Тихонько крякнув, десятник поднялся с обломка скалы, на котором сидел, наблюдая за склонами лощины, поросшей красивым красным бором. Немного размяв затекшие ноги, он стал спускаться в небольшую относительно сухую балку, в которой уцелевшие зареченцы разбили лагерь. Идя между шалашей, поставленных вдоль весело журчащего ручья, промывшего себе русло на дне яра, Видогост с удовлетворением заметил, что люди с опаской возвращаются к привычной жизни. От костров тянулся к небу голубой дымок. Беспечные недоросли со смехом носились под ногами. Бабы развешивали белье на ветках. Мужики обустраивали пусть временное, но все-таки жилье. Нет, горе, вынесенное людьми из Барсучьего Лога, никуда не делось, но оно стало чуть-чуть менее заметно. Высохли слезы. Усталые лица примеряли новые морщины, исчезал таившийся в глубине глаз страх. Каждодневные заботы медленно, но верно излечивали крепачей, давно привыкших идти по пути утрат и крушения надежд.
Проведав Никиту, который уже пришел в себя и со свойственным юности рвением шел на поправку, десятник отправился осматривать выставленные окрест становища посты. Вооруженные дрекольем мужики под предводительством Нимира, Богши и Борислава исправно несли вахту, охраняя лагерь. Придраться было не к чему. Не зная, чем себя еще занять, Видогост решил подняться на ближайший холм. Благо Ясные боры, почти лишенные дремучего подлеска, не нуждались в тропах. Взобраться на вершину можно было по любому склону. Плоские гранитные валуны, оплетенные корнями, образовывали самые настоящие ступени. Подъем давался легко.
С гребня шеломяня ему открылся вид на покинутое три дня назад болото. Негостеприимную впадину, полную клокочущего тумана, который у всех в лагере теперь ассоциировался с пережитыми ужасом и болью. Преисполненная серых, тусклых красок, долина все так же простиралась к горизонту, ни на вершок не изменившись с тех пор, как Видогост узрел ее впервые. Являясь, как и прежде, мрачной, ненасытной, обреченной. Чудовищем, поглотившим многих из его друзей…
От горьких раздумий Видогоста оторвало легкое поскрипывание каменной крошки под подошвами сапог. Он не обернулся. Знал, кто его ищет.
– Высоко же ты забрался, десятник. Не боишься грохнуться с обрыва? Рука-то у тебя одна, не сподручно ей за выступы цепляться.
Митрий Калыга, отмытый, ухоженный и сытый, встал рядом с Видогостом.
– Нет, не боюсь, боярин. Весь страх, что был, остался там, внизу. – Гридь кивком указал на мрачное урочище под ногами. – Здесь безопасно.
– О том я и хотел поговорить. Мы торчим в этом распадке уже второй день, пора отправляться домой, в Марь-город.
Видогост пожал плечами, стараясь не смотреть в холеное лицо барчонка.
– Вернется воевода наш с товарищами, тогда и двинем.
– Ты что, десятник, и в самом деле в это веришь? Очнись, никто из них уж не появится. А будем сопли на кулак мотать, та грибная пошесть, что Барсучий Лог сгубила, доберется и досюда. Лучшее, что мы можем сделать, дабы почтить жертву молодого княжича и окольничего, – это поскорей вернуться в Марь-город. Известить владыку об угрозе, что в его землях угнездилась. О боги, да я буду первым, кто возглавит рати, когда мы сюда вернемся страшил повыбить, но теперь нужно уходить! Воевода сам об том говорил. Али позабыл уже слова своего главы?
– Я все прекрасно помню, – холодно отчеканил Видогост, – и о том, что Всеволод Никитич гуторил, и о долге своем перед братьями с дружины. А еще я не забыл, что с нами бабы и детворы полная артель: далеко без отдыха им не уйти.
– К черту глупых баб с их вымесками, не они здесь верховодят, – зашипел Калыга. – Али ты и впрямь хвор на голову? Позабыл, кого слушать должен, кто здесь крови благородной? Я это – Митрий из рода Калыган! Атаман опричников…
– И все твое воинство, что уцелело, сейчас хихикает без умолку и гадит под себя. А зад ему подтирают и обстирывают те самые глупые бабы. Так что выйдем мы, боярин, как только я уверен буду, что путь наш все осилят. И груднички с женщинами, и обосранные ополоумевшие дворяне.
– Ты что, холоп, небеса с землею перепутал? Забыл, кто в твою миску брашно сыпет? Да я ж тебя…
– Ид-у-уть! Иду-уть! Возвернулися живыи-и-и! – вклинился в перебранку десятника и опричного крик с одного из постов, поставленных Видогостом. Вот только непонятно было, чего больше в этом возгласе: радости или тревоги.
Прекратив препираться с атаманом, Видогост поспешил вниз, туда, откуда раздавались крики. Тютюря, сжав от злости кулаки, остался стоять на вершине холма в полном одиночестве.
Оберегая раненую руку, десятник протолкнулся сквозь толпу крестьян, не очень-то любезно распихивая их другой, неповрежденной, дланью. На поляне, среди крытых лапником шалашей, раздавался шум приветствий, слезы радости и молчание утраты. Вышедшие из болота люди выглядели словно тени, призраки, сбежавшие из страны мертвых. Грязные, оборванные, изможденные, чудовищно уставшие, но все-таки живые. Видогосту даже показалось, будто уцелевшие все как один постарели на десяток лет. Что-то странное появилось в глубине глаз тех, кто вернулся из похода к Горшной Скорбнице. Какой-то больной блеск, словно увидели они там нечто такое, что обычным смертным видеть еще не доводилось. Из всех уцелевших только кузнец Виктор грохотал счастливым смехом, сжимая в медвежьих объятьях всхлипывающую от счастья жену.
Остальные же – воевода Всеволод Никитич, ведьма Врасопряха, Тмил, Вятка, Яков и Алеко – все, кто выжил, стояли тихо, будто и не радовались возвращению.
А больше из болота не вышел никто.
Проснувшись, Всеволод не смог вспомнить, что ему снилось. Не иначе к счастью, поскольку знал он: сон тот был дурной, отвратный. Насквозь пропитанный кошмарными видениями, безумием и осадком пережитого страха. Он бы с радостью проснулся раньше, но нечеловеческая усталость не позволила это сделать. Истощение, сожравшее за предыдущие три дня все силы, цепко держало его в плену забытья, выбив из воеводы дух, едва он рухнул на лежанку. Здесь, на ложе из сосновых веток, он и провел истекшие часы. Пробуждение от тяжкого забвения оказалось благом. Смятая пропитанная запахом пота попона, которую Всеволод использовал вместо одеяла, теперь валялась у него в ногах.
Несмотря на нерадивость, отдых принес с собой очистившийся, отдохнувший разум и острое чувство голода. Есть хотелось так, что Всеволод был уверен: сейчас он отведает хоть жабу, хоть змею. Лишь бы с пылу с жару и обязательно с краюхой хлеба.
Пошарив вокруг себя, воевода нащупал рубаху и штаны. Вчера им удалось основательно отмыться в небольшой запруде на ручье, но вот постиранная одежа высохнуть так и не успела. Оттого пришлось Видогосту побираться среди крепачей в поисках подходящих обносок. Зареченцы, конечно же, отдали своим спасителям лучшее, что имели, но все-таки чужая одежа была… ну, чужой. Шитая из грубого деревенского сукна, она неприятно щекотала кожу и резко пахла серым мылом. Стараясь не обращать внимания на тесноту в плечах, Всеволод подпоясался, спешно натянул на ноги сапоги и выбрался из шалаша.
День был уже в самом разгаре, а это значило, что он проспал почти двадцать часов. Немного побродив среди кострищ, оставшихся после утренней готовки, Всеволод разжился миской переваренной ячки, заправленной свиным салом, и ржаной горбушкой. Присев в тени одной из ровных, словно мачты, сосен, воевода принялся с наслаждением уплетать нехитрый завтрак.
Когда тарелка оказалась пуста, а хлебный мякиш вымакал остатки жира с ее дна, перед деревом, как по мановению волшебства, появился Видогост. Всеволод подозревал, что десятник приметил его уже давно, но не подходил. Ждал, пока он закончит трапезу.
Отерев бороду ладонью, воевода кивнул кмету.
– Давай, выкладывай, какие нынче у нас вести. Всем удалось выйти из болота? Наших с дружины я уже видел, а что с зареченцами? Никто более не пострадал?
– Во болотах – нет. Добралися мы до тверди за неполные два часа, как и обещали местные мужики, и за все это время не видели и следа тварей Скверны. Как сказал бы Пантелей, свезло нам, словно бабе с добрым мужем…
Видогост осекся. Оба ощутили, как противно заскреблось в сердце чувство утраты. Десятника-балагура будет не хватать не только им. С потерей Пантелея вся дружина враз обеднела, будто потеряв часть души.
– Выходит, хоть у вас славно все сложилось, без потерь, – после минутного молчания вздохнул Всеволод.
– Не совсем. Харитон того… Вчера нашли его висящим на осине. Знаю, до́лжно было его связанным держать, под надзором, но тут кутерьма и сутолока страшная стояла… В общем, не углядел я. Виноват.
– Неужто не выдержала совесть старосты? Заела насмерть?
– Сомневаюсь. Совесть пальцы не ломает, когда голову в петлю сует. Видно, ему кто-то из бывших соседей здорово подсобил. После того как мы старосту с ветки срезали, я приставил Богшу евойных бабу и сына охранять, но вроде бы на них никто зла не держит. Многие даже помогают.
– Это ты верно сделал, пусть приглядывает. Горе разное творит с людьми, особенно когда рядом есть тот, кого можно обвинить во всех несчастьях. А значит, кто б ни порешил земского, этого ему может показаться мало.
– Дознание среди крепачей устроить?
– Нет. Бередить это дело мы сейчас не будем. Впереди путь неблизкий, так что виновных искать пока недосуг. Что еще?
– Есть и хорошая новость, – лукаво улыбнулся Видогост, – но тут лучше самому все видеть.
После этой загадочной фразы десятник помог подняться воеводе и поманил его за собой. Окольничий прихватил пустую посуду и зашагал следом.
Лишь только завидев Всеволода, Ярка радостно заржала, вырвала поводья у Алеко и кинулась к нему. Загарцевала вокруг, стуча подковами о землю, затрясла гривой, подставляя холку под ласки воеводы, и наконец ткнулась ему в щеку мягкими ноздрями. Всеволод с тихим приговором гладил верное животное, жалея, что под рукой нет угощения для кобылки.
– Вчера сама пришла к нам в лагерь. Никому невдомек, как она дорогу сюда отыскала, – с улыбкой сказал Видогост. – Сбежала от пленителей голуба, а остатки пут на бабках принесла. Перегрызла их зубами, представляешь!