– Вот еще, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны. – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьем. А вы по грязи плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.
– А вот это не тебе решать. Вы тут под началом у Петра. За ним и слово.
– Это что, шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумленно переведя колючий взгляд на юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов воеводы.
– Нет. В нынешнем походе Петр главный. На то воля Ярополка.
– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган… – начал было Тютюря, но Всеволод перебил его:
– Насколько помню, ты, потомственный дворянин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?
– Нет, но ведь это смех и грех, Петр слишком молод, чтобы…
– А ну, прекратите оба! – пресек их перебранку княжич. Облизав губы, он возбужденно привстал в седле. – Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю: мы с Митрием и другами поскачем оперед. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем все окрест и дождемся подхода остальной дружины. Вот мое слово!
– Как скажешь, княже. – Всеволод постарался, чтобы разочарование не отразилось на лице. – Только негоже это – оставлять своих людей.
– Вот ты с ними и пойдешь, – по-юношески ломким голосом ответил Петр. Нахохлившись, он всем своим видом выказывал непреклонность.
Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.
– Ай да Петруша, ай да молодец! Поставил на место воркотуна. Пусть он сам с мужиками со своими по грязи плетется, а мы с тобою вмиг до Засеки доскачем, да еще и поохотиться успеем.
Юноша залился румянцем и хлестнул Ставраса нагайкой.
– Ну так вперед, чего мы ждем?
Кони были борзы и рванули с места, на третьем вдохе перейдя в полевой галоп. Вытянувшись, они стрелою пронеслись мимо дружины. Опричники засвистели, заулюлюкали, пустились следом. Шумный гурт умчался прочь, выбивая подковами следы в дорожной грязи.
Окольничий смотрел им вслед и чувствовал, как на душе скребутся кошки. Дурное предчувствие охватило воеводу. Так бывает, когда глубокой осенью идешь рыбачить по первому, еще не успевшему заматереть голубому льду. Вроде бы ты собран, осторожен, выверяешь каждый шаг, а все ж под ложечкой сосет от тихого потрескивания под ногами. Одно неверное движение, одна ошибка – и холодная вода сомкнется над тобой, ворвется в легкие, вмиг лишая дыхания и жизни.
Тяжело вздохнув, Всеволод прибавил ходу, стремясь занять свое место во главе отряда.
Вешняк, петляющий по обширным изумрудным лугам, в которые изредка вклинивались узкие заросшие орешником и боярышником косы, постепенно вывел их к неглубокой речке. Звалась она Итменью и являлась одним из многочисленных притоков Ижены. Поросшие зеленой стеной тальника берега полого спускались к ступенчатым перекатам. На камнях вода журчала, пенилась и вихрилась, мерно колыхая бороды тины. Среди темно-зеленых лент водорослей мелькали серые спины плотвы и окуней. Рыба, лениво шевеля плавниками, невозмутимо стояла в быстром течении. В прозрачной, как слеза, воде ей ничего не угрожало. Щуки и налимы облюбовали глубокие плесы и не показывали свои зубастые пасти здесь, на мелководье. Единственным, кто ее тревожил, был юркий зимородок. Зависнув над водой, он осколком лазурита падал вниз, чтоб ухватить серебристую рыбешку и взмыть с ее трепещущим тельцем к небесам. Маленький убийца был доволен. Окрестности кишели поживой, и ему не приходилось голодать.
Стоя на берегу, Всеволод наблюдал, как дружинники, закинув сапоги на плечи, босиком бредут по каменистому руслу. В воздухе, щекоча нос, стоял устойчивый запах мокрого ила и цветущей вахты. Окрест громко квакали лягушки, но тщания лупоглазых бестий пропадали втуне, заглушаемые гомоном реки.
– Явнутова промыть, – сказал он подошедшей Врасопряхе. – Одно из немногих мест, где можно вброд переправиться через Итмень.
– А по виду и не скажешь. Ручей ручьем, с берега на берег плюнуть можно.
– Это пока. Река Итмень не как другие реки и разливается не весной в половодье, а в середине лета, когда сходят снега на Дорогобужском перевале у Голым-горы, – пояснил воевода. – В изок [30] ее и не узнать. Могучая становится она. Там, – Всеволод указал рукой на запад, в сторону синеющего вдалеке горного хребта, – в ущельях на стремнине несет на себе камни с коня величиной. Крушит отроги скал. А здесь перейти на другой берег не стоит и пытаться. Итмень – она навроде вас, кудесников. Хоть и обычная на вид тихая протока, а копнешь поглубже – так своя причуда.
– Надо же… интересно было бы послушать, какая такая в нас причуда? – недовольно прищурилась волховуша, но Всеволод этого не заметил и продолжил:
– Я говорю о колдовстве. О силе вашей. Она ведь простым смертным неведома, чужда и страшна. Деревенский мужик о плуге привык думать, о страде, ему и не понять, каким богам, хозяевам и интересам волхвы в очередной раз служат. Какую волошбу творят. Нет ему до того дела. Сказать по правде, как и ворожеям до простого крепача. Может, я неправ, только вашего брата чаще встретишь на дворцовых пирах, чем на пашне в поле. Говорят, даже в чертогах калиградского князя вежливец сидит одесную престола.
– И что с того? – Морокунья гневно сдула непослушную прядь со лба. Подбоченившись, вызывающе глянула на воеводу. – Коль у Ксарсагора Калиградского достает ума прислушиваться к мудрым советам, не следует его в том винить. Может, следуй все его примеру, и усобиц было б на Гальдрике поменьше, и простому люду жилось легче. Хоровод хочет изменить мир к лучшему, привнести в него порядок, а этого не сделать, стоя за сохой. Мы защищаем людей от тьмы, что прячется не только в Бездне, но и в них самих. Об этом ты не думал?
– Оно, конечно, так. В сплоченности сила, и недавняя война это доказала. Только злые языки болтают, дескать, колдун столишный на самом деле городом и правит. Что Хоровод с годами все сильнее забывает, для чего был создан. А кудесники заместо служения богам лезут в дела государственные…
– Значит, вот как ты обо мне думаешь? – холодно, даже как-то зло бросила Врасопряха. – Мол, странная, чудная волховуша, которая не только может чары колдовать да ложкою помешивать в котле со смрадным зельем, но и козни строить? Мол, и в поход-то с нами пошла только лишь затем, чтоб выслужиться перед князем. Корыстница, что так и грезит поблажек Хороводу выбить? Или, может, более того… сесть одесную престола?
– Не то я хотел сказать, – смутился Всеволод, понимая, что слова его были истолкованы неверно.
– Разве? Ежели все не так, как говоришь, то почто в глаза мои не смотришь, Всеволод? Почто дичишься, отводишь взгляд?
Врасопряха вдруг ухватила руку воеводы и, крепко сжав в своих ладошках, подалась вперед.
– Неужто боишься меня? Как другие?
Окольничий, пересилив себя, посмотрел в лицо Врасопряхе. Узкое, немного вытянутое. Не по-крестьянски бледное, с кожей гладкой, туго обтягивающей крутые скулы. Посмотрел на губы с четко обозначенной линией по краю, тонкие, но в то же время необычайно чувственные, образующие легкие морщинки на щеках, когда она улыбалась. На красивые, небрежно изогнутые брови. И, наконец, Всеволод заглянул в глаза колдунье…
Непроизвольно напрягся. Вздрогнул.
Пушистые черные ресницы Врасопряхи обрамляли очи, что сейчас окрасились в цвет расплавленной меди с росчерками золотистых искр по кайме зрачка. Словно застывающий металл, она быстро темнела, приобретая окрас старой киновари. Белки́ у колдуньи казались испещренными пористыми кратерами и бороздами, как две маленькие полные луны. Несмотря на яркие лучи послеполуденного солнца, заметно было, как они светились мягким млечным светом. Странные, совершенно нелюдские глаза.
Не в силах долго выдержать подобного зрелища, Всеволод отвернулся. Он почувствовал, как Врасопряха отпустила его ладонь и отошла в сторону, к торчащей из песчаного наноса разлапистой коряге. Потемневший от воды комель покрывали высохшие клочки тины и чехлики ручейников. Всеволоду показалось, что внутри у волховуши все кипит от ярости, что она сейчас повернется и выкрикнет ему в лицо какой-нибудь упрек, оскорбление, но этого не произошло. Когда Врасопряха вновь заговорила, голос ее был сух и холоден. Да что там говорить – в нем трещал мороз.
– Ксыр учуял в окрестностях лешего, воевода. Пусть твои люди не уходят ночью далеко от огня и пусть сжигают время от времени пучки тирлича на кострах.
– Благодарю, что предупредила. Так и поступим, – чувствуя неловкость, сказал Всеволод. Он было хотел извиниться, но нужные слова все никак не шли в голову, и момент оказался упущен.
Колдунья еще мгновение постояла, повернувшись к нему спиной, словно ожидая чего-то, затем решительно направилась к берегу реки. Туда, где в дремучих зарослях аира истошно голосили квакши. Туда, где ее поджидал Ксыр, держа под уздцы навьюченную лохматую лошадку.
Чувствовал воевода себя препаскудно. Глядя на удаляющуюся прямую, как тростник, спину кудесницы, Всеволод со стыда и злости захотел что есть мочи стукнуть себя по лбу поленом. Но разве это могло что-либо исправить? Он обидел Врасопряху почем зря и теперь сожалел об этом. Все получилось как-то глупо, бестолково. Но слово не воробей – вылетело, не поймаешь. Коря себя, Всеволод следил, как воины тянут на поводу упирающихся ослов, оглашавших воздух протяжным икающим ревом. Помогал им в этом мокрый по самые подмышки вызверившийся Карась. Участие болотника сводилось к тому, что он, бестолково махая ивовым прутиком, костерил на чем свет стоит ни в чем не повинных животных, их матерей, реку и погоду. При этом Кузьма проявил в сем занятии дюжее усердие и воображение, ни разу не повторившись. Судя по скверному настроению зареченца, у него закончилось припасенное в дорогу спиртное.