– Забавно, но одно время душегуб даже считал, что я спасла его от жаждущих крови и возмездия крестьян. Толпа желала разорвать его голыми руками. Глупец не знал, что его ждет…
– Думаю, ведай он о том, что с ним собираются сотворить волхвы, сам бы бросился на вилы ближайшего из крепачей.
– О, я бы не позволила ему так просто отделаться. Даже если бы он перегрыз себе вены по дороге на плаху.
Врасопряха снова усмехнулась, и от этой ухмылки Всеволоду стало не по себе. Он словно приподнял кисею над хлебным караваем, но обнаружил там гниющий кусок мяса, в котором копошатся черви. Если хотела, Врасопряха умела нагнать жути.
– Тебе может показаться, – продолжила колдунья, – что я сейчас скажу ужасную вещь, но каждый божий день, когда я видела в глазах этого ублюдка страдание, агонию души, пожираемой темной тварью, у меня становилось чуть теплее здесь. – Женщина коснулась пальцами груди. – Кара всегда должна соответствовать проступку, ты так не считаешь?
– И вас не заботит, что он по-прежнему опасен? Что, если пойманный вами Безднорожденный вырвется на волю? Он превратит Ксыра уже не в то чудовище в людском обличье, о котором ты рассказала, а в самое что ни на есть настоящее. С клыками, когтями и неуемной жаждой убийства. Признаю, мне не доводилось видеть преображенных одержимых, но рассказы о них давно в народе ходят. Страшные истории, дурные. И во всех, которые мне доводилось слышать, повторяется одна и та же правда: одержимых очень трудно уничтожить. Я не хочу, чтобы в разгар боя твой подопечный взбесился и бросился на моих ребят.
– Не тревожься, сдерживающие чары, которыми я его опутала, более чем надежны. – Колдунья отступила от Ксыра, а тот даже не попытался отереть капли крови, выступившие у него на лице.
– Эх, ежели бы мне давали медный грош каждый раз, когда я слышу нечто подобное, стал бы богатеем. Но обычно складывается все как раз наоборот. Любой подвох, что может приключиться, обязательно произойдет – таков закон мирозданья.
– Не в данном случае, – сухо бросила Врасопряха, в мгновение став колючей и раздражительной, какой делалась всегда, когда кто-нибудь начинал сомневаться в ее способностях. – И чтоб ты знал, Темные так же отличаются друг от друга, как и божьи твари на Земле. Та, что заперта в этом богатырском теле, что-то сродни нашей собаке или другому небольшому зверю. Злобная, как и все Темные, она, к счастью, легко поддается дрессировке. Я не стану утверждать, что бестия перестает быть опасной, но при надлежащем обращении она становится чрезвычайно полезна. А в нашем случае, возможно, и незаменима, поскольку Карасева Скверна, скорее всего, пришла из Бездны.
– Почему ты так решила?
– Помнишь, что Харитон сказал в деревне?
Всеволод наморщил лоб, припоминая разговор со старостой Барсучьего Лога.
– Ты про слова старосты, будто накануне бед в болота упала звезда? Считаешь, это как-то связано?
Врасопряха помолчала, подбирая нужные слова. Всеволод не мог отделаться от ощущения, что колдунья пытается облечь свои мысли в понятную для него форму. Это немного задело воеводу, который никогда не считал себя тупицей.
– Сейчас я не могу сказать определенно, имеет ли отношение упавший метеор к цели нашего похода или нет. Однако некоторые приметы указывают на это. Так что способности Ксыра чуять себе подобных могут нам сильно пригодиться.
Воевода снова обратил свой взор на подручного ведьмы. Парень стоял расслабившись, безвольно свесив руки и уставившись блеклыми зенками во тьму. На первый взгляд гигант казался совершенно обычным человеком. Смазливым батраком с крестьянского хуторка. Однако Всеволод помнил его убийственную скорость и потусторонний огонь, временами разгоравшийся в глазах. Помнил, как он расправился с пожилым татем. И все равно не верилось…
От созерцания Ксыра Всеволода оторвала Врасопряха.
– Ну что, Всеволод Никитич, я сполна ответила на твои вопросы? Доверяешь ли ты мне теперь? – Волшебница на мгновение прервалась, подавив зевок. – Хотя, если честно, мне уже все равно. Я настолько устала, что, наверное, засну прямо сейчас и прямо здесь, на сырой земле.
Женщина озорно стрельнула глазами в воеводу и промурлыкала:
– Если ты, конечно, не захочешь отнести меня в шатер.
Но окольничий, поглощенный раздумьями, не заметил игривого предложения кудесницы. Задумчиво потирая переносицу, Всеволод полностью погрузился в себя. Врасопряха, немного уязвленная таким небрежением, поморщилась, но прерывать размышления окольничего не стала. Знала, что в некоторых вопросах многие мужчины невероятно ограниченны, если не сказать тупы.
Наконец Всеволод вышел из оцепенения.
– Позволь задать последний вопрос.
– Только если он действительно последний.
– Скверна – что она, по-твоему, такое?
Колдунья внезапно посерьезнела и, обхватив себя руками, поежилась, как от резкого порыва ветра. Она отвела взгляд, обратившись в сторону затянутых пеленой рыхлого тумана болот. Залитая лунным светом тьма кипящим варевом бурлила среди камышей и одиноких остовов сухих деревьев. Двигалась словно живая.
Молчала волховуша долго и, когда Всеволод уже потерял надежду получить ответ, тихим шепотом призналась:
– Я боюсь, что Скверна – это смерть.
Не калением, так колдовством
Выспаться у окольничего не получилось. Всеволоду показалось, будто он только прилег, только опустил чело на свернутую попону, и вот уже мозолистая рука гридня теребит его за плечо.
– Вставайте, Всеволод Никитич, лазуна словили! Просыпайтися!
– Да тише ты, хорош трясти. Плечо мне сейчас развалишь.
Всеволод сел на лежанке и с трудом продрал склеенные сном веки. Вокруг темень и духота. К запахам плесени и сырой земли подмешивался аромат портянок, которые гриди просушивали, развесив на жердях под низким потолком. Сами обладатели благоухавших ног, постанывая и ворочаясь, расположились на низких лежанках, составленных вдоль стен халупы. На таком же точно топчане, худо-бедно выстланном овсяной соломой, сидел и сам воевода. Глаза окольничего уже достаточно привыкли к темноте, чтобы он смог опознать своего ночного гостя.
– Вятка, ты, что ли?
– Он самый, Всеволод Никитич. Соглядатая мы споймали. Потому, как и наказывали, я сразу к вам…
– Тише, не бубни. Раз поймали, значит, никуда уже он не денется, а мне еще обуться нужно.
Пошарив под лавкой, Всеволод нашел и натянул сапоги, предварительно намотав подвертки на ступни. Едва обувь оказалась на ногах, окольничий поднялся со скамьи, выпрямившись настолько, насколько позволял низкий потолок халупы. При этом он изо всех сил постарался не застонать. После сна в кольчуге, на неудобном лежаке тело чувствовало себя так, словно по нему прошла конница царя Гороха. Наплевав на нетерпеливый взгляд следопыта, Всеволод покрутил трещащей, как полено, шеей. Потянулся. Расправил плечи. Затем сладко зевнул и только после этого скомандовал:
– Веди.
Пойманный лазутчик, или, как его окрестил Вятка, лазун, опутанный по рукам и ногам веревками, лежал подле костра. Караульные не стали поднимать на ноги весь лагерь, и рядом с пленником стояли лишь они да взъерошенные сонные десятники. Держащий на перевязи руку Видогост и позевывающий красноглазый Пантелей с интересом разглядывали темный силуэт. Всеволод и сам поразился внешнему виду ночного улова.
Скрючившийся в пыли человек пребывал в состоянии несколько побитом, несколько измятом и основательно связанном. То есть выглядел как обычный пленник, за исключением пары обстоятельств. Первое: не считая набедренной повязки, прикрывавшей чресла, ночной гость щеголял полной наготой. Второе: он был абсолютно черен. Натертая чем-то кожа имела глубокий чернильно-синеватый цвет, блестя при этом словно глянцевый горшок.
– Вот он, голубчик, вздумал красться окрест лагеря. Думал, незамеченным пройдет, но не тут-то было. От меня не утаисся. Я ночами векшу на ветке замечаю, не то что окаянца без портков, – не без гордости заявил Вятка.
– При нем что-нибудь было? – спросил Всеволод.
– А то как же, – каким-то странным тоном подтвердил Илья и указал на стоящий рядом двухлямочный заплечный короб, плетенный из широких лык. Откинув с него крышку, гридь перевернул лубянку, вывалив содержимое на землю. Вначале Всеволод даже не понял, что это, но вот запах узнал сразу. Так пахло порченное ржой кричное железо, если его поместить под струю воды, – запахом бойни, запахом свежепролитой крови.
Илья поддел мыском сапога сваленное в кучу лоскутное отрепье и раскидал его по песку.
– Он это непотребство по веткам, кустам да бобылям вокруг лагеря развешивал. Больной ублюдок, – брезгливо оценил содержимое короба кмет.
Как оказалось, обоняние Всеволода не обмануло. Ворох рванины и тряпья действительно сочился кровью, которой ветошь пропитали добротно, до хлюпающих звуков.
– А ну-ка, переверните этого нефыря [68], – скомандовал окольничий.
Пантелей, склонившись над пленником, дернул его за плечо, переворачивая лицом к свету.
– А, черт, в чем это он? – Десятник с отвращением отер о штанину испачканную руку.
– Печная сажа и свиной жир. Для татей, промышляющих ночными грабежами, самое оно, – пояснил Никодим, нелюдимый, молчаливый кмет, о котором Всеволод знал лишь то, что он когда-то служил в дружине созраньского князя. – Намазавшись такой дрянью, человек делается вроде как незрим в темноте и скользким становится, словно угорь. Руками хрен ухватишь. С энтой сволочиной мы тоже намучались, пока скрутили.
– Ясно. – Воевода присел подле пленника на корточки, стараясь понять, что здесь, черт побери, творится! С перемазанного сажей лица на него глядели светло-голубые глубоко посаженные глаза. В открытом взгляде без особого труда читалась ненависть, лишенная примеси страха.
Где-то Всеволод уже их видел.
– Пантелей, плесни-ка водой в личико нашему гостю. Страстно хочется узнать, с кем мы имеем дело.