Опасения его полностью подтвердились, как только волшебница вывела их троицу к гноищу. Яма, куда зареченцы сбросили убитых тварей, продолжала «благоухать» разлагающейся плотью. Тела нескольких монстров снова были извлечены из помоев на свет божий и снесены под стену ближайшей избы. Скрытые от прямых лучей солнца за венцами хаты, уродливые чудовища распластались по земле, замерев в непристойных позах. Конечности созданий были привязаны бечевой к вбитым в землю колышкам, а вскрытые грудные клетки топорщились обломками ребер. Рядом с трупами разместились причудливой мозаикой на куске ткани аккуратно разложенные органы исчадий. Крупные сиреневато-красные сердца, розовые ласты легких, темные фасолины почек и прочее непотребство. Выставленный на всеобщее обозрение ливер источал эфемерный запах, так непохожий на обычные, густые и тягучие флюиды мертвечины. Пахнущая дягилем кровь бестий щекотала ноздри людей цветочным ароматом, который уже начал вызывать у Всеволода тошноту.
Одесную от живописной анатомической фрески, которую представляли собой распотрошенные колдуньей бестии, расположился Ксыр. Опершись двумя локтями на короб ворожеи, Одержимый скучающим взглядом созерцал унылый вид отхожей ямы. Порезы и царапины на лице парня уже затянулись, напоминая о себе едва различимыми розовыми полосками на коже. Раны Ксыра заживали быстро. Слишком быстро. Учитывая другие странности подручного ведьмы, оставалось лишь вопросом времени, когда косые взгляды кметов перерастут в расспросы. Всеволод не представлял, что станет отвечать людям. В любом случае это произойдет не сегодня, а значит, беспокоиться пока нет причины. Насущные дела волновали окольничего гораздо больше.
– Фу! И чем же вы таким здесь занимались, милсдарыня ведьма? – поморщился от отвращения Тютюря, старательно обходя стороной разложенные на ткани внутренности.
– Я исследовала несколько существ, с которыми нам пришлось сражаться ночью, и обнаружила кое-что интересное. На каждом трупе из могильника есть следы укусов, похожие на те, которые мы видели у лешего. К тому же в некоторых ранах я нашла еще и это.
Колдунья указала на край тряпицы, где среди подсохших темных пятен россыпью лежали белые изогнутые клинья. Всеволоду уже доводилось видеть один из них раньше, оттого он и не стал подходить ближе. Остальные с интересом склонились над мокро блестящими клыками.
– Это что, какие-то семена? – неуверенно предположил Петр.
– Нет, зубы. Я нашла их в телах ночных чудовищ. И теперь с уверенностью могу сказать, что все встреченные нами монстры когда-то были обычным лесным зверьем, но потом, после укуса… я даже не знаю… животного, чудовища, а может, невиданной доселе нечисти, они изменились, превратившись в это.
Врасопряха указала за спину, на груду трупов, наваленных на дне ямы. Калыга брезгливо хмыкнул.
– Ха! Тоже мне, новость. Мы это и сами уже поняли, ничего нового вы нам о Скверне не открыли.
– Я еще не закончила, – резко пресекла едкое замечание Калыги волховуша. – Так вот, по счастью, ни у раненых, ни у мертвых людей я таких следов не обнаружила. А это значит, разносчик Скверны, чем бы он ни был, не покидает логова, нападая лишь на тех, кто подходит слишком близко. Возможно, его удерживает на месте какое-то заклятье или есть иные причины. Я не знаю.
– Немудрено говоря, ежели кто сунется поглубже в трясины, то столкнется с истоком Карасевой Скверны? Ее родоначальным корнем. А после встречи этой, глядишь, сам синюшными боровиками обрастать начнет?
– Немудрено говоря? Да. Есть такая вероятность.
– Опять же, это ежели Скверна, чем бы там она ни была, покусает бедолагу. Верно ли я разумел?
– Все правильно, – настороженно подтвердила Врасопряха, не вполне понимая, куда клонит Тютюря.
– То есть стоит проявить нам осторожность рядом с пащей Скверны, не подставлять ей гузно для укуса, отгоняя палкой, словно бешеного пса, и все будет в порядке!
– Нет, не будет! – категорично бросил Всеволод. – Во-первых, мы понятия не имеем, что представляет собою этот «корень». Елико он опасен. Во-вторых, неизвестно, сколь еще порченного им зверья таится в глубине болот. Даже если бо́льшую часть из них мы перебили, остатки разделаются с нами без труда, потому как это вам не банда оголодалых вольных. Бестии Скверны не отступают, не бегут и не молят о пощаде. Они как половодье – просто сносят все на своем пути… – Всеволод прервал отповедь в попытке найти нужные слова, передать, с чем им пришлось драться прошлой ночью. И не смог. Покуда человек сам не испытает то, что дружине марьгородцев пришлось пережить в бою на стогне Барсучьего Лога, он не поймет, о чем пытался поведать воевода. А посему, рубанув воздух рукой, Всеволод решительно закончил: – Тот, кто отправится один в болота, живота не убережет. Поэтому сейчас нам надобно отступить назад, в Марь-город, собраться с силами и вернуться с полным воинством. С поддержкой Хоровода и дружинами князей-соседей. Только так можно будет одолеть гадину, засевшую в зареченских трясинах.
– Не многовато ль почестей для простой страшилы? Таким побытом мы скоро при охоте на медведей начнем рати собирать. И кружку кваса опростать не успеем, как те же самые соседи решат, что все – кончилися храбрецы в Марь-городе. На смех нас подымут! А Феофан Оршанский, который давно на Притопьские земли слюну пускает, и вовсе не преминет оборону Ярополкову железом прощупать! Да я лучше медом задницу намажу и в муравейник сяду, чем допущу, чтобы…
– А ну-ка, замолчите! Лаетесь, словно два кобеля на псарне, – прикрикнул на них Петр, и собиравшийся бурно возразить Тютюре Всеволод был вынужден прикусить язык. А молодой княжич, почесав острый отцовский нос, в несвойственной ему манере рассудительно продолжил: – Ты, Всеволод Никитич, привык печься о землях моего отца, о людях, что на них живут, и оттого, видно, замечать перестал, когда судьба предоставляет воину шанс проявить отвагу в бою! Все осторожничаешь, лишний раз рискнуть боишься…
– Верно говоришь, Петр Полыч. Похоже, позабыл наш воевода, что означает удаль богатырская, – одобрил слова княжича Тютюря. Однако Петр тут же остудил его задор:
– Но и ты, Митрий, охолони. После того, что нам милсдарыня Врасопряха рассказала, с горячей головой переть в болота будет дуростью. В общем, нужно мне над этим поразмыслить. А пока займитесь оба делом: готовьте крепачей к тому, чтобы покинуть это место. В Барсучьем Логе все одно оставаться мы не станем.
Краденая слава
Грязь, вонь и разложение повсюду. Гнусь и мерзость.
Поверженное сельцо зареченцев не вызывало у Оболя ничего, кроме отвращения. Еще до нашествия Скверны Барсучий Лог был паскудным местом, а теперь и вовсе превратился в огромную выгребную яму. Загаженный донельзя отхожник, в котором, словно черви, копошились недобитые нечистью крепачи. Жалкие, грязные, завшивевшие подобия людей. И что самое паршивое, ему, Оболю Горице, вельможе и боярину, приходилось ошиваться среди них, вдыхать пропитанный потом и смрадом воздух, находиться рядом. Оболь все время опасался, что пакость болотников в конце концов доберется до него, каким-то образом измажет, запятнает, и тогда уж ему точно не отмыться.
Будь его воля, он давно бы уже бросил эту неладную историю со Скверной и направил свои стопы к Марь-городу, оставив позади и эту проклятую деревню, и смердов, и неизвестную заразу, превратившую лесных обитателей в чудовищ. Единственное, что его удерживало от подобного поступка, – боязнь прослыть трусом. Вернись он без добытого в бою признания, и тут же поползет молва, что Оболь-Острога, в одиночку ходивший с рогатиной на медведя, спужался каких-то гребаных грибных страшилищ и сбежал. Бросил своих товарищей и атамана на погибель. Самый распоследний пустобрех в городе не преминет тогда «прославить» его на всю округу. А такого Острога допустить не мог.
«Вот если бы нашелся способ как-то доказать свое мужество в этом проклятом походе… Раз и навсегда убедить окружающих, что сын Василия Горицы, владетельного боярина, главы городского вече, не лыком шит, что он не отлеживал бока на топчане, а бился с нечистью, не жалея жизни…» Жаль, что на деле все случилось совсем не так. Оболь вспомнил, как коварно воевода лишил их заслуженной славы, и заскрежетал зубами. «Каков ублюдок! Бросил цвет опричества на острове в качестве нянек молодого князя, и, пока они утирали сопельки Петруше, сам пожал все лавры». Если бы не он, Оболь с сотоварищами тоже поучаствовали бы в ночном бою. Уж они б не оплошали, показали удаль молодецкую во всей красе! Как знать, возможно, именно Остроге посчастливилось бы забить того рогатого монстра, чья туша лежала на краю селения, разметав двухсаженные бревна, словно лучинки – пук соломы. «Да уж, наверняка бой с ним и вправду выглядел впечатляюще. Завали опричники такого зверя, и неувядающая слава была бы обеспечена… Вот только нас там не было, и все почести достались босоногим кметам и их байстрюку-предводителю. Несправедливо, сучий потрох!»
Пройдя вдоль невысокого плетня, Оболь зашел за стену ближайшей избы. Распустив шнуровку на шальварах, Острога, посвистывая от облегчения, пустил на бревна крепкую струю. Вот только насладиться в полной мере опустошением мочевого пузыря ему не позволил громкий шум, раздавшийся со стогны. Раздосадованный опричник выглянул из-за края хаты.
На майдане царило несвойственное зареченцам оживление. С первого взгляда Оболю показалось, что смерды все еще продолжают обсуждать «суд», устроенный болваном-воеводой над старостой деревни. Но опричник быстро понял, что ошибся. Крестьяне точно занимались не этим. На улице, ведущей к выходу из Барсучьего Лога, откуда-то появилась пара старых, приземистых, страшных, как чума, телег. В одну из повозок крепачи общими усилиями впрягали тощую клячу, без сомнения, доживающую последние дни своей нелегкой жизни, а в другой уныло двигал челюстями светло-рыжий бык. Судя по облезлой шкуре и размашистым рогам, тоже не первой молодости. Сами болотники под всеобщий нарастающий гомон вытаскивали из хат узлы с домашним скарбом, хватали в охапку орущих детей и уцелевших кур. Худо-бедно их организованная паника приводила к тому, что из общего бедлама рождался вполне достойный обо