Семка и Некрас ползали в пыли, выли и стенали, совсем не походя на тех щеголеватых господ, какими они давеча ходили пред дружиной. Все их заносчивость, гонор и надменность теперь исходили жалким скулежом, размазывались соплями, слезами и кровью. А стегавший их тяжелой конской плетью Митька и не думал успокаиваться. Хлесткие удары камчи сыпались на спины приспешников, их чресла и руки, которыми бедолаги пытались заслониться от свищущего над их головами кнута. Бесполезно. Атаман не ведал жалости, в ярости лупцуя опричников куда рука попадала, сопровождая экзекуцию отборной руганью. И как бы Всеволода ни радовал вид порки, для поддержания дисциплины представление Тютюри нужно было прекратить.
– Довольно, Калыга. Ты их так до смерти забьешь. – Всеволод перехватил занесенную для очередного удара плеть. Сурово глянул в перекошенное злостью лицо и тихо процедил: – Остановись. С них достаточно.
Тютюря вырвался из хватки, распаленный, дышащий диким гневом.
– Сучьи дети, спали! Спали на посту! Оттого и не услышали, как тати в лагерь прокрались. Как коней свели. Курвины обсоски!
– Прости, Митрий, не иначе бесы в сон сморили, – простонал Чура, хватая ртом воздух. С левой стороны лицо опричника чудовищно распухло, оплыв подобно воску. Тугой валик кровоподтека, проходящий от виска до подбородка, указывал, куда попал плетеный сарвень [45].
– Заткнись, собака! Да знаешь ли ты, сколько я за сваво сивку на торгу отдал?! Такого скакуна теперь вовек мне не сыскать. А ты…
– Уймись, Митрий, – подал голос Петр, решительно одернув Тютюрю. Выйдя вперед, молодой княжич встал перед распростертыми на земле опричниками. – А вы двое поднимайтесь.
Семка и Некрас тяжело встали на ноги, восстав из грязи и пыли парой чумазых пугал. Последствия порки быстро расцветали, разукрашивая физиономии приспешников в багрово-синие тона. Разглядывая их, Петр некоторое время растерянно молчал, явно не зная, что сказать, как поступить. Отыскав взглядом воеводу, он обратился к нему с тихой просьбой:
– Всеволод Никитич, подсоби: в таких делах у тебя опыта поболе будет. Рассуди, как с ними обойтись.
Всеволод спиной почувствовал устремившиеся на него взгляды. Он и не заметил, как вокруг них собралась почти вся дружина. Притихшие гриди ожидали, что будет дальше.
– Вообще-то это люди Митрия, ему и до́лжно решать. Но коль ты просишь, княже… – Всеволод, приложив ладонь к груди, поклонился молодому князю. Обернулся к провинившимся сынам бояр, окинул их холодным взглядом. – Правда ли, что, презрев приказы своего атамана, вы, вместо того чтобы в карауле бдети, спали? – возвысил голос Всеволод так, чтобы его слышали все собравшиеся на поляне.
Поникшие Чура и Рытва подавленно притихли, вперив взгляды в мыски собственных сапог.
– Ну, чего же вы молчите? Языки отсохли?
– Никто не думал, что в энтих сраных пущах вольный люд таится. До ближайшего большака три дня пути… – наконец промямлил Чура, и непонятно было, отчего его слова звучат невнятно. То ли от вины, то ли от побоев Митьки.
– Не думали, значит… А ведь вас о том предупреждали. Меж тем трое марьгородцев из-за вашей разнузданности и небрежения, которое в военном походе сродни предательству, сегодня пали. Они не вернутся к семьям, больше не обнимут матерей и жен. Были б вы из городской дружины… – Всеволод, не оборачиваясь, обратился к одному из десятников: – Ну-ка, Пантелей, напомни, как там по ратному уставу предписано с проспавшими врага растопчами [46] поступить?
Десятник сплюнул, поправил ремень на поясе и, засунув за него большие узловатые пальцы, хрипло выдал:
– Охотно. За точность я не поручусь, память уже не та, но ежели во своих словах, то будет апримерно так: «Прогнати их сквозь другов и товарищей дружинных, полосуя спины апричастных нещадно, покуда шкуры не заплачут кровию и лоскутами с телес повинных не сойдут. Апосля того как ноги их держать уже не смогут, взять вервии пеньковой крепкой да повесить оных у дороги за шею и до самой смерти». – Пантелей задумчиво почесал затылок. – Хм. Вроде на том все.
Семка и Некрас испуганно вскинули головы и побледнели так, что синяки на их избитых лицах стали казаться чумными бубонами.
– Слыхали? Для тех, кто предал своих товарищей – неважно, по наущению ль врага или собственной глупости, – кто изменил тем, с кем ел с одного котла и спал под одним небом, нет другой дороги, кроме как пенька на шее.
Всеволод замолчал, позволив бедокурам осознать услышанное. Под хмурым взглядом Калыги и обеспокоенным – Петра выждал паузу, прежде чем продолжить:
– Но на ваше счастье – аль беду, тут как посмотреть – опричный стан вроде как к дружине не относится. И вешать сынов знатных бояр без суда и разрешения князя я не имею права, а потому гуляйте, ешьте, пейте, спите. Вот только помните, что даже самый нерадивый кмет из дружины лучше, чем любой из вас. Знайте, что теперь Некрасу Чуре и Семену Рытве веры нет и более не будет. Никто из вас не встанет больше в караул. Ни один из гридей не рискнет собою ради спасенья ваших жизней. Вы теперь сами по себе и никогда не станете частью защитников Марь-города. Идите.
Опричники несмело переглянулись, словно не веря в свалившуюся на них удачу. В то, что удалось так легко отделаться. Шмыгнув разбитым носом, Некраска, подволакивая ногу, побрел сквозь строй кметов. Рытва, стрельнув злобным глазом в воеводу, двинулся следом за дружком. Воины безмолвно расступились перед ними, отводя взгляды в сторону, стараясь не смотреть на побитых и униженных дворян. А походка барчат, поначалу неровная и дерганая, становилась все уверенней и живче. Радость от минувшей их кары проступала на лицах приспешников, как отстоявшаяся вода над грязью в луже.
Глупцы. Любой кмет, стоящий сейчас на поляне, позволил бы отсечь себе руку, лишь бы не оказаться на их месте. Поскольку каждый из людей Всеволода знал: что в бою, что в поле одиночкам трудно выжить. Когда нет того, кто готов поделиться с тобой куском хлеба, теплым одеялом, подставить плечо в трудную минуту, заслонить собственной грудью от врага, смерть твоя лишь вопрос времени и удачи.
Но не все безропотно приняли решение воеводы.
– Не слишком ли много ты на себя взвалил, сделавшись судиею? Верно, позабыл, что в Марь-город возвернуться когда-нибудь придется, – вонзился в ухо Всеволода ядовитый шепоток Калыги, достаточно тихий, чтобы его не услышал Петр. – Отец Чуры заседает в городском совете, а семейство Рытвы за богатство и влияние уважают многие бояре. Одно дело мне их поучать – как-никак я их атаман, дворянин в седьмом колене, – другое дело ты… Швыряться подобными выраженьицами… Поостерегся бы ты, Волк. Они тебе такого не забудут.
– А последние мои слова не только им предназначались, – так же тихо бросил за спину Всеволод. – Семка и Некрас, конечно же, виновны, но не более того, чье слово для них должно было стать законом. Грош цена атаману, наказы которого его собственные люди не считают нужным выполнять.
Сказав это, окольничий поспешил отойти от Тютюри, больше не желая с ним общаться. Даже стоять рядом с атаманом ему больше не хотелось. Однако, несмотря на неприязнь к Калыге, в одном тот был прав. Сегодня ночью полегли хорошие ребята. Люди, за которых Всеволод держал ответ, и это не могло не отравить сердце воеводы. Черный горький пепел запорошил душу осознанием утраты. Первых понесенных в этом походе потерь.
– Ты все сделал правильно. – Тихий голос Врасопряхи настиг окольничего, сбив его с шага, заставив обернуться. Морокунья, шурша подолом, неспешно подошла к нему, коснулась рукой плеча. – Обойдись ты с ними жестче, остальные опричники принялись бы мстить. При каждом удобном случае вставляли бы палки в колеса, а это сейчас нам ни к чему.
Окольничий пристально посмотрел на колдунью.
– Я не уверен, что погибшие считают так же.
– Им уже все равно, – равнодушно пожала плечами женщина, – а то, с чем мы столкнемся в топях, может оказаться много опаснее, чем шайка лесных разбойников. Нам понадобятся все силы, что есть. Сейчас необходимо не допускать разлада в собственном строю. Неизвестно, что нас ждет.
– Это-то меня и тревожит. Неизвестность.
– Она страшна лишь до тех пор, пока ею остается. Обычный человек устроен так, что предпочитает знакомый, привычный страх неведомому. Поэтому сейчас важно поскорее прибыть в деревню Кузьмы Родимыча. Увидеть собственными глазами, с чем предстоит иметь дело.
– Кстати, где он? – Всеволод оглядел разоренный лагерь и внезапно ощутил недоброе предчувствие. Ухватив за рукав проходившего мимо гридня, которым оказался низкорослый Илья, он спросил:
– Ты видел где-нибудь зареченца?
Кмет отрицательно покрутил головой.
– Кто-нибудь видел Карася-Кузьму? – громко выкрикнул воевода, привлекая к себе внимание людей.
Ответом ему было растерянное молчание.
Они нашли его под утро, едва забрезжило на горизонте. Тело болотника лежало меж кривых корней старой ивы, в неглубокой мшистой яме. Кузьма заполз в нее, стараясь спастись. В ней же он и умер. Тмил и Борислав – лучники из десятки Видогоста – аккуратно вытащили его и положили на изумрудно-зеленый ковер молодой травы, на котором тело Карася выглядело маленьким и хрупким. Казалось, будто смерть отняла у крепача нечто большее, чем жизнь. Стерла давившее на него бремя годов, превратив зареченца в хилого подростка.
Серые глаза болотника смотрели в небо, и впервые Всеволод увидел в них полное умиротворение и безмятежность. Тревоги покинули Кузьму, и со стороны могло показаться, что он вполне доволен выпавшей ему судьбой. Однако впечатление это портили закусанные до крови губы и стрела, торчавшая из груди. Стрела с ярко-алым оперением на древке.
Жизнь порой бывает редкой сукой.
Бояться не грешно
В это утро так и не сомкнувшие за ночь глаз гриди, не сговариваясь и не дожидаясь побудного сигнала, построились на краю поляны. Даже хмурые опричники, водрузив на спины седла и пожитки, собрались наравне со всеми. Люди хотели как можно скорее покинуть исковерканную, пожженную и пропитанную кровью елань. Место, несущее следы смерти их товарищей. Но прежде чем уйти, Всеволод приказал срубить и увязать лыком волокуши, на которые погрузили павших. Всех без исключения: и кметов, и бандитов. Калыга было принялся ворчать, желая бросить трупы вольных на поживу дикому зверью, но быстро стих, поняв, что Всеволод не расположен к новой сваре. По правде говоря, воевода и сам не понимал, зачем приказал взять с собой мертвых разбойников. Бросать их непогребенными он, конечно же, не собирался, но и тащить до деревни было не обязательно. Неглубокая общая могила и пара слов кудесницы вполне сгодились бы для упокоения неприкаянных душ лиходеев. Однако что-то потаенное, какое-то внутреннее чутье нашептывало воеводе, что, взяв тела с собой, он поступает правильно. Как только в последние волокуши впрягли ослов, к Всеволоду пришлепал Пантелей.