– Балакала я тут с Прасковьей, ну, ты знаешь, той, у которой муж соболей во Фракию на торги свозит. Старшенькая ее, Вестава, давно уже на выданье. Собой не то чтобы красна, зато кухарит справно, а рукодельница какая, другой такой и не сыскать…
– Раз уж она такая умница, пошто до сих пор в девках ходит? Али есть в ней какой изъян скрытый? Уж не ряба ли али косоглаза? – попытался отшутиться Всеволод, но в ответ лишь заработал укоризненный, полный негодования взгляд.
– А хоть бы и косила малость, что с того? Я уж скоро и кикиморе болотной рада буду, только в дом ее приведи.
– Хватит, Смиляна, ну какой из меня жених? Сегодня здесь, завтра там, как заяц в поле. Да и сама знаешь, чем воинские походы и разъезды по лихим местам окончиться могут. Какая согласится за такого пойти? Только судьбу девке изломаю. На что ей вдовья доля? – беззлобно сказал Всеволод и, отодвинув пустую миску, встал из-за стола.
– Дурак ты, Севка. А о бабьей доле тебе кручиниться не пристало. Не понимаешь ты нас, как и любой другой мужик. Жене по хорошему мужу душой тужить на роду писано, и нет твоей в том заботы.
– Боюсь, как раз хорошего мужа из меня не выйдет.
– Это уж не тебе решать. Умная баба сама такого слепит, хошь бы и с козла. Лишь бы задатки в ем нужные водились.
– Интересно узнать, какие? – теряя терпение, спросил Всеволод с невеселой усмешкой. – Крепкие рога? Копытца? Борода в полпяди? У меня, как у скотинки, все ль на месте, не ответишь?
– Охотно, – тоже повысила голос Смиляна, возмущенная язвительностью воспитанника. – У тебя всего хватает, разве что ума недостает, чтобы понять: настоящей бабе от мужика что надо – лишь бы ласков был да крепкое плечо в трудную минуту подставил, о которое опереться можно. Чтобы любил и берег…
– Но я-то ведь как раз не уберег! – резко, с горечью воскликнул Всеволод. – Видно, Сварог крест на мне поставил! – Мужчина стоял, понурившись, сжимая и разжимая кулаки, не зная, куда деть руки. В итоге, отерев ладони о штаны, окольничий смущенно произнес: – Пора мне. В казармы зайти нужно. Завтра в поход идем на зареченские топи.
Смиляна, поджав губы, отвернулась. Не глядела на него. Лишь когда за воеводой, скрипнув, закрылась дверь, старушка тихо прошептала:
– Сам ты, Сева, на себе крест поставил. Остолбень.
Морокунья
Остаток дня Всеволод провел в казармах и на стрельбище. Дел оказалось невпроворот. Нужно было предупредить подчиненных о грядущем переходе. Оставить распоряжения, которые надлежало выполнить в его отсутствие. Устроить смотр снаряжения и отдать указания огнищному[22] о выдаче в дорогу провианта. Занятый приготовлениями к походу, Всеволод не заметил, как истаял день.
Несмотря на всеобщую надежду, дождь так и не пошел, и пылающий заревом заката вечер сделал то, что в свое время удалось лишь нашествию Орды. Он опустошил улицы Марь-города подчистую. Люди в ожидании прохлады выходили из домов и окунались в тягучий обжигающий кисель – ужасно спертый, разогретый воздух, в котором не летали даже слепни. Не выдержав подобной пытки, горожане спешили снова спрятаться под крышу. В зависимости от сословия марьгородцы искали спасения в темных избах, завалинках и богатых палатах – везде, где было пусть хоть на каплю, но прохладней. И все-таки, несмотря на царившее в городе пекло, вечер был мучительно красив.
Отблески прощальных лучей солнца разлились по небу охрово-багряными лиманами. Отразившись ярким перламутром от взбитых куполов облачных чертогов, они утопили темную их сторону в ультрамариновых тенях, сделав облака похожими на загадочные острова, дрейфующие в безбрежности небесного залива. Казалось, весь мир замер, опустел и вплавился в гигантский кусок янтаря, чтобы застыть в молчаливой пучине вечности. Безлюдный и немой.
Взмокший, как речная выдра, Всеволод устало держал путь домой. Казармы располагались далеко, на краю посада, однако воевода, пожалев Ярку, отправился туда пешком. И вот теперь, бредя по пыльным душным улицам, он расплачивался за выказанное сердобольство. Ноги в сапогах гудели, меж лопаток образовался настоящий водопад, а пить хотелось так, словно окольничий был брошенным соплеменниками дервишем в пустыне.
Вскоре Всеволод вышел на знакомое пересечение улиц. Ему уже доводилось бывать на этом пятаке, на который со всех сторон наползали кривобокие дома. Мастерские канатчиков и бондарей соседствовали здесь с рыбацкими хибарами. И если цеховики предпочитали строить свои жилища подальше от реки, то ветхие избы кочетников [23] ютились прямо на косе, намытой течением Ижены. Точь-в-точь как грибы-головешки, растущие из песка.
Прямо посреди перекрестка возвышался вестовой камень.
Пирамидальный валун, слишком большой, чтобы его можно было сдвинуть с места, торчал как огромное яйцо. Не в силах совладать с куском гранита, местные камнетесы приспособили его под городские нужды. И теперь на гладко обточенной грани валуна виднелись пометки, указывающие на основные достопримечательности Марь-города. Здесь даже была надпись, посвященная городской тюрьме.
Аккурат под камнем, скрестив пегие лапы, лежал дворовый пес. Почуяв Всеволода, он принялся вяло тявкать, но без толку, а потому замолчал и снова уронил голову на лапы. Судя по всему, барбос справедливо решил, что в такую жару ожидать от него чего-то большего – просто преступление. Всеволод не стал с ним спорить. Опершись спиной о горячий камень и согнув в колене ногу, воевода стянул с нее сапог. Потряс его, вытряхивая попавший камешек, и, перемотав портянку, принялся натягивать обувку. Блохастый сосед, тяжело дыша и вывалив язык, смотрел на это действо скучающим, ленивым взглядом.
Надев сапог и для верности притопнув, Всеволод облизал пересохшие губы и сглотнул. Комок густой слюны проследовал по горлу, ворочаясь, словно беспокойный еж. Муки жажды становились нестерпимы.
– Думаю, спрашивать, есть ли у тебя чего попить, не стоит? – ради шутки обратился воевода к псу и ошарашенно замер, получив в ответ:
– Отчего ж не стоит, вода не добродетель, пока что всем хватает.
Потрясенный Всеволод не сразу понял, что голос доносится с другой стороны камня. Осторожно заглянув за его ребристую изъеденную рыжим лишайником поверхность, он увидел девушку.
Высокая, почти с него ростом, она была одета в простое подпоясанное черным кушаком льняное платье и узкий повойник с челом, вышитым золотой гладью. На грудь незнакомки спускались две толстые черные как смоль косы с вплетенными колтушами [24]. Украшения изображали сов, расправивших в полете крылья. Горя яхонтовыми камешками глаз, неясыти скрючивали острые словно бритвы когти. Ночные хищницы явно на кого-то охотились.
Всеволод получше пригляделся к незнакомке и понял, что поторопился, мысленно назвав ее девушкой. Нет, старухой она точно не была, но и молодкой тоже. Гладкое слегка бледное лицо словно позабыло, что такое возраст. Чернявой с равным успехом подошли бы и цветущие двадцать, и зрелые сорок лет. Тонкие брови над изящным, слегка вздернутым носом, узкий подбородок с ямочкой и резко очерченная волевая линия губ делали бы ее красивой, если б не глаза…
Неожиданно Всеволод понял еще одну вещь: не так уж и сильно он хочет пить. Не настолько, чтобы долго выдержать подобный взгляд.
Очи незнакомки в обрамлении густых ресниц искрились, как два дымчатых опала. Их истинный цвет невозможно было угадать. Они то отливали золотом, то холодили серебром, то становились мутными, с темной поволокой, будто подернутая маслянистой пленкой грязная вода. Женщина, без сомненья, не принадлежала к простым смертным. При встрече с подобными ей обычные марьгородцы привыкли проявлять почтение и низко кланяться. В разговоре, дабы не будить лихо, стоило именовать чернявую не иначе как мудрой или ведой. Однако меж собою, за глаза, горожане обычно пользовались другим, более понятным словом.
Ведьма.
– Ну что ж ты, воевода, замер? Али пить уже расхотел?
Всеволод только тут заметил, что волховуша протягивает ему берестяную просмоленную флягу, висящую на сплетенном из конских волос шнурке. Машинально приняв баклажку, Всеволод приник к узкому горлышку. Вода была изумительно студеной и сладковатой на вкус, отдавая мелиссой и чуть-чуть медом.
– Благодарствую, государыня. – Окольничий, отерев губы, вернул сосуд хозяйке, не особо представляя, что еще сказать.
– Не стоит. Честно говоря, заждалась я тебя, воевода. Думала, уж не случилось ли чего. Ссориться с Тютюрей не каждому с руки, подчас это влечет за собой печальные последствия. Рада, что все обошлось.
Речь черноволосой незнакомки была тягучей и неторопливой. Голос пронизан легкой хрипотцой, но тем не менее звучал весьма приятно. Даже мелодично.
Всеволоду и раньше приходилось слышать подобный говорок, наполненный чужими, потусторонними тонами. И не сказать чтобы окольничему он был по нраву. Такой оттенок голос чароплетов приобретал за долгие годы чтения заклятий и общения с теми, при одном упоминании о ком у простого человека волосы на голове вставали дыбом.
– Ты ждала меня? Даже про Тютюрю знаешь? – удивился воевода, чувствуя, как по спине прополз раздражающе неприятный холодок. – И откель, позволь спросить? Углядела в волшебном зеркале аль в тарелочке с колдовским яблочком? Как ты меня вообще нашла?
Кудесница лукаво улыбнулась.
– Отвечу по порядку, если не возражаешь. Про барчат, которых ты с «Петуха» выгнал, прознать было несложно. Сейчас весь город шумит о том, как Всеволод Никитич – марьгородский витязь по прозванью Степной Волк – Митьку Калыгу застращал так, что он Ипполиту полную шапку серебра отсыпал. Так ли это было?
– Не совсем. Скорее, я воззвал к остаткам его совести. Так что разорился он по доброй воле, – ответил Всеволод, стараясь не придавать значения отчетливо звучащей в голосе морокуньи насмешке.