о выругался Борислав. Всеволод, не сходя с тропы, раздвинул гибкие стебли, украшенные круглыми коронами цветов. Из сплетения корней и палых веток на него уставились пустые глазницы полускрытого в земле черепа. Костям, похоже, был не один десяток лет. За это время они успели потемнеть, покрыться мелкой паутиной трещин и пятнами соли на выпуклых боках.
Череп явно принадлежал ребенку. Обескураженные возгласы гридей говорили о том, что страшные находки попадались здесь повсюду.
– Что это за место, Виктор? Куда ты нас привел? – тихо спросил воевода, кладя ладонь на рукоять меча.
Кузнец стоял, повернувшись к ним ссутуленной спиной. Всеволод заметил, что он держит в руках подкову. Держит крепко, стискивая ее до побелевших пальцев.
– Пятнадцать годков назад это приключилось, а помню все так, словно было давеча, – глухо, сдавленно выдавил из себя кузнец. – Вековали мы тогда не в этой волглой яме, а за Ясными борами вдоль опушки Тогучинского бора. Четыре деревни раскинулись аккурат вдоль тракта: Веретенка, Таловка, Малые Локти да Льниха. Рядышком они все стояли, и жили мы не то чтоб душа в душу, но мирно. Да и роднились меж весями часто, чего уж говорить. Моя Проша как раз из льниховских девок будет. Да уж, было время… зла не ведали.
Даже во время нашествия ордынцев горькая судьбина нас минула. То ли не заметили нас басурмане, то ли торопились, посчитав, что города богатые впереди их ждут. Не стали размениваться по мелочам. В любом случае, не тронули они ни одну из тогучинских деревень. Свезло тогда нам, прям необычайно, – горько усмехнулся Виктор, – но на том везение и кончилось. Еще война не отгремела, дымы по небу курились и лихой люд вперемешку с ратями по трактам шлялся, как заявился к нам во деревни молодой княжич Ярополк. Бойкий да ретивый, хоша и нога в лубках. В общем, не мудрствуя и не лукавя, начал он со своим людом деревни наши грабить. Отбирать все подчистую: крупы, жито, скот – от лошади до утки, – репу с брюквой. Все! И это после страды, под самую зиму…
Виктор прервался, с трудом преодолел сковавший горло спазм и продолжил:
– Некоторые из мужиков воспротивляться произволу стали, так их люди Ярополка, недолго думая, до смерти посекли. А Веретенку и Льниху вовсе по ветру пустили. Сожгли дотла. Так мы впервые столкнулись с княжьей волей.
– Вот, значит, откуда Ярополк взял провизию для беженцев. Вот как мор голодный в Марь-городе предотвратил. Я этого не знал… Был на Велесовом перевале с Андрогастом… – потирая лоб, пробормотал ошарашенный Всеволод.
– Никто не знал. Уж Ярополк об этом позаботился. Оставил нас на пепелище с голодухи подыхать. Что делать, видно, судьба крепачей такая – напасти мирские на своем горбе нести. Погоревали мы пару деньков, повыли бабы над убитыми, да и ушли как можно глубже в лес, в болота. Здесь жизнь, может, и не мед, но насилье и произвол токмо от медведя или нечисти лесной можно возыметь. В общем, здесь мы и остались.
После погромов, учиненных Ярополком, с четырех деревень осталося людей чуть больше сотни, кои не без убеждений Харитона – тиуна из Локтей – решили поселиться вместе на острове, где сейчас Барсучий Лог стоит. Вырыли землянки, лапотником и кураем их накрыли, торфу на обогрев успели насушить, даже духа-берегиню во березе приручили. Стало нам казаться, что все, прошли наши несчастья… А потом пришла зима. Лютая, как зверь.
Виктор замолчал, опустился на колени. Подкова в его грубых ладонях казалась серебряной бабочкой, присевшей на морщинистый и старый пень.
– В первый же месяц холодов мы подъели все съестное. Все, что смогли утаить от грабителей Ярополка, что удалось собрать, изловить и подстрелить в округе. Затем настала очередь кошек и собак, потом варили кору деревьев, мох, конскую упряжь, сапоги…
Виктор говорил медленно, роняя слова безучастно, будто рассказывая не о перенесенных бедах, а о будничных делах. Несмотря на его бесстрастный вид, Всеволод все равно заметил, с каким трудом и болью слова находят дорогу из уст кузнеца. Как дрожит его голос. А Виктор меж тем продолжал:
– Когда снег лег по колено, народ начал умирать. В основном старики да дети малые. Сызначала мы их на жальнике хоронили, могилы рыли как положено, в землице. Но потом, когда сил уже не осталось мерзлую яловину ковырять, стали приносить сюда. На Белой оток, как раньше Скорбницу называли. Приносили и зарывали в снег. Неглубоко. Где-то здесь и Ждан – первенец мой – лежит. Все еще лежит, как я надеюсь. Когда он на свет уродился, я эту подкову выковал ему на счастье… на долгую жизнь…
Кузнец бережно положил подкову и, сведя ладони вместе, присыпал ее пригоршнею земли. В глазах его стояли слезы.
– К Велесову дню [96] от тех, кто в Заречье сбег, осталось меньше трети. Да и те больше на духов бестелесных походили, чем на живых людей. К тому все шло, что первый день весны никто из нас уж не увидит. Тогда-то мы и вспомнили снова о своих мертвых. Стали их откапывать… и есть.
На Горшную Скорбницу тяжелой могильной плитой опустилась тишина. Люди, еще вчера сражавшиеся с кошмарными монстрами, которых встречали воинственными криками, теперь хранили гробовое молчание. Никто из них не знал, что сказать. Даже Врасопряха – ведьма, без сомнения, повидавшая на своем веку не одно черное заклятье и порождение Бездны, – была потрясена. Всеволод видел это по ее широко распахнутым глазам, по потускневшей радужке и ладоням, прикрывающим полураскрытый в беззвучном вздохе рот. После войны за Окоротье воеводе уже доводилось слышать о случаях людоедства среди оголодалых, обездоленных людей. Но никогда – из первых уст. Так что нельзя было сказать, что окольничий поражен откровением кузнеца меньше остальных.
– Как ты считаешь, воевода, – Виктор поднял на Всеволода мокрое от слез лицо, – может, появление Скверны в этой гнилой дыре, все беды, свалившиеся на нас, посланы богами? В уплату той зимы, когда мы ели собственных детей. В уплату грехов, что нам не замолить ни в одном из храмов.
– Нет, Виктор, я так не считаю. Если кто и виновен в том, что стряслось тогда в Барсучьем Логе, то искать его нужно совсем не здесь, – без тени сомнения тут же ответил ему Всеволод.
Виктор тяжело поднялся на ноги. Стянул с лысой макушки валенку и вытер слезы.
– Говорят, время лечит… Ни хера подобного. Оно лишь струпья на глубокой ране: легонько сковырни – и кровь опять брызнет наружу. Боль вернется.
Всеволод молчал. Собственная многолетняя кручина от потери любимого всем сердцем человека говорила ему, что Виктор прав. Подобного рода горе никак не исцелить, никакими словами не утешить. Можно лишь жить дальше и надеяться встретить на пути того, рядом с кем твоя боль станет хоть на толику, но меньше. Окольничий поймал полный сострадания взгляд Врасопряхи, которым она смотрела на понурую фигуру кузнеца. И где-то глубоко внутри у воеводы шевельнулось что-то теплое, давно забытое. Возможно, это была надежда. Хрупкое стремление снова обрести покой, познать радость в жизни.
– Что ж, воевода, теперь ты знаешь, отчего здесь так не любят Ярополка и всех, кто с ним хоть как-то связан. Тайн больше не осталось.
– Кроме той, что ждет нас впереди.
– Да, кроме этой, – серьезно согласился кузнец. – Но с ней тебе предстоит самому уж разобраться. Я, как и обещал, до Скорбницы вас довел, а боле не помощник. Не пойду дальше, потому как там угодья смерти. Да и вам еще не поздно возвернуться…
– Нет, бросить княжича я не вправе.
– Воля твоя, воевода. Но ежели передумаете… В общем, погожу я перед обратною дорогой. Поброжу здесь, не то чтоб долго, до заката. Авось одумаетесь.
– Спасибо тебе, Виктор.
– Не за что тут благодарить, – глухо ответил кузнец. – Ступайте отсюда на восток, держась по краю камышей, там мелко. Затем пройдете через россыпь островков, которые мы зовем Утины Лалы [97], и выйдете прямиком на Журавину воргу [98]. Это большой и каменистый взгорбок посередь трясины. Туды-то пришлые хороводцы и стремились угодить. Мнится мне, и звезда небесная туда же пала. И да пребудут с вами боги, меня они давно уже не жалуют.
– Бывай, кузнец! Доведется, и свидимся еще.
Виктор в сомнении покрутил головой.
– Прощайте, марьгородцы. Не помяну вас лихом.
Расставшись с кузнецом, отряд Всеволода вошел в туман болота, оставив позади потайное кладбище, скрытое под обличьем болотного отока. Горшная Скорбница проводила их молчанием, исходя дурманящим, ядовитым ароматом цветущего багульника.
Сквернолесье
С тех пор как Всеволод со своим отрядом пересек реку Итмень, окрестности все время менялись. Довелось им повидать и буреломную, непролазную чащобу, и красивый стройный лес краснодеревья, и мшарную пустошь, и зыбучий кёлёк. Однако еще ни разу, оказавшись в Заречье, они не видели столь сильных изменений, как сейчас. Да что там, никто из них отродясь не видел, чтобы природа принимала столь странные, химерические формы. Объяснение этому могло быть только одно…
Скверна.
Началось все с того, что привычная поверхность болота, представлявшая собой гнилостную жижу с вкраплением мохнатых кочек и кустиков осота, сменилась упругим полотном. Змеиные переплетения искрасна-синих волокон перемежались розовыми жгутиками, пузырчатыми наростами цвета спелой облепихи и подрагивающими буграми, похожими на пустулы в сыром мясе. Вся эта дрянь образовывала под ногами сплошной пружинистый ковер. Тут и там поодиночке или формируя замысловатые группы из странного мицелия росли диковинные растения. Если, конечно, это были растения, поскольку выглядели они вполне себе живыми созданиями. Некоторые из них отдаленно напоминали толстые побеги хвоща, украшенные серой бахромой велюмы [99], другие походили на огромные цветки росянки, третьи вообще имели загадочные, не поддающиеся описанию формы. Стоило людям подойти слишком близко, как животные-растения принимались двигаться. Поджимали выпуклые шляпки, сворачивали листья и мерно шевелили корнями. Некоторые порождения Скверны пытались спрятаться или уползти с дороги кметов. Выглядело это довольно жутко. Воины то и дело озирались и шептали про себя молитвы светлым богам.