Когда на берегу никого не осталось, воевода, чертыхнувшись, сел в седло и осторожно пустил Ярку под откос. Зайдя в реку, кобыла на секунду замерла, хлестнув бока хвостом. Вода была холодной. Неуверенно ставя копыта на осклизлые камни, лошадь тронулась вперед. Раздувая ноздри, она фыркала и трясла гривой, но все же шла охотно, без понукания. Течение принесло и навесило на ее бабки нитки роголистника, присосавшиеся к шкуре, как пиявки. В самом глубоком месте вода дошла Всеволоду до сапог, облепив ступни пеной и мелкой камышовой крошкой. Наконец, преодолев последнюю сажень, они выбрались из реки, и лошадь радостно заржала. Всеволод кинул прощальный взгляд назад, на опустевший берег. В песке все еще виднелись следы гридей и примятые стрелки болотного хвоща.
«Вот мы и в Заречье», – подумал воевода.
Засека
Когда дружина вышла к Горелой Засеке, уже почти стемнело. Пурпурное свечение за горизонтом, умирая, исчезало, напоследок укутывая землю сумрачным покровом. Тропа, змеей ползущая по лугам, наконец-то вывела их к темной, негостеприимной стене леса. На опушке деревья росли под странным уклоном, словно в стародавние времена почва здесь вдруг вздыбилась, пошла волною, да так и замерла навеки. Со временем искривленные стволы и вправду стали похожи на оборонный заруб. Живые шипы, которыми мрачные глубины леса отгородились от непрошеных гостей. Кора многих исполинов пестрела застарелыми следами гари, в вечернем сумраке походившими на потеки черной крови.
На первый взгляд чащоба казалась угрюмой и безжизненной. Однако, присмотревшись, можно было заметить, как в сплетении ветвей нет-нет да и мелькнет огненно-рыжий язык – хвост белки – или шумно чвиркнет, подражая какому-нибудь лесному обитателю, крикливый пересмешник. Но зареченская чаща не любила чуждых звуков. Не успев затихнуть, крик птицы растворялся в шуме ветра. В тихом заунывном скрипе кривых ветвей. И вновь наступала тишина.
В стороне от тропы, вырубив подлесок, разбили свой бивак опричники. Возле поставленного шатра уютно трещал костер. Над пламенем румянилась насаженная на самодельный вертел тушка молодой косули. Сквозь веселый смех компании пробивалось немелодичное мужское пение под писк жалейки. Фырканье стреноженных коней заглушало слова песенки, но, судя по взрывному хохоту, произведение явно не было жреческим псалмом.
Отдав приказ дружине разбить лагерь, Всеволод направился в сторону веселья. По дороге окольничий заглянул на поляну, где паслись кони. Всеволод осмотрел лошадей, потрепал гривы, прошелся ладонью по гладким шкурам. Почувствовав влагу на пальцах, рассерженно цокнул и лишь затем вышел в круг света, рожденный пламенем костра.
Боярские сыны, развалившись на попонах и усевшись верхом на накрытые рогожей седла, внимали пению Куденея. Опричник как раз заканчивал строчки последнего куплета скабрезной песенки о веселой вдовушке, не имевшей никакого представления о стыде. Синица, раздувая щеки, подыгрывал ему на двурожковой дудке. Не отрывая губ от мундштука инструмента, он умудрялся корчить забавные рожи. Наконец приспешник замолчал под всеобщий смех и небрежные хлопки. Кудлатый и широкий, как медведь, Горица тут же протянул исполнителю жестяной кубок, которым зачерпнул напиток из небольшого пузатого бочонка. От кубышки шел хмельной, медово-терпкий запах алкоголя.
– О, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул все еще красный от усилия Семка Рытва. – А мы-то уж решили, заплутали вы…
– Аль назад возвратилися, – осклабившись, поддакнул ему Острога, – подумавши, что раз мастера-рубаки взялись за мечи, то и делать здесь больше неча. Разве что за лошадьми присматривать да в носу ковырять.
– Не слушай их, Никитич. Дураки напились, вот и гуторят, что на ум взбредет. – Тютюря, блестя нетрезвым взглядом, поднял кубок. – Лучше выпей с нами, смочи горло после долгого пути. Наливка чудо как хороша! Не абы какое пойло, настояна на сливе.
– Аха, – выдохнул Куденей Лоза, оторвав губы от кубка и смаргивая выступившие на глазах слезы. – И крепка, зараза!
– Благодарю. В походе пить не привык. Никогда не знаешь, что в следующем овраге поджидает, а во хмелю драться – все равно что Марене [31] под подол пытаться заглянуть.
– А мы только так и умеем! – задорно выкрикнул Чура. – По самой кромке клинка ходим, потому как костлявой бояться – это не про нас. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что неча и переживать!
– Ага, век коротать нужно так, чтоб было о чем вспомнить, – поддакнул Синица. Подставив лист лопуха, он ножом срезал на него пласт мяса с туши над огнем. Облизав выпачканные жиром пальцы, опричник принялся с аппетитом уплетать косулятину.
– О подвигах ратных, – поддержал его Горица.
– О порубленных врагах и добыче славной, – подхватил Некрас.
– О хмельных пирах, – пережевывая мясо, невнятно добавил Семка.
– О девках, которых поимел, – тихо закончил Куденей, покручивая на пальце массивный перстень с родовым гербом.
– Вижу, планов у вас в избытке, – прищурившись, усмехнулся Всеволод. – Даже удивительно, как вы находите время стезей опричников идти. Тех, кто должен, не жалея себя, блюсти интересы князя, служить Марь-городу. Нести порядок, покой и справедливость его жителям. Быть примером для других. Как там в вашей клятве? «Кусать врагов Отчизны, как собака, и метлой мести их из страны». Я действительно не понимаю, когда вы успеваете соблюдать обеты, раз заняты настолько, что некогда отереть опревшие спины собственных коней. Разве что в перерывах между подвигами да имением девиц.
Молодцы у костра смолкли, глядя на Всеволода злыми пьяными глазами, в которых опасно заиграли всполохи костра.
– Что тебе нужно, воевода? – тихо процедил Тютюря, разом растеряв все радушие. Калыга перестал улыбаться, и красные пятна неприятно проступили на его лице.
– Петр. Я ищу княжича. Где он?
– Здесь его, как видишь, нет. Загляни в шатер. Наша брага для младого княжича оказалась слишком крепкой.
Всеволод про себя отметил, с каким презрением Калыга назвал Петра княжичем. Но ничего не сказал. Бояре, как и их потомство, всегда недолюбливали Ярополка за крутой нрав, за несговорчивость и нежелание потакать им. И нелюбовь эта перекочевала на его сына. Пусть барчата кланялись и лебезили перед юношей, но за спиной скалили зубы, подобно загнанным в угол бирюкам. Вот только юный княжич, похоже, этого не замечал. Однако Всеволод был уверен: Петр со временем сам поймет, где искать настоящих друзей. Людей, на которых можно положиться. Тех, кто говорит правду в глаза, даже зная, что она может не понравиться. Тех, кто прикрывает в бою спину, а не пытается воткнуть в нее кинжал. Он должен будет научиться, как его отец, ставить эту зарвавшуюся, избалованную свору на свое место. И когда момент настанет, в чем Всеволод не сомневался, он хотел бы оказаться в первых рядах зрителей. Да что там – он бы самолично подавал розги для экзекуции дворян. А пока… пока воевода заглянул за откинутый полог шатра.
Внутри было темно и душно. Всеволоду пришлось немного постоять, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. Когда тени стали приобретать четкие края, он разглядел юношу, лежащего на войлочной попоне, кинутой поверх лежанки из сосновых веток. Измятый, скомканный кафтан торчал из-под головы, а на ногах все еще были измазанные грязью, растерявшие всю красу сафьяновые сапоги. Всеволод присел рядом и с беспокойством посмотрел на княжича, мирно сопящего с полуоткрытым ртом. Как же он был юн. Совсем мальчишка. Глупый мальчишка, давший ослепить себя блеску вольной жизни опричников. Впрочем, Всеволод не мог его в этом винить. Да и не хотел. Он сам в отрочестве мечтал о веселой, полной приключений жизни. О славе, признании и подвигах. Но у судьбы были совсем иные планы. Во время нашествия Орды мечты многих обратились в пепел. Истаяли горьким дымом. Изошли смрадом разлагающихся тел. Чаша, полная отвара боли, лишений и смертей, была испита им до дна. Подобной доли воевода не желал никому, а в особенности сыну Ярополка, который вырос у него на глазах.
Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Петр что-то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв мальчика попоной, Всеволод вышел из шатра.
Когда воевода вернулся в лагерь, на земле царила ночь. Звезды усеяли небосвод мелким тревожно мерцающим крошевом. Окутанная лентами облаков, по небу медленно ползла луна. Где-то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжелому сну измотанных людей. Ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрекотом сверчков. К удивлению воеводы, он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглубленного в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с нечесаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.
– Что, Кузьма, сон не идет?
Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, породив несколько оранжево-желтых, тут же погасших искр.
– Да не пугайся ты так, чай не черт за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.
– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Темно тута… Ну и правда ваша: не уснуть.
– Пошто ж так?
– Душа болит. – Кузьма замолчал, поднял прутик и снова принялся тыкать им в костер, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дым, идущий от огня, пах смолой и горечавкой.
– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.
– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое, значит. Прям бабья артель какая-то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес-то и сбега́й. Заели, словно блохи, а все ж родная кровь. Скучаю по ним… И боюсь… Когда с деревни к вам в Марь-город подавался, Скверность ужо под самые ворота подступать стала. С той поры минула седмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого-то и не сплю…