– Нет, вы только посмотрите на него! Трясется, как осинка на ветру. Того и гляди обделает портки. И где ж твоя храбрость, лиходей? Сбежала вместе с дружками на уворованных конях? – зло стегнул словами разбойника Калыга.
Паренек затравленно молчал.
– Не отвечаешь. Но я и без того ведаю, куда уходит ваша доблесть перед лицом опасности. Поскольку я уже встречал таких, как ты, ублюдков, решивших, что ходить за сохой – бессмысленная трата времени. Что честно трудиться на сваво господина и жить оседло – это не про вас. Подобные тебе, избравшие стезю ножа и топора, только и могут, что резать горла спящим. Обирать купцов по большакам. Да всаживать из кустов стрелу в спину проезжего возницы. Но сегодня, здесь и сейчас я кой-чему тебя научу. Тому, как до́лжно биться настоящим воинам. А ну, кто-нибудь, киньте ему железку!
В круг света тут же упал килич [42] с четко выраженной елманью [43]. Всеволод не видел, кто бросил саблю, но наверняка это был кто-то из опричников. Никто из дружины не имел подобного оружия.
– Смилуйтися… – пролепетал мальчишка, сильнее прижимаясь к дереву, словно стараясь зарыться в лоскуты пшатовой коры.
– Перестань, Калыга, хватит. Прекрати этот балаган! – Окольничий сделал шаг вперед, намереваясь остановить приспешника. Он хорошо понимал, чем должно закончиться затеянное им представление.
– Нет, не хватит! – некрасиво искривив губы, гаркнул Митька. – Не хватит, Всеволод Никитич. Сегодня благодаря усердию его дружков полегли хорошие люди. Твои люди. А мои лишились лошадей!
– И он за то ответит. Перед лицом князя. Как и положено по законам, писанным на страницах Кормчих книг.
В ответ Митька скривился, сплюнул, хитро глянул за спину. Туда, где меж Остроги и Куденея стоял Петр. Всклокоченный, измазанный копотью и помятый сын Ярополка выглядел так, словно только что тушил пожар. Хотя, возможно, так оно и было.
– Зачем же ждать, коли княжья воля сегодня среди нас? Скажи, Петр Полыч, прав ли я буду, ежели вдруг решу, что имею право мести? Могу ли я призвать этого приблуду на справедливый поединок? Али все те, кто сегодня отправился к богам, станут дожидаться, когда мы в Марь-город воротимся? Когда предстанем перед Ярополком, кой своим собственным словом тебя в этот поход главой поставил и дал власть от его имени решать? Позволишь ли ты мне свершить честной суд, али нам придется весь поход с этим вертким нефырем [44], воровским червем возиться, оберегать его и нежить, пока он объедать нас будет и помышлять о бегстве?
– Так нельзя, Калыга…
– Не влезай, воевода. Видишь, я со своим князем говорю.
Взоры всех стоящих обратились на сына Ярополка. Петр неуверенно глянул сначала на Калыгу, потом на сжавшегося разбойника. Парнишка был с ним примерно одного возраста, но из-за грязных длинных патл и мешковатой одежды с чужого плеча выглядел немногим старше. Впрочем, растрепанный, взъерошенный и перепачканный в саже княжич сейчас тоже мало походил на дворянина. Несмотря на это, держался Петр с достоинством, говорил рассудительно и здраво. Вот только слова, слетавшие с его губ, были совсем не те, что хотел услышать Всеволод.
– Поход наш только начался. Неведомо, что ждет впереди. Скверна, бестии лесные, хворь или другие беды, – размышляя вслух, проронил Петр. – Тащиться с ним через болота, возвращаться в город… Нет. Пусть закончится все здесь. На месте.
Окольничий разочарованно покачал головой, избегая торжествующего взгляда Калыги.
– Слышали? Вот истинный потомок крови марьгородской. Мудрое решение от мудрого отрока, – с белозубой улыбкой возвысил голос Митька и, пнув килич под ноги паренька, тихо, зло добавил: – Давай, отребье. Хватай железку, а не то прирежу безоружным, как свинью. А чтоб было веселее, знай: коли ты меня побьешь, гулять тебе на все четыре стороны. Никто не тронет – в том тебе мое, Митрия Калыги, слово. Так что советую очень постараться. Показать все, на что способен.
Выплюнув слова, Тютюря улыбнулся, и, по мнению Всеволода, в улыбке той не было ничего, ну совершенно ничего человеческого.
Паренек несмело поднял саблю, ступил в круг, четко очерченный светом факелов и полосой вытоптанной травы. Бледный, словно смерть, он стоял перед Калыгой, и кончик клинка, зажатого в его потных ладонях, трясся и дрожал.
– У-тю-тю-тю-тю, ну, давай, кажи, на что годишься! – подтверждая свое прозвище, взвыл не своим голосом опричник. Ринулся вперед.
Всеволод отвернулся. Не хотел смотреть на то, что последует дальше.
За его спиной послышался скользящий звон, сдавленный крик, возня и смех барчат.
«Жизнь порой бывает редкой сукой», – подумал воевода, отходя от места казни скорым шагом.
Калыга зарубил мальчишку вторым же ударом.
Возле места сбора пострадавших, истекавших стонами и болью, Всеволод нашел Видогоста. Кудрявый десятник баюкал на перевязи руку, забинтованную от кисти до локтя. Морщась от боли, он следил за тем, как воины стаскивали и укладывали в ряд тела.
– Сильно досталось?
– Ты об этом? – Видогост приподнял окровавленные лубки. – Ничего, жить буду.
– Много еще наших ранено?
– Нет, и, по счастью, все легко. Серьезно досталось только Якову, который, скорее всего, потеряет глаз, да Богше, получившему косой поперек зада. Колдунья как раз сейчас с ним возится. Судя по возмущенным крикам, больше пострадала его гордость, нежели гузно.
Воевода кивнул. Со скорбью глянул на покрытые кусками полотна тела, тихо добавил:
– А сколько полегло?
Десятник помрачнел.
– Трое. Добрыня, Варгор и Креслав. – Видогост повел головой в сторону оставшихся тел. – Другие из душегубов. Всего пятеро, остальным удалось удрать.
– Шестеро, – тихо поправил его Всеволод. – Калыга только что позаботился о последнем.
– Напрасно. Его можно было допросить. – Вытирая тряпицей перепачканные в крови руки, к ним подошла Врасопряха. Под поблекшими глазами ворожеи залегли глубокие тени, а в уголках побледневших губ притаились тревожные морщинки. Выглядела колдунья усталой и разбитой, изнуренной гораздо сильнее, чем обычный лекарь.
«Наверняка использовала чары, оттого и вымоталась так», – решил про себя Всеволод. Единственное, что не несло следов усталости, – так это ее голос, оставшийся все таким же звучным.
– Оставь он пленника в живых, мы могли бы выведать, кто на нас напал и почему. Но теперь, похоже, этого узнать не суждено, – продолжила колдунья.
– Ну, разобраться в том, кто это такие, я могу помочь.
Склонившись над одним из тел, Видогост дернул ворот испачканной в крови рубахи и обнажил надплечье трупа. В месте соединения ключицы и груди на коже мертвеца темнела татуировка – маленькая невзрачная с виду птичка. Черная бусинка глаза. Острый клюв. Плотно прижатые к тулову серые крылья. Хвост тупоносой стрелкой.
Соловей.
– Глазам не верю, – покачал головой Всеволод. – Это же рубаки с Соловьиной вольницы. Говорили, что в родных краях их всех выбили давно. И вот на тебе! Здесь решили обосноваться.
– Знаешь их? – спросила Врасопряха, с интересом заглядывая Всеволоду через плечо.
– Понаслышке. Известная и многочисленная когда-то банда. Разбойничали в лесах. Грабили купеческие караваны. Разоряли святилища и капища из тех, что побогаче. Жгли деревни. Говорят, даже крепости небольшие брали. Бесчинствовали люто, но умело. Налетят, разграбят делово, без куражу – и ноги в руки. Только ветер в поле свищет. Так продолжалось годка три-четыре, никак управы на них было не сыскать. Но все-таки нашла коса на камень. Какой-то хитростью удалось схватить любовницу их атамана – Соловья. Ну а как прижгли тетешке пятки железом, так она и сдала своего суженого. Заложила все его убежища и схроны. А там уж дело пошло прытко. Совместная дружина князей Орши из Почепа и Филона Созраньского разбойников выследила и посекла.
– Видимо, не всех, – нахмурил брови Видогост, прижимая к груди покалеченную руку.
– Похоже, что так. Интересно только, как эти сюда попали?
– Ага, далековато забрались от вотчины. Мнится мне, хотели переждать в здешних лесах зиму. Места тута самые что ни на есть глухие, можно схорониться, раны зализать. Вот только одного не могу уразуметь: пошто на нас они решили напасть? Сами-то вона, – Видогост пихнул лежащее тело ногой, – в сермяге и лаптях, оголодалые, аж глаза до самого затылка ввалилися. А ребра ихние вы видели? Торчат что обрешетка на телеге. Так какого ж ляду они поперли на дружину? Не могли не видеть, что это лагерь не охотников и не купца какого, а ратный стан. Да еще числом вдвое большим, чем их шайка. Ясно ж было, что с нами им не совладать.
– Боюсь, теперь благодаря радению Тютюри мы этого не узнаем, – тихо произнесла Врасопряха, отводя взгляд от окровавленных тел.
Голос Пантелея, раздавшийся за спинами, заставил всех троих обернуться.
– За лошадьми нашими они явились. И надо вам сказать, не напрасно. Прямо так, на неоседланных, ушли, сучье племя! – Подошедший в сопровождении Петра рыжий десятник продемонстрировал окружающим то, что держал в руке, – разрезанный повод уздечки.
– Неужто всех свели?
– Всех, Всеволод Никитич, – горестно подтвердил Пантелей. – Думается мне, и драчку-то они затеяли только для отвода глаз. Пожар, сутолоку и кавардак учинили, чтобы дать своим уйти.
– Ставраса моего скрали, и Ярку твою, и Митькиного Чалыша, – с обидой в голосе, словно все еще не веря в случившееся, подтвердил слова десятника княжич.
– А куда дозорные глядели?
– Хотелось бы и мне о том знать, – невесело ухмыльнулся Пантелей. – С ними как раз сейчас Тютюря беседу производит. Поелику это его взнуздки сегодня при лошадях должны были караул нести…
Закончить предложение рыжеусый десятник не успел: его последние слова заглушили брань и крики, сопровождаемые визгом нагайки, вспарывавшей воздух.