– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода. – Расскажи о ней подробней, что ли. Все одно не спится.
Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.
– Скверность – она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идеть, как… как скверность! Ночами слышно, как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезет – заявится и загрызет у кого-нибудь скотину на подворье. Случалось, и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Не ровен час, глядишь – и по дворам пойдет, прям в избах живота лишать станет.
– Так Скверна приходит к вам только по ночам?
– Угум. Всегда во тьме кромешной.
– А днем где хоронится?
– Где хоронится… А шут его знает. Где-то в топях, рядом со Горшной Скорбницей. Потому как там ее ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.
– Ужель настолько? Как хоть выглядит она? Больше зубра? Похожа на шишигу? Али змея? Может быть, сродни паучьему племени?
Карась смущенно дернул плечами.
– Неведомо мне, поелику мы толком не видели заразу. Разве токмо то, что она после себя от зверья и горемык приблудных оставляла… – Карась, неуютно кутаясь в накинутый поверх азяма кожушок, боязливо поглядел по сторонам и продолжил тихо, приглушенно: – О-ох, и насмотрелся я останков ее трапез… Вдосталь… Век не забуду. Как вспомню, так коленки до сих пор дрожью прошибаеть…
– Что ж вы раньше-то за помощью не послали, ежели все так плохо?
Кузьма, нахохлившись, молчал. Сломав о колено палочку, болотник бросил две щепы в костер. Виновато взглянув на воеводу из-под валенки, смущенно крякнул.
– Такить… не всем у нас в Логу по нраву княжье право. Кое-кто считает, что уж лучше Скверность, чем княжеский батог… Не все согласны были помощи в Марь-городе просить. Нашлись и те, кто претил мне ходить за подмогой-то, но я все равно пошел. Куды деватися…
– Похоже, эти «кое-кто» пользуются в вашей деревне влиянием и властью, раз могут налагать подобные запреты.
– Он-то, может, недаром войт… – с горечью подтвердил Карась. – Говорит, мол, целый год трудимся не поднимая головы, спину на подсеках гнем. Еле-еле концы с концами сводим. Ситного хлеба отродясь не ели, перебиваемся лебедой, ягодой и краюхами с обсевка, но разве ж это кого-нито волнует? Хошь не хошь, а тягло в Марь-город подавай. Да обязательно пушниной, медом и зерном… А где ж их взять-то? Одно спасает: далеко мы. В чаще. Не каждый мытарь дорогу-то к нам находит. Говорил, коли пойдем с челобитной в город, тута о нас и вспомнят, мол, разорят… Вот только не бывал наш войт в глубине болот, не видал того, что там творится. Иначе по-другому пел бы.
– А ты сам как считаешь? Зачем, по-твоему, я два десятка человек в Барсучий Лог веду?
Кузьма отвернулся от огня. Глянул на воеводу исподлобья. Смотрел долго, испытующе, с затаенной болью и… надеждой. Наконец сказал:
– Не знаю я. Но думаю, уж лучше последнюю рубаху с хребта отдати, чем в сырой землице гнить… К тому же внемлял я слухам о тебе, воевода. Народ гуторит, мол, справедлив ты, хоша и суров. И все тебе едино, барин пред тобою иль холоп. К кажному одинаково снесешься.
Теперь настала очередь замолчать Всеволоду. Окольничий задумался, потирая лоб и хмуря брови, затем проворчал:
– Преувеличивает люд. Разница между крепачом и боярином была, есть и будет. Таков порядок мироздания. Но ты не переживай, Кузьма, не будем мы вас грабить. Не было на то указа, да и не могло быть. Не стали б мы последнее с зареченцев сдирать. Напраслину твой войт на Ярополка взводит. Знаю я князя. Не такой он.
– И о нем люди разное болтают, – уклончиво, пряча глаза, протянул Карась. Затем, раззявив щербатый рот, смачно зевнул. Часто заморгал, сгоняя с глаз выступившие слезы.
– Иди-ка ты спать, человече. Неча ночь у кострища коротать. Тебе завтра дружину сквозь пущу вести. Никто, кроме тебя, дороги до Барсучьего Лога не укажет, а кемарящий на ходу проводник нам не нужен. Станется, заведешь отряд в трясину.
– Не усну я… – запротестовал было зареченец, но окольничий его строго перебил:
– Иди-иди. Заберешься под овчину, согреешься и сам не заметишь, как сон сморит.
– Я б лучше… того… из нутра погрелся. Выпить бы… – плаксиво пробормотал мужик.
– И думать не смей. Аль забыл мои слова? Чтоб свеж и бодр был. Не хватает нам еще по тутошним борам за хмельным болотником плутать.
Крепач пробормотал в ответ что-то нечленораздельное и, вцепившись в полы кожушка, побрел во тьму. Вскоре он скрылся меж палаток.
Всеволод посидел еще немного, глядя, как робкими язычками голубого пламени занимаются обломки ивовой веточки. Полная луна, встав над лесом, стерла звезды с небосвода. Ухающий филин умолк, сменив незамысловатый вокал на более практичное занятие – охоту. Поднявшись, воевода отряхнул штаны от налипшей хвои и сухих травинок и отправился следом за Кузьмой. Добравшись до своей палатки, он рухнул на лежанку. Сон свалил его мгновенно.
Самый лучший воин
Утро выдалось на удивление холодным, несвойственным даже для капризной весенней поры Окоротского края. Ночной заморозок сковал прозрачной ломкой пленкой лужи, покрыл седой коростой льда комли старых пней, выпал серебристой пудрой инея на листьях лопуха и папоротниковых вайях. Кружевина даже прихватила белой вязью нижние ветки деревьев и кустов. Угрюмые кметы, стуча зубами, наскоро развели костры и, похлебав походные харчи, принялись сворачивать заиндевелые палатки. В стылом воздухе висела скованность и тишина. Слова в ней застревали, будто в сосновой живице. Разговаривать людям совершенно не хотелось.
Наконец десятки построились на опушке. Пора было отправляться в путь-дорогу. Опричники, к удивлению воеводы, поднялись раньше всех. Оседлав коней, молодцы замерли в горделивых позах у самой кромки леса. Там, где в непроглядной гуще из крапивы, рябинника и поросли ольхи виднелась едва различимая тропа, уходящая меж колоннадами старых сосен.
Всеволод, бросив беглый взгляд на своих людей, с беспокойством огляделся.
Заметил он ее не сразу. Врасопряха со своей кауркой стояла чуть поодаль от людей. В тени распушенного куста кизильника, усыпанного темными мелкими листочками. Завернувшись в плащ, кудесница пыталась согреть дыханием озябшие ладони. Заметив его взгляд, волховуша отвернулась, сделав вид, что поправляет ремешок подпруги. В следующую секунду ее фигурку скрыла широкая спина Ксыра, вновь появившегося неизвестно откуда и непонятно как не замеченного воеводой раньше. С сожалением и толикой вины Всеволод развернулся и пошел к всадникам.
Как он и предполагал, бравада опричников оказалась напускной. Вчерашняя попойка не прошла для них бесследно, о чем красноречиво говорили помятые, опухшие лица молодцев. Петра среди них не оказалось.
– Вижу, утро для вас добрым не обернулось. – Всеволод встал перед строем конских морд и насупленных, недовольных физиономий с набрякшими мешками под глазами.
– Ничего, воевода, для нас похмелье не впервой. На твердости рук никак не отразится. Лучше расскажи, куда дальше править? – позевывая, спросил Тютюря.
– Сам пока не знаю. Поведет отряд Кузьма – мужик из местных. Мы за ним. Ты же со своими людьми замкнешь колонну.
Калыга покорно склонил голову, на сей раз не став спорить и пытаться выторговать место во главе. И ежу понятно: в густом бору на узкой тропке конному не развернуться. Случись нужда к отходу, и всадники лишь потопчут идущих за ними гридей.
Всеволод кивком оценил понятливость Калыги.
– И еще совет. Держите руки подле стали. Места здесь дикие, раздолье для лихого люда. К тому ж Врасопряха говорила, леший где-то рядом бродит…
– Не пугай сокола вороной, не первый раз за стены вышли. Знаем, как с вольницей управляться. А в лесных пугалищ-страховидл, придуманных бабьем, чтобы стращать не желающих заснуть детишек, я не верю.
– Мое дело – предупредить, – пожал плечами Всеволод, с трудом сохраняя внешнюю невозмутимость. Ему уже осточертело это напыщенное, пренебрежительное отношение опричников. Их косые надменные взгляды и полное отсутствие дисциплины. Не будь приказа Ярополка, он давно бы прогнал барских отпрысков взашей. Но приказ был, и воеводе ничего не оставалось, кроме как смириться и терпеть.
Оставив приспешников наедине с головной болью и перегаром, Всеволод вернулся к уже выстроившейся по-походному дружине. Там же он нашел Петра. Молодой княжич, балансируя на одной ноге, пытался веткой счистить с подошвы налипший комок медвежьего дерьма. Дело продвигалось у него неважно. Увидев воеводу, он прекратил тщетные попытки, вытер сапог о траву и пошел навстречу.
– Гой еси, Всеволод Никитич! – задорно воскликнул Петр. – Солнце встало. Пора в путь!
Проспавшийся, посвежевший юноша выглядел намного лучше своих вчерашних собутыльников. «Что ж, в его возрасте это нормально», – с доброй завистью подумал воевода.
– И ты не хворай, Петр. Отрадно видеть тебя в хорошем настроении. Для долгого пути такое в самый раз.
Княжич, подойдя к оседланному Ставрасу, взял коня под уздцы и вывел на тропу. Ярка, недовольная соседством с мерином, попыталась укусить гнедого. Воевода, ругнувшись, дернул норовистую кобылу за поводья.
– Пойдешь с нами? Думал, предпочтешь общество Тютюри.
Петр опустил глаза. Смутился. Вроде бы.
– Нет. Теперь последую твоему совету – дружину не оставлю. Князь должен оперед всех идти, чтобы другим было понятно, кто здесь верховодит.
– Ну-ну, оперед-то пойдет Карась, поскольку дорогу только он знает. Но все же рад слышать, что мои слова для тебя не пустой звук.
Петр снова опустил глаза и теперь, вне всяких сомнений, залился краской.
– Прощения прощу, Всеволод Никитич, ежели давеча зазря тебя обидел. Просто оставаться с вами было так…
– Скучно? – понимающе ухмыльнулся Всеволод, снова одергивая кобылу. Ярка не оставила попыток отщипнуть клок волос с гривы соседа. – Конечно, это не то что с щеголями на рысаках скакать. Да и разговоры у них, поди, не о надоевшей пшенке, не о натертых в переходе мозолях, а все о славе. О победах, про которые сложат былины, живущие в устах народа целые века. О цветах под ногами и девушках на шеях.