– И во что же?
– В то, что ты добр к людям и животным. Справедлив. Порой отчаянно смел и честен. Иногда даже невзирая на грозящие тебе при этом неприятности.
– Быть честным ведь не преступление.
– Нет. Скорее, редкий дар. Особенно в наши дни, когда обыденностью стал разгул обмана и корысти. Куда ни бросишь взор, кругом лишь разлад, алчность и небрежение к слабым. Князья грызутся меж собою, словно бешеные псы. Они словно позабыли, к чему совсем недавно привели их распри. Забыли, как Орда застила кровью и железом земли Гальдрики от Велесовых гор до Коломенских степей. Жрецы новоявленных богов дурачат паству лживыми чудесами и обещаниями вечной жизни. Бывшие герои пополняют ряды лихой вольницы, разбойничающей по трактам и лесам, а простые крепачи воруют друг у друга кур. К тому ж, чего греха таить, и среди волхвов в последнее время не все гладко…
– Но ведь не все люди такие. Есть и другие, вполне достойные, живущие заветами богов.
– Есть. – Врасопряха пристально посмотрела на Всеволода из-под опущенных ресниц. – Но они скорее исключение, исчезающая редкость. И оттого большая удача встретить подобного человека на своем пути. Однако полно о плохом, пойдем, присядем у шатра. Там все еще тепло, а мне нужно просушить волосы до сна.
Пройдя по песчаному берегу, залитому лунным светом, Врасопряха и Всеволод вышли к палатке волховуши. Ночной воздух наполнялся сладким запахом цветущего пшата. Тлеющие угли почти угасшего костра алеющими трещинами рассыпались по кострищу. Прихватив пару веток из запаса, сделанного Ксыром, Всеволод сломал их о колено и подбросил в костер. Несколько раз дунул, дожидаясь, пока займется пламя. Врасопряха все это время сидела на поваленном обомшелом стволе ясеня, лежащем возле нехитрого очага, и неотрывно следила за ним горящими синими очами. Убедившись, что костер больше не погаснет, Всеволод сел подле нее. Смахнул со штанин мелкие щепки и древесную кору. Кудесница, перекинув через плечо водопад черных локонов, придвинулась к огню… к нему поближе. Достав из кошеля гребень, Врасопряха принялась мерно расчесывать вороньи кудри.
– Как ни больно это признавать, но не так уж ты был и неправ, когда сказал, что Хоровод давно не служит тому, для чего создан, – внезапно тихо произнесла колдунья, завороженно глядя на пляшущие желтые языки пламени. – Да, мы все еще стоим на страже, несем дозор перед стеною мрака, ходим по Порогу [39], бдим. Не позволяем выходцам из Бездны пожрать наш мир. Но времена бескорыстных, благородных волхвов древности, времена Бояна и Богомилы, давно прошли. Все больше одаренных полагают, что они достойны большего. Что за их заслуги, за их жертвы богам простые люди должны воздавать им почести и одаривать земными благами. А еще они считают, что тех, кто не желает добровольно почитать кудесников, надобно к этому немного… подтолкнуть. Подобные им еропки [40] грезят лишь о золоте и власти. Думают только о них, забывая о своих прямых обязанностях: беречь наш мир от тьмы и забвения. Хорошо, что таких среди нас немного. Пока что…
Ворожея замолчала, отстраненно уставившись в огонь. Всеволод не смел тревожить ушедшую в себя колдунью. Тем более он не знал, что ему следует ответить на подобные откровенные слова. Так они и сидели молча. А пламя все лизало и лизало ветки алчными языками. Наконец Всеволод решился осторожно коснуться пальцами руки колдуньи. Ворожея, очнувшись, вздрогнула.
– Ох и разболталась что-то я… – натянуто улыбнулась Врасопряха. Дернула плечами, поежилась.
– Замерзла?
– Немного. Зябко тут…
– Принести тебе накидку?
– Нет. Лучше обними меня. Согрей.
Всеволод неловко, как ему показалось, приобнял Врасопряху. Колдунья тут же тесно прижалась к его боку, обдав воеводу запахом мокрых волос, цветущих полевых цветов и еще чем-то неуловимым, что навевало мысли о молодости и гибком женском теле. «Какая же она маленькая, словно птичка», – подумал Всеволод, заглядывая в глаза морокуньи. А очи ее уже меняли цвет, становясь темнее, переливаясь, словно гладко отшлифованный кристалл радужного камня. И с чего он вдруг решил, что они страшные, чужие? В них ведь скрыто столько теплоты. Легонько коснувшись ее щеки, Всеволод убрал с нее влажную прядку. Врасопряха, раздосадованная его нерешительностью, горестно вздохнула и, закинув руки Всеволоду на шею, подалась вперед.
Их губы встретились нежно, осторожно, словно мотыльки в полете. Всеволод ощутил дыхание женщины на своем лице, тепло ее тела под тонким, плотно облегающим покровом льняной ткани. Ощутил упругий атлас кожи под своими пальцами. Ластясь, они мягко приникли друг к другу, боясь спугнуть момент, нарушить хрупкое мгновение блаженства, охватившее обоих.
Такая близость тягучим крепким хмелем, дурманящим столетним медом ударила в голову воеводе. Заставила взыграть кровь. Уже очень давно он не ощущал подобного. Вот только было это как-то неправильно, скоропостижно. Он ведь ее почти не знал, как и она его. Перед глазами, словно живое, встало лицо Настасьи. В васильковых очах застыл немой укор. Всеволод осторожно, стараясь не обидеть Врасопряху, взял ее ладони в свои руки. Снял их с плеч.
– Я сделала что-то не так? – обеспокоенно спросила волховуша, пытаясь заглянуть в глаза Всеволода.
– Нет. – Окольничий тряхнул головой. С тоской в сердце он постарался отогнать тяжелое, нахлынувшее из глубины души воспоминание.
– Так в чем же дело? Али, может, не пригожа? Аль по сердцу не мила? – с холодком поморщилась волховуша.
– Нет-нет. Ты Лада ненаглядная…
– Так чего ж? Али подумал, что я так к каждому встречному лащусь? Бездомной кошкой ищу место на коленях? Жду, чтоб хоть кто-то приголубил, почесал за ушком?
– Нет. Но идеже, встретив у тебя Калыгу, я, признаться, подумал, что ты и он…
– Неужто снова меня обидеть хочешь, Всеволод? – напряглась колдунья, отстраняясь от него. – Как ты мог подумать, что я и этот избалованный барчонок можем иметь хоть что-то общее? Мне, знаешь ли, по нраву люди совсем иного кроя. Такие, рядом с которыми не страшно ни почивать, ни мошну оставить. Те, подле которых становится уютно. Прямо как было сейчас…
– До того как я все испортил?
Врасопряха, закусив губу, помолчала. Пристально разглядывая Всеволода, она фыркнула и снова положила голову ему на плечо.
– Ничего ты не испортил. Это ведь мне хотелось ласки и тепла. Даже страшная кудесница с Лысого холма порою жаждет добрых слов и крепких мужских рук.
– Прости.
– Напрасно извиняешься, Всеволод. В том, что случилось или не случилось, нет твоей вины. Но, похоже, ты чего-то боишься, воевода. И покуда страх твой не уйдет, пока не решишься открыть свое сердце для других, ты будешь одинок. Как я. Вот только ты стал изгоем по собственной воле.
«Она права, – подумал Всеволод. – Я действительно боюсь. Боюсь привязаться к ней, потому что еще одну такую же потерю, как Настасья, мне не пережить». Против воли перед Всеволодом снова выплыли из памяти глаза жены. Такие, какими он увидел их в последний раз. Холодные хрусталики на снежно-белом лице. Пустые, неживые льдинки. Вздрогнув, окольничий усилием воли загнал воспоминание назад, в глубокую, потаенную кладовую боли.
Так они и сидели, обнявшись. Застыв комочком понимания друг друга и тепла. А вокруг них, шелестя листвой, шумел лес. Неистово светили в небе звезды. Ярко, словно в первый день сотворения мира. В огне костра тихо потрескивали ветки, квакали лягушки в камышах, кричали люди…
Всеволод с неохотой оторвался от колдуньи. Прислушался. Разрозненные крики слились в мешанину с вплетением металлического звона. Окольничий слишком часто слышал подобный рвущий ухо гомон, чтобы не узнать его.
Где-то рядом разгорался бой.
Подтверждая его догадку, во тьме затрубил боевой рог дружины. Окольничий рывком вскочил с бревна. Волховуша уже была на ногах. Смотрела на него испуганными глазами серны.
– Это из лагеря, – крикнул воевода на ходу, бросившись к кустам.
– Я с тобой.
– Нет! – Всеволод на миг остановился, обернулся, преградив женщине путь. – Будь здесь, никуда не уходи.
Гибкие ветви ракиты сомкнулись за спиною воеводы, поглотив его, как бездонный темный омут.
Ночные птахи
В центре лагеря, освещая кроны сосен заревом пожара, полыхала палатка. Дым, пронизанный росчерками искр, клубами поднимался вверх, застилая испещренное мелкими облачками небо. Сквозь прорехи в сизой хмари, накрывшей лагерь мутным куполом, подрагивал и колыхался лик луны. Окрашенный смогом в ярко-оранжевый цвет, он, словно дьявольское око, наблюдал за разыгравшейся под ним битвой. А на поляне, разрывая тишину криками и звоном железа, рубились насмерть люди. Меж сцепившихся в схватке темных фигур, отбрасывая длинноногие тени, с ржанием метались перепуганные кони.
Всеволод ворвался на прогалину, совершенно позабыв, что он безоружен, а значит уязвим. Напомнила ему об этом стрела, которая с фырчанием пролетела совсем рядом, едва не задев опереньем щеку. Окольничий запоздало метнулся в сторону. Оглядевшись, он приметил в грязи павшего воина в окровавленной кольчуге. Мертвец лежал на истоптанной земле, широко раскинув обутые в лапти ноги, прижимая к груди круглый щит с металлическим умбоном. По виду и рисунку трискеля [41] на поле – варигарский шолд. Удар шестопера превратил лицо покойника в кровавый кратер, но, судя по одежке – надетой под кольчугу стеганке и рогожным шароварам, – павший не принадлежал к дружине князя. Недолго думая, воевода сдернул с руки покойника щит. Просунул в ремни руку и едва успел им заслониться. Как раз вовремя. В обтянутые кожей доски впилась стрела с ярко-красным оперением. Не далее чем в двадцати шагах парнишка-лучник вытаскивал из колчана новую стрелу, но снова натянуть тетиву ему не довелось. Гарцуя и мотая головой, на него наехал сивый Ка