные куклы, костяные гребни, медные зеркала. Размахнувшись, воевода с тихим печальным звоном вогнал острие в землю. Копье замерло среди десятка таких же подношений этому месту. По выцветшим, линялым отрепьям, лишайнику и рже, покрывшей наконечники, угадывалось, что носят сулицы сюда давно. Не поднимаясь с колен, окольничий прикрыл глаза и подставил лицо ветру, который тут же принялся теребить его густые черные пряди, не такие блестящие, как у Врасопряхи, скорее цвета угля, чем каменной смолы.
Сидел так воевода долго, словно позабыв, зачем пришел сюда. Очнувшись, он открыл глаза и, посмотрев на спутников, начал свой рассказ. Говорил тихо и неспешно, тщательно подбирая слова. Взвешивая их, пробуя на вкус, как горькое лекарство.
– Камаринская Вежа и ее гарнизон во главе с Любомиром первыми встретили Орду. Первыми они и полегли.
– Так Камаринская застава – это здесь? – с интересом разглядывая уходящий ввысь сталагмит башни, перебил его Петр. – Слышал о ней, но не думал, что это так…
– Близко? Так и есть. – Воевода криво улыбнулся, и улыбка эта больше напоминала гримасу боли. – Когда-то мы были беспечны. Это сейчас сторожевые башни и остроги стоят аж у Чертолья через каждые семь верст, а раньше… Раньше, изнеженные годами мира, мы считали, что даже эта поставлена здесь зря. Ну кого нам бояться? Разбойников? Лесных чудищ? Своих соседей? Коли и случалась у князей размолвка, то без объявления усобицы чужаки не появлялись. Да и простой люд щадили. К чему хорошего крестьянина губить, коль, может статься, завтра он на твоей земле трудиться станет? А слухи о страшных кочевниках, о несметных ратях, сметающих все на своем пути, мы воспринимали словно байки, которыми пугают непослушных деток, не желающих уснуть. Ведь ордынцы были где-то там, далеко, за семью горами, среди бескрайнего океана степных трав. Жалкие странники без своей земли. Как мы ошибались…
Всеволод снова замолчал. Надолго. Когда тишина стала уже невыносимой, он продолжил:
– Я был на год младше, чем ты сейчас, когда они явились. Пройдя узкими тропами по перевалам Велесова хребта, растянувшись в нескончаемую цепь каравана. Они спустились с гор ночью, в свете факелов. И было их так много, что последние кибитки съехали в долину только через пять дней после того, как первый конь кочевников ступил на наши земли. Анагры, валисары, коэрн, савариссы, толы, мурнаки, карижары – объединенные племена онригаров, которых позже стали называть Ордой, – напали на наши земли. В тот черный день Гальдрика умылась кровью.
Тех, кто осмеливался сопротивляться, безжалостно уничтожали, не щадя ни женщин, ни детей. Онригары сжигали города дотла, сея смерть и разрушение, оставляя после себя лишь выжженную землю. Поля, устланные мертвецами. Тех, кто не осмеливался, брали в плен. Делали хаошаром – самыми презренными рабами у своих рабов, и вскоре оставшиеся в живых пленники начинали завидовать мертвым. Так продолжалось почти год. Здесь, в Окоротье, первыми, кто встретился им на пути к Марь-городу, стал Любомир со своей десяткой. Но что могут сделать десять человек против сотни? Тысячи? Десятка тысяч?
– Наверное, ничего, – приглушенно сказал княжич.
– Они тоже так считали. – Всеволод указал рукой на росшие по склону приземистые заросли крушины, и Петр увидел то, что, поглощенный созерцанием башни, не заметил сразу.
Кости. Выбеленные солнцем серпы ребер, изломанные бедренные и лучевые прутья, позвонки, ощерившиеся короба черепов, сквозь пустые глазницы которых тянулись к свету стебли василька. Скрытые в тени темно-зеленых листьев, останки были навалены неровными грудами, образуя несимметричное кольцо. Разомкнутый в нескольких местах венец, опоясывающий вершину холма, словно мрачный ореол смерти. Словно прибитый к островку плавун.
– Любомир продержался десять дней. По одному дню на каждого человека из своей дружины. Они знали, что умрут, но всеми силами старались выиграть время. Сражаясь за каждый час после зажжения сигнального огня, зная, что этот лишний час, возможно, спасет чью-то жизнь. И они спасли.
Всеволод снова замолчал, прикрыв глаза, вспоминая то, что видел сам. И образы, недобрые, ветшалые от времени, но все еще живые, встали перед его сомкнутыми веками.
Видел он дымы пожарища, клубящимися столпами уходящего в чернеющее на глазах небо. Видел обозы и возниц с перекошенными от ужаса лицами, неистово стегающих вожжами взмыленных лошадей. Видел женщин и детей, сбившихся в небольшие стайки на телегах. Молчаливых, притихших, с глазами, исполненными страха. Видел он бегущих по пыльному тракту людей, бросающих свои скудные пожитки и во весь голос вопящих лишь два слова: «Они здесь!» Видел строй немногочисленной княжеской дружины и народного ополчения, угрюмо разворачивающийся, встающий поперек дороги, отрезая беженцев от нагоняющей их конницы.
Перед глазами всплыло изрезанное глубокими морщинами лицо старого князя, командовавшего ими. Как же он тогда сказал… Вроде бы: «Эх, жаль, не успели до отрогов отойти, но ничего, в поле рубиться тоже славно! Есть где развернуться». А услышав тревожный гул среди городовых и вооруженных кое-как крестьян, он нахмурил брови и прикрикнул: «Эй вы там, с левого краю, не тряситесь так уж явно, того и гляди портки обмочите. Что бы там про этих ордынцев ни болтали, помните: непобедимых врагов нет, есть недобитые в бою. Кровь красна у всех, и что коса, что меч одинаково ее отворяют. Так что держите топоры покрепче, как вас учили, да не ломайте строй. И все у нас будет хорошо». Закончив говорить, седой кряжистый воин опустил стрелку наносника на шлеме и вынул меч. Слова грубые, простые, не имевшие ничего общего с пафосными речами героев из былин, которые рассказывала в детстве Всеволоду Смиляна. Слова, сказанные на