итрою розеткой. Под стать крыльцу был и остальной терем – высокий и внушительный. На медной охлупени башенки-смотрильни примостился кованый выкрашенный желто-красными эмалями петух. Вытянувший шею в крике певень взгромоздился на конек крыши неслучайно, поскольку называлась корчма не иначе как «Златый Петушок».
Всеволод, неторопливо обойдя кучи конских яблок, разбросанных по двору, привязал кобылу к кольцу, вбитому в поперечное бревно коновязи. Проверил, хорошо ли держится захлесток на поводьях. Бросил медный грошик старику, что караулил лошадей.
– Держи, дед, глаз с нее не спускай, стереги пуще собственного ока!
Дворовый стянул шапку и обнажил голые десны в подобии улыбки. Поклонился.
– Благодарштвую штократно, милоштивец, – прошепелявил старик. – Токмо ты б, шоколик, пооштерегшя, шегодня к нам не шаходил. Шай опрокинуть шарку и в другом меште мошно, а тут ненароком жашибут. Митька Калыга ш другами ушо второй день в «Петухе» бражнишають да бешчинштвують, вшех завшегдатаев ражогнали. Хожяин и тот в подклети шхоронилшя.
– Знаю, по душу приспешников я и пришел.
– Эвоно как! – озадаченно захлопал глазами дед. – Неушто теперь шамого Штепного Волка – воеводу нашего – на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?
– Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил, с таким-то помелом? Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.
– Такить, тут вашно, што и кому шкажать. – Сторож снова хитро ощерился. – Ты, Вшеволод Никитич, ни ражу жажря проштого люда не обидел. Так, глядишь, и на мне не оторвешься. А пожаловатьшя нужному человеку – так то ведь и не грех… Шай што-то и ижменитьшя к лучшему. Али я неправ?
Всеволод не ответил. Дернув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.
В корчме
Внутри корчмы царил тусклый полумрак, который вошедшему со свету Всеволоду показался еще гуще. Он словно попал в глубокий темный грот, душный и вонючий. С порога в нос бил кислый запах пролитой браги, прогорклого свиного сала, нестираных портянок и испорченной еды. В зале на почерневшем от времени настиле пола громоздилась разбросанная мебель. Повсюду валялись черепки посуды, свечные огарки и объедки. Под потолком, тихо жужжа в спертом, забродившем воздухе, звенели мухи.
На первый взгляд внутри корчмы было пусто, но, присмотревшись и немного обвыкнув к полутьме, Всеволод разглядел двух гостей. Правда, выглядели «посетители» словно трупы. Один, тот, что помоложе, укрылся в дальнем углу горницы, отгородившись от остального зала лавками и опрокинутым столом со сломанной крестовиной. Сидел он прямо на загаженном полу, широко расставив ноги. Правая ступня его была босая, а с левой, задранной на перевернутый табурет, свисал полуспущенный червяк сапога. Уронив голову на грудь, украшенную пятном подсохшей рвоты, он, похрапывая, сжимал в руках горлышко глиняной бутыли. Сосуд в ивовой оплетке лежал у него между ног и, видимо, был разбит, поскольку в паху у парня расплывалось влажное пятно.
Другой, чуток постарше, с лицом безмятежным и невинным, возлежал на соседнем столе, вытянувшись в струнку. Одетый в темно-синий стеганый поддоспешник, подпоясанный атласным кушаком, он выглядел вполне благообразно, словно почивший на одре монарх. Вот только благородный образ портило отсутствие портков вместе с исподним. Мужские причиндалы «короля» на сквозняке забавно сморщились и выглядели жалко.
Всеволод узнал обоих. Семка Рытва, которого опричники меж собой звали Синица, и Некрас Чура – закадычные друзья Митьки Калыги по прозвищу Тютюря. Оба сорвиголовы, пьяницы и дебоширы. Оба сыны знатных и влиятельных, владетельных бояр.
Перешагнув через сломанный стул и чуть не поскользнувшись на каком-то разносоле, воевода пробрался к спящему Чуре. Не особо церемонясь, хлопнул раскрытой ладонью несколько раз опричника по щекам. Веки спящего затрепетали, губы, склеенные чем-то вроде засохшего горохового супа, с видимым усилием разомкнулись, и все это лишь для того, чтобы исторгнуть из глубины глотки парня тяжелый стон.
– Ну-ка, просыпайся, брагохлеб. – Ухватив Некраса за чуб, Всеволод приподнял голову. Стон стал громче и жалостливее, но глаз опричник по-прежнему не открывал. Всеволод иронично хмыкнул. – Вижу, Некраска, славно вы тут погуляли. Ничего целого в доме не осталось, кроме разве что дверей. И все же меня волнует вовсе не это. Где твой удалой атаман, приступом штурмующий каждый кабак на этом берегу Ижены? Где Тютюря?
Чуре с неимоверным усилием удалось продрать один глаз. Покрытое красными прожилками, слезящееся око осоловело уставилось на воеводу. Некрас шумно икнул, обдав Всеволода вонью из смеси чеснока, алкоголя и черт знает чего еще.
Всеволод брезгливо скривился. Отпрянул.
– Тюрю [18]… съели! – изрек опричник и тяжело грохнулся о столешницу затылком.
Воевода понял, что от павших гуляк толку не добьется. Поднявшись, он отер руку о штанину и прислушался.
Откуда-то из подпола раздалось еле слышное гудение голосов. Походило на спор двух человек. Низкий мужской бас перемежался приглушенным женским альтом, который, судя по всему, пытался что-то ему пылко возразить. Яростный бубнеж продолжался еще несколько секунд, чтобы в конце концов умолкнуть. Спор закончился победой басовитого.
Ритмично заскрипело дерево.
«Кто-то поднимается по лестнице», – догадался Всеволод. В углу светлицы, сбросив с себя перевернутую оловянную супницу, распахнулся люк. Над краем потайного хода в подклеть показалась всклокоченная и помятая физиономия Ипполита – хозяина корчмы.
– Ну, хто тама? Что за буслай? – послышался нетерпеливый женский голос у него из-под ног.
– Тише ты, Глафирка! Это Всеволод Никитич, воевода наш. Я ж тебе сказал, что голос евойный признал. А ты: «бесяка опричный», «бесяка опричный». Дура-баба!
Воевода с интересом смотрел, как Ипполит – сухонький невзрачный мужичок с остренькой бородкой и не менее острым кадыком, – покряхтывая, вылезает из своего схрона и помогает выбраться жене. Глафиркой оказалась женщина с телесами объемными и рыхлыми, как подошедшая квашня. Сам корчмарь на цыпочках засеменил к воеводе. Боязливо покосившись на храпящих боярских отпрысков, он стянул парчовую мурмолку, явив на свет божий венчик седеющих волос, обрамляющих голую, как колено, макушку. Чинно поклонился.
– Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшей корчме Марь-города. Точнее, – Ипполит горестно вздохнул и развел руками, – в том, что от нее осталось…
– Вижу, гульба барчат прошла на славу.
– Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!
Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щеки ее мелко затряслись, готовые принять на благодатную почву реки слез, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.
Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих:
– Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали, ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежатся прямо на столах. Вопежь тетешек [19] на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнешься об оплате – так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнездышко мое, изничтожили…
– Ипполит. Да ты, никак, ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.
– Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка»?
– Хватит плакаться, тебе говорят. А насчет гулящих девок… Так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?
– Тютюря-то? Так наверху куражился. Шкаф заморский, лаком крытый, в щепки изрубил, стервец! Занавеси с камки, серебром шитые, пожег. Ущербу-то нанес, ущербу… – снова горько запричитал Ипполит.
– Я же тебе сказал: не скули. Не все так плохо…
– Тебе, Всеволод Никитич, хорошо говорить. Сухой по мокрому не тужит. Поелику не твое хозяйство на глазах изводят, не твою супружницу грозятся… э… таво…
– Отпежить?! – не поверил Всеволод, с сомнением поглядывая на неприглядную дородную бабищу, всхлипывающую за спиной корчмаря. Похоже, опричники намедни действительно страшно напились.
– Во-во, – поддакнул Ипполит. – Не сегодня-завтра корчму по ветру пустят, и что тогда? С сумой по миру пойдем!
– Повторяю: не канючь. Погляжу, что для вас можно сделать. Сами ж пока схоронитесь да сидите словно мыши. И что бы ни случилось, носа наверх не казать. Ясно?
Подождав, пока чета корчмарей скроется в своем убежище, Всеволод принялся подниматься по узкой лестнице.
На втором этаже корчмы оказалось тихо и на удивление свежо. Коридор с двумя рядами комнат, предназначенных для постояльцев, заканчивался выходящим на внутренний двор двустворчатым окном. Толкнув первую попавшуюся дверь, воевода заглянул внутрь. Небольшая пустующая каморка больше походила на чулан и явно предназначалась не для состоятельных гостей. Из убранства – лишь стол с табуретом да сундук, окованный железными полосами.
Всеволод не стал здесь задерживаться. Пройдя еще несколько шагов, он заглянул в следующую комнату.
В этот раз опочивальня оказалась больше, светлее, богаче. Оконную раму с настоящим стеклом украшали парчовые занавески, окантованные витым шнуром с кистями. Пол застилала побитая молью шкура крупного медведя, а в углу высился заляпанный потеками воска напольный канделябр. На круглом столе посреди комнаты стояло серебряное блюдо, на котором хаотично разметались похожие на гадальные руны ореховые скорлупки, половинки раковин запеченных на углях моллюсков и несколько огрызков яблок. Рядом с блюдом скобяной семейкой примостился медный кумган