Окольничий все еще пребывал в нерешительности, когда полог шатра откинулся и ему навстречу ступила Врасопряха. Колдунья, видимо, готовилась ко сну, поскольку была одета в ситцевый сарафан. Отороченная волчьим мехом епанча скрывала худенькие плечи волховуши. Тонкий ситец в движении тек по телу женщины, оглаживая ладную фигуру. Пахло от кудесницы чем-то таким, что заставляло Всеволода вспоминать весенний луг. Не то цветущей клеверной поляной, не то свежескошенным, томимым в зное тимьяном.
– Вечер радый тебе, Врасопряха, – после заминки поприветствовал ворожею Всеволод, совершенно не представляя, как продолжить разговор. Злой на себя за неумение придумать что-то поскладнее, чем пожелание доброй ночи.
Колдунья, вздрогнув, удивленно посмотрела на него. Плотнее запахнулась в накидку.
– Всеволод…
Полог распахнулся шире, и воевода увидел того, кого совершенно не ожидал здесь застать. Из прохода появился Митька Калыга. Глянув на окольничего, он щеголевато подкрутил ус.
– И тебе радощи, Всевлод Никитич. Как погляжу, не нам одним любо бдети. – Выглядел Тютюря словно кот, только что вылакавший кувшин сливок. – А вы, государыня веда, подумайте над моим предложеньем. Оно будет выгодно… и весьма приятно для нас обоих.
Еще раз улыбнувшись и тряхнув курчавым чубом, Митька отправился восвояси, предварительно раскланявшись. Коснувшись рукой лба и отведя руку, он склонился нарочито низко, по-холопски, отчего поклон его выглядел глумливо.
Воевода и колдунья остались одни, и Всеволод вдруг почувствовал себя донельзя нелепо, глупо. Совсем как мальчишка, напяливший отцовский шлем, чтобы покрасоваться перед друзьями, и пойманный за этим занятием мамкой.
– Я лишь хотел…
– Он приходил просто…
Начали они одновременно. Оба осеклись. Смутились.
– Ты первый, – сказала Врасопряха.
– Я просто хотел убедиться, что у тебя все в порядке, государыня. Места здесь нехоженые, дикие…
– Только и всего? – тихо произнесла колдунья, и Всеволоду показалось, что в ее голосе мелькнуло разочарование.
– Не хотел помешать вам… с Тютюрей.
– Вот как. – Врасопряха отвернулась, обхватив локти руками. – Значит, не хотел мешать нам, – продолжила она изменившимся, холодным тоном. – Ну, так ты не помешал. И забота твоя излишня. Я здесь в сытости и тепле, ни в чем нужды не знаю. К тому же с Ксыром мне ничто не угрожает. Выходит, ты напрасно сюда пришел.
– Выходит, так, – потирая лоб, согласился Всеволод, ощущая, как усталость от дневного перехода наваливается на плечи. Как давит, пригибая к земле, желание уйти. Оставить позади возникшую неловкость.
– Покойной ночи, государыня, – не стал сопротивляться порыву воевода.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и отправился назад, к брезжащим язычкам костров. Колдунья не пыталась его задержать, но молча смотрела вслед. Всеволод чувствовал ее взгляд, даже когда спустился вниз с холма, на котором стоял шатер кудесницы. Он ощущал его еще долго, продираясь сквозь мокрые ветки папоротника, хлеставшие по ногам. И больше всего Всеволоду хотелось оглянуться, убедиться, что ощущения его не обманули и она все еще стоит там, наверху. Смотрит. Но он не оглянулся.
Вопреки ожиданиям людей, на этот раз утро сталось на редкость солнечным и ясным. Посвежевшая опушка искрилась каплями росы и дышала хвойным ароматом под теплым нежным касанием лучей восходящего светила. Лес был настолько благостен и чист, что казалось, и не случилось вчера страшной находки в его пуще. Что мертвый зыбочник всем только привиделся, а впереди отряд не ждала опасная неизвестность, облеченная Карасем в странное слово – Скверна.
Кметы пребывали в приподнятом расположении духа. Наскоро позавтракав, марьгородская дружина со смехом и шутками спешно собралась и выступила в дорогу. Снова. Вот только в этот раз путь гридей лежал не в волглые распадки и болотистые, заросшие тростником низины. Нет, он медленно, но верно поднимался, идя пологими холмами. Несмотря на то что отряду приходилось взбираться по наклонной, идти стало легче. Бурелом исчез. Лес поредел. Упругий ковер из хвои и палых листьев сменился каменистой крошкой. Вместо трехсотлетних исполинов на горбах холмов, уходящих к горному хребту Чертолья, раскинулся молодой сосновник. Прозванный в народе Ясными борами, он полностью соответствовал своему названию. Высокие мачты сосен взметались к небесному куполу, щекоча его распушенными маковками.
– Эх, лепота, – задохнулся от восторга Карась. Взобравшись на скалистый уступ, болотник окинул взглядом открывавшееся с него раздолье. Стоящее в зените солнце освещало выпоры отрогов, торчащих из изумрудно-зеленого лесного моря, словно спины идущего на нерест лосося.
– Твоя правда. Красиво здесь, хоть и диковато, – подтвердил Всеволод, встав рядом с мужиком.
– Потому-то и красиво тута, что людей окрест меньше, чем медведей. Было б по-иному, так и не спаслось бы энто место. Вырубили бы лес таво… напрочь, – сказал Карась, с нежностью касаясь ладонью чешуйчатого золотистого ствола сосны. – А так вот он, цел-целехонек. Радовает глаз.
Всеволод понимал, что имел в виду болотник. Для возведения терема, от избы до храма, красная сосна, произраставшая в Ясных борах, подходила как нельзя лучше. Не было для плотника древесины ценнее. В дело шло все: и ядрина с оболонью, и осмол. Однако любилось краснодеревье не только зодчими. Особо уважали его корабельщики Окоротья. Кондовая доска, которая получалась при роспуске стройных стволов, была в меру смолистой, в меру плотной, в меру легкой и оттого непомерно дорогой. Подчас цена на торгах доходила до двадцати целковых за дюжину вершковых перекладов [36]. Ладьи и струги, изготавливаемые из такого дерева, столетиями ходили по рекам и морям, не зная ни гнили, ни износа. И именно из-за великого спроса на редкий материал подобных Ясным борам мест в Окоротье оставалось все меньше.
– Да, лепота! – снова с улыбкой повторил Карась, продолжая любоваться девственным лесом.
– А ты, как погляжу, перестал грустить. Весь прямо светишься, отрадно видеть.
– Такить чегось печалиться? Перевалим через ту вона крутую горку, что на горшок похожа, спустимся к болоту – и все, конец моим тревогам. Назавтра буду дома.
– Выходит, и нашему пути конец. Придет пора заняться делом. Думаю встать на постой в Барсучьем Логе, отдохнуть денек. Затем, взяв в проводники ваших мужиков, разбиться на отряды и прочесать окрестности болота. Найти и умертвить эту вашу Скверну. В общем-то, план таков.
– Так-то оно так, хороша задумка, токмо вот незнамо, как деревенские наши вас приветят… – помрачнел болотник.
– Боишься, селяне из Барсучьего Лога не рады будут, что ты с собой княжеский отряд привел?
Карась кивнул.
– И это несмотря на Скверну?
Мужик снова кивнул, с испугом глядя из-под натянутой до самых бровей шапки.
– Ох, и чудное вы, крепачи, племя! – съязвил Всеволод. – Барского кнута боитесь пуще смерти, а настоящая смерть, выходит, нипочем. Согласны жить с нею под боком, авось обойдется. Ты ж сам видел, что с лешим Скверна сотворила? Али уже позабыл ёлса?
Побледневший Кузьма всем своим видом показал: мол, нет, совершенно не забыл.
– Ну-ну. Вижу, крепка память. Значит, и рассказать об этом сможешь. Посмотрим, что тогда другие «барсучане» скажут. Ежели у них хоть капелька ума есть, в ноги тебе падут да слезами благодарности зальются. Выкажут благодарность за то, что тщаниями твоими помощь подоспела. Помяни мое слово.
– Дык, может, кто и скажет, только не наш войт. Он все твердил людям, мол, сам порешит с чудной проказой. Что вовсе незачем нам кручиниться. Многие опосля таких речей успокоились, поверили ему. Я – нет. За помощью сподобился идти, потому как разумел: не выдюжить нам самим опротив напасти. Но чую, Харитон меня за это не простит. Жизни спокойной больше не даст, – безнадежно пробормотал мужик, погружаясь в невеселые раздумья. От былого светлого настроения у Кузьмы не осталось и следа.
Всеволод почувствовал себя немного виноватым. Призадумавшись, окольничий наконец изрек:
– И что, неужто, кроме тебя, никто старосте не перечил?
– Были такие. Кузнец наш, Виктор, давно с прихвостнями Харитона не в ладах. Мужик он верный, крепкий. Ищо есть Агапитка. Такоже ропщет, но у него душа заячья – в сермяге и лаптях. Чуть припрет – сразу в кусты кидается.
– Значит, не будешь ты одинок. А с войтом я поговорю. Ежели он о людях печется, то сам о Скверне все расскажет и совладать с нею попросит.
– А ежели нет?
– А ежели нет, то будет в Барсучьем Логе новый голова, – отрезал Всеволод, посмотрев на Кузьму так, что у мужика холодок прошелся по спине.
На том и порешили.
На берегу ставка
Под вечер дорога снова пошла под горку. Она словно стремилась поскорей укрыться в чаще, спрятаться среди скелетов бурелома и густых кустов. Местами сплетения ветвей были настолько непролазны, что приходилось прорубаться сквозь них при помощи мечей.
Тяжелее всех пришлось опричникам. О том, чтобы ехать сквозь чащобу верхом, не могло быть и речи. Но даже пешим ходом банде Калыги приходилось нелегко. Колючие ветки пшата и дрока лезли в глаза лошадей, царапались и все норовили ухватиться за одежду или упряжь. Однако даже они не доставляли столько хлопот, сколько сучья валежника под ногами. Порой кривые ветви образовывали настоящий капкан, угодив в который лошадь могла с легкостью потерять подкову или сломать ногу. Оттого продвигаться приходилось с осторожностью, поминутно останавливаясь и вручную растаскивая завалы падежа.
Карась же, чуявший близость дома, летел вперед испуганной косулей. Он все подгонял дружину, желая как можно скорей добраться до родной деревни. Впрочем, кметам и самим хотелось побыстрее оказаться хоть в каком-то подобии жилища, отведать домашней, не походной кухни и наконец-то выспаться под крышей. Пусть хоть в сенях, хоть на мыршавом