– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью. – До чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань? Подождали б еще парочку часов – глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой по траве шагать – токмо портки мочить. Прав я, Видогост?
Второй десятник, катающий во рту стебелек травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.
– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно, надобность такая. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж еще часок-другой – и на большаке народу будет немерено.
– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей. – Али Тешка снова не дала? Все никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?
– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токмо даже туда таких скудоумых не берут.
– Может, и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-под вислых усов неровные желтые зубы, затем хитро добавил: – Токмо это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я все жалование на кружева да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала строптивицу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.
Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздраженно тряхнул головой с длинными, до плеч, локонами и направился к остальным кметам. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевернутых щитах, тихо переговаривались друг с другом. Слова, роняемые воинами, быстро исчезали, тая в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных мокрых от росы осла.
Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.
– Ты ей не подарки – ты ей елдак свой покажи. Может, она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.
Раздосадованный Видогост подошел к своей десятке. Прикрикнул на людей, почем зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведет себя как капризная старуха, но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка с Тешей и насмешки Пантелея вывели его из себя.
Пройдя вдоль строя дружины, Видогост придирчиво осмотрел каждого воина. Не найдя причины для укора, он почувствовал себя несколько лучше. Ряднику даже показалось, что свербящее раздражение ушло, а предстоящая рутина марша и вовсе должна была сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать все не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.
Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся кладке Колокшиных ворот. Там под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтесанных валунов, расположились шестеро. Ближе всех стояли воевода Всеволод Никитич и молодой княжич Петр. Сын Ярополка отчаянно зевал и тер глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Недалеко от них мялся и ковырял в ухе какой-то неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой. А в самом темном месте, у стены, скрылась колдунья с Лысого холма. Сопровождал кудесницу здоровенный, как изюбр, детина со странным неподвижным взглядом.
– Ну, чего тебе? – недружелюбно бросил Всеволод подошедшему Видогосту. Похоже, десятник оказался не единственным, кто встретил утро безрадостно.
– Когда велишь трубить походный, воевода? Уж скоро второй час пойдет, как все готово к переходу, а мы сидим ждем чаво-то, словно жабы на купаве. Али, может, по хатам дружину распускать?
Всеволод сердито хмыкнул.
– Не терпится вернуться на перину? Под теплый бок подружки? Желание понятное, Видогост, вот только неосуществимое. Ежели хотел спокойной жизни и сладкого сна, не стоило в дружину подаваться. Кметам на роду писано днем и ночью княжьи наделы охранять, не спрашивая что, почему да как, – вот и вся недолга. Так что прекращайте ныть и ждите. В путь отправимся, когда нужда в том встанет.
Десятник кивнул и, не стремясь скрыть разочарования, вернулся к своим людям.
Бородатые одетые в кольчуги гриди выжидающе уставились на Видогоста. Каждый из них уже почувствовал плохое настроение начальника и не спешил начинать расспросы. Десятник, тоже не особо торопясь, прошел среди воинов и уселся на канатной бухте. Насупившись, поднял капюшон плаща. Молча завернулся в его полы и сунул руки под мышки. Наконец Вятка – следопыт и бывший самоловщик [27] – не выдержал, спросил:
– Ну, так чаво ж, рядник, мы выходим али как? Ишшо чуток – и рассветет, мастера на стройку пособников погонят. Да и люд попрет: кто на рынок, кто в предместья. На дороге будет ни развернуться, ни вздохнуть.
– Ага, неохота в толчее навоз каблуками месить, – поддержал его Миролюб, отирая рукавом блестящий от росы шишак.
– Дело парни говорят. Пора б уж двинуть, – озвучил общее мнение Илья, самый низкорослый воин из всей десятки. – Али, мож, уж отменился наш поход?
– А вам теплая постелька так и мстится, – огрызнулся Видогост. – Сказано вам: ждите. Значит, ждите. Успеете еще на большаке подметки истоптать. Ежели не вышли сразу-то, значит, на то есть свои резон… – Десятник осекся, сплюнул, оглядел людей и продолжил: – Даже если нам они неведомы. Мы – княжья дружина и исполняем все, что велено. Чинно, верно и всегда. Поэтому ежели было велено ждать – значит, будем ждать. И пусть меня собаки искусают, ежели кто из вас, паскудников, скажет, будто я неправ…
– Вообще-то Видогост прав: пора бы в путь-дорогу. – Всеволод посмотрел на зевающего, сонного Петра и неодобрительно хмыкнул. Княжич, презрев всякий здравый смысл, обрядился в новенький бежевый полукафтан с золочеными кистями на петлицах и такого же цвета сапоги из мягкого сафьяна. Голову юноши покрывала опушенная горностаем рогулька с золотой запоной, украшенной парой ястребиных перьев. Воевода хотел было заметить щеголю, что подобное одеяние уместней бы смотрелось на глядинах, чем в бою, но не стал. В последнее время мальчишка ощетинивался на любые замечания, а начинать поход с пререканий воеводе не хотелось.
– Но ведь Калыга обещал прийти. Негоже, его не дождавшись, в дорогу выступать. Может, погодим еще немного?
– Если хотим добраться засветло до Горелой Засеки – единственного подходящего места для ночевки на зареченской тропе, – то нужно выходить сейчас, – терпеливо пояснил Всеволод, внутренне поминая лихим словом и Тютюрю, и нерешительность княжича. Затем добавил уже мягче: – Пора, Петр. Дорога ждет, да и зареченские люди тоже. Ежели эта Скверна так страшна, как ее Карась малюет, медлить нельзя.
– Хорошо. Выходим, – кивнул княжич, бросив исполненный надежды взгляд на ведущую к Колокшиным воротам улицу. Но затянутая пеленой тумана теснина меж домами оставалась безмолвна и пуста.
Коротко, знаменуя сборы, прогудел сигнальный рог. Два десятка человек с явным облегчением поднялись на ноги. Действуя слаженно и деловито, с уверенностью ветеранов, не раз проделывавших подобные маневры, они разобрали сложенные шалашом сулицы и двухсаженные копья. Закинули на спину щиты и надели шлемы. Гриди собирались неторопливо, без беготни и никому не нужной спешки. Знали, что излишняя суета к хорошему не приведет, а от плохого не отвадит. Гремя оружием и отпуская шуточки, дружинники построились по двое. Пантелей и Видогост обвели быстрым взором воинов и встали во главе десяток.
– Итак, в путь? Как вижу, Тютюря с компанией нас своим присутствием не почтил. – Врасопряха, все утро истязавшая Карася расспросами, подошла к мужчинам, ведя на поводьях небольшую лохматую лошадку с волосатыми бабками. Бока кобылки обросли вьюками и туго набитыми переметными сумами. Создавалось впечатление, что колдунья решила прихватить с собой все, что могла увезти ее каурая.
На самой Врасопряхе было перепоясанное кушаком льняное платье, поверх которого она накинула походный плащ из толстого сукна. Правда, волосы колдунья сегодня убрала в одну толстую косу, вплетя в смоляные пряди золотисто-алую ленту. Колты в виде сов исчезли, но на лбу у волховуши вместо них появился волосяной шнурок, хитро оплетающий маленький обруч. В центре украшения крепилась чудная паутинка. Не иначе, какой колдовской аводь. Замершее в обруче заклятье, дававшее своей владелице непонятную для простого человека силу. За спиной кудесницы, словно вечерняя тень, маячил Ксыр. Всеволод еще раз поразился внушительным размерам молодца. Выражение «косая сажень в плечах» в его отношении можно было смело принимать за чистую монету.
– Бес с ним, с Тютюрей. Больше ждать не можно. Выступаем. – Кивком указав на мнущегося у стены Кузьму по прозвищу Карась, Всеволод спросил: – А с этим что? Удалось вытянуть из зареченца что-нибудь полезное?
– Немного. Похоже, он и сам толком не знает, что за напасть такая эта Скверна. Послушать его – так это вроде и зверь невиданный, и недуг. Какая-то зараза, от которой одинаково страдает и зверье, и лес, и почва. В общем, странно все.
– Что бы там ни было, отцовская дружина с этим разберется, – надменно задрал нос княжич. – Не было еще такого, чтобы марьгородские воины не смогли какую бестию осилить. Вы, любезная волховуша, главное, не путайтесь у нас под ногами, когда дойдет до горячей сечи.
– Я изо всех сил постараюсь не тревожить твою рать, о светлый княже. Сожмусь в комочек и пережду в кустах, пока ты и твои доблестные воины будете расправляться с нашими ворогами, – смиренно произнесла ворожея, но Всеволод видел скрываемое ею лукавство. Бесят, плясавших во взгляде Врасопряхи.
А вот Петр, судя по всему, нет.
– Вот именно, негоже женщине вставать между мужчиной и опасностью. Мы сами все порешим, скажи, Всеволод?
– Сделаем все, что в наших силах, коли дело не коснется чародейской порчи. Ну а ежели колдовство черное на топях встретим, то государыня Врасопряха с ним совладать поможет, – после короткого раздумья подтвердил воевода и, неодобрительно посмотрев на молодого княжича, добавил: – По моей и Ярополка просьбе. Потому и тебе, Петр, следовало бы поблагодарить кудесницу