— Двадцать минут, — сказала Лида.
— Да, двадцать минут. Но ничего, ничего, ничего, — говорил он, потирая в смущении лоб.
— Как я рада, что увидела тебя. Если бы ты хоть один день побыл с нами. Ах, как все получилось!..
И они опять молчали. А нужно было говорить. Что-то нужно было вспомнить, очень важное, и сказать Лиде. А в голову лезли пустяки. Назойливо вертелась какая-то глупая фраза о малине. Зачем, почему именно о малине, он никак не понимал и удивлялся, почему именно ему хочется сказать: «У нас там, на переднем крае, в овраге, теперь, наверное, малина поспевает». Он со злостью гнал эту фразу, а она возвращалась, дразня его. «Нужно сказать что-то другое. Но что, что?! — хмурился он. — Ведь расстаемся… Через несколько минут я уеду. Нет, пусть лучше они уйдут раньше, сейчас…»
— Милый, десять минут, — прошептала Лида.
— Знаешь, идите, — умоляюще произнес он и задохнулся, проглотив тяжелый комок, застрявший было в горле. — И Генька озяб… Идите. Все равно теперь…
— Хорошо, хорошо… Я тебя об одном прошу, береги себя. Ты ведь знаешь, что, кроме тебя… — говорила она в тот момент, когда он, слушая ее, нагнулся к сыну и поцеловал его.
Ему хотелось улыбнуться, чтобы облегчить эту всегда и для всех грустную минуту, и он не мог, чувствуя на лице вместо улыбки жалкую, искривившую рот гримасу. А Генька заплакал. Тихо, по-мужски, отвернувшись в сторону.
— Ну, идите, идите, — сказал он, выпрямляясь. — Идите, — и, махнув рукой, круто повернувшись, пошел, почти побежал к вагону, потому что боялся показать свои слезы.
Там он протиснулся к окну и увидел, как, держась за руки, они медленно шли к выходу. И в том, что Лида и Генька держались за руки и у Генькиной курточки был поднят воротничок, было что-то сиротское, одинокое, больно кольнувшее его в самое сердце. «Но что же делать, что же делать?» — в тоске прошептал он.
А Лида вышла на площадь. Генька, притихший, молча шагал рядом, держась за руку. Всегда он о чем-нибудь расспрашивал, а сейчас молчал. «Надо вытереть слезы, — подумала она, — а то нехорошо», — и не вытерла.
Они медленно пересекли площадь.
— Давай посидим, Геня, — сказала она, входя в сквер и глядя в сторону вокзала.
Большие, светившиеся синим светом часы, висевшие на стене здания, привлекли ее внимание. «Он еще здесь, совсем недалеко, — подумала она, — а сейчас уедет. И, быть может… Нет, нет, нет… Вот осталась минута. Минуту он еще здесь. Нет, уже меньше. Уедет… уедет… Но я не хочу!»
Она не опускала глаз с часов, пока ей не показалось, что поезд тронулся. Ей даже показалось, что она услышала сквозь шум города, как прощально лязгнули буфера, скрипнули и мягко пошли вагоны в дальний, окутанный дымом войны и тревоги край.
— Все, — сказал она, устало поднимаясь. — Уехал. Пойдем, дорогой мальчик. Ты озяб.
Они поднялись и медленно побрели к остановке троллейбуса. Им нужно было обойти большую клумбу, и в этот миг Лида увидела быстро шагающего к ним навстречу Петра.
— Этого не может быть! Ты же уехал, — прошептала она, крепко прижимаясь к нему.
— Не уехал, — сказал он, обняв ее, — не уехал. Когда уже мы тронулись, я узнал, что через два часа будет идти дополнительный поезд, и спрыгнул. Ведь мы сможем побыть вместе два часа. — Он немного отстранил ее от себя, заглянул в ее счастливые глаза и, вновь прижав, сказал: — Понимаешь ли ты, что это значит — быть вместе два больших часа!..
НЕСМОЛКАЮЩАЯ БАТАРЕЯ
Сзади окопов была лощина, и чтобы стрелять прямой наводкой, решили выдвинуть батарею вперед, за боевые порядки пехоты. Как только стемнело, старший лейтенант Никитин взял с собой нескольких солдат и пошел с ними готовить огневую позицию. Пушки до рассвета оставались в лощине. Там же были вырыты ниши для снарядов.
Утром под прикрытием артиллерийского огня крупные силы танков и пехоты фашистов двинулись в атаку. Но им навстречу низко, почти над самыми окопами, пронеслись, ревя, серебристые «илы», загрохотали издалека орудия большого калибра, где-то совсем рядом открыли огонь минометы. Поле боя покрылось дымом разрывов, пылью вздыбленной снарядами земли. Напряженно ревели моторы, слышался лязг металла. Началось большое сражение.
Батарея Никитина вступила в бой. Восемь фашистских танков развернулись на нее. Сзади танков, спотыкаясь, бежала пехота. Никитин стоял в окопчике, стиснув зубы. Стволы всех четырех пушек, выбрав себе по танку, неотступно следовали за ними в молчанки.
— Зарядить!
Метнулись заряжающие, наводчики.
Никитин, уже несколько раз обсыпанный землей от разрывавшихся поблизости снарядов, отплевываясь, выжидал. Четыреста метров… триста… двести пятьдесят…
— Огонь! — он взмахнул рукой.
— Огонь! — подхватили командиры орудий.
Пушки резко выхлестнули из себя вспышки пламени. Заряжающие опять метнулись к снарядам.
— Огонь!
Один танк уже пылал. Второй, разматывая гусеницу, завертелся на месте и вдруг замер, подставив под выстрелы свой правый бок, и в него, разорвав броню, тотчас же вошел снаряд.
— Огонь!
…Это длилось всего пять минут. Пять танков пылали невдалеке от батареи, остальные, спеша, уходили из-под выстрелов, чтобы соединиться с другой танковой группой, атаковавшей соседние подразделения. Там их и подбили.
Фашистские пехотинцы, залегшие было в траве, примятой гусеницами, повскакали на ноги и, не то испуганно, не то зло гогоча, прижав автоматы к животам, стреляя наугад, кинулись к батарее, чтобы захватить ее.
Но Никитин, оглянувшись, увидел, как сзади него, словно в лихорадке, затряслись кожухи максимов и пехотинцы, привалясь к брустверам окопов, припали щеками к прикладам винтовок и автоматов.
Грохот боя все усиливался, а стук пулеметов, очень громкий в тишине, теперь совсем не был слышен, как будто пулеметчики, всюду, куда ни глянь, припавшие к своему надежному оружию, вовсе и не стреляли.
На батарею вдруг обрушился шквал снарядов и мин. Пыль поднялась над ее позицией, однако когда пыль рассеялась и на батарею двинулась новая пятерка танков, артиллеристы, пыльные, потные, уже вновь вели огонь. Лишь троих унесли санитары на носилках, да четвертый, раненный в руку, бережно поддерживая ее другой рукой, пробежал мимо командира батареи, что-то крикнув ему.
Окопчик Никитина был отрыт немного сзади орудийных площадок, и это давало старшему лейтенанту возможность видеть все, что происходит возле пушек. «Ничего, — подумал он, провожая взглядом носилки с ранеными, — поправятся, — и оглядел батарею, — выстоим».
Пушки били по танкам с неукротимой яростью.
Фамилия сержанта, раненного в руку, была Озерный. Это он подбил первый танк. Он служил наводчиком второго орудия. Осколок мины попал ему в плечо и застрял там. Рука ныла. Озерному было тридцать лет — ровесник командиру батареи. На круглом хитроватом загорелом лице сержанта особенно выделялись, как бы подчеркивая смуглоту кожи, белесые, выгоревшие на солнце брови.
Добежав до овражка, в котором были вырыты ниши для снарядов, Озерный присел там на порожний ящик и при помощи санинструктора содрал с себя липкую от крови гимнастерку. Сюда, в овражек, собрались раненые из всех подразделений. Было тут и несколько артиллеристов из других батарей.
Озерный сидел на ящике и, осторожно поддерживая раненую руку, вслушивался в гул боя. Солнце уже перевалило за полдень, но конца сражения даже не предвиделось.
Когда на батарее кончились боеприпасы, к овражку стали прибегать солдаты за новыми снарядами. Озерный спрашивал:
— Ну как там, на батарее?
Солдаты, наскоро вытирая рукавами гимнастерок потные лица, отвечали:
— Жарко… — и, сгибаясь под тяжестью своих нош, скрывались в траншее.
Принесли еще двух тяжелораненых. Они рассказали, что за наводчиков, уже выбывших из строя, на орудиях работают сами командиры. Старший лейтенант Никитин ранен в голову, но уйти с позиции отказался.
А вокруг все гудело от беспрестанных взрывов снарядов и бомб. Озерный, прислушиваясь к этому несмолкающему грохоту, старался уловить в нем звуки своих пушек. Ему то казалось, что он ясно слышит, как бьет батарея, и лицо его в этот момент светлело от суровой радости, то он вдруг начинал, бледнея и хмурясь, беспокойно ерзать на ящике, когда чувствовал, что не может различить среди гула выстрелы своих орудий. Прислушивались вместе с ним и другие сидевшие рядом артиллеристы.
Единственными людьми, от которых раненые могли узнать, что делается на батарее, были изредка появлявшиеся подносчики снарядов, но они прибегали в лощину все реже и реже и наконец перестали прибегать совсем.
Потом с батареи приполз солдат. Он был ранен в ногу. Ему стали разрезать сапог.
— Там, — он махнул рукой, — остался один командир.
— Что же это?! — закричал Озерный и оглядел лежавших и сидевших вокруг него раненых. — Что же это, братцы? Это как же?
Раненые заволновались.
Командиру фашистского танкового батальона майору Крафту было приказано атаковать и прорвать оборону советских войск на том самом участке, где стояла батарея Никитина. Майор Крафт был убежден, что первым выйдет в тыл к русским. Теперь Крафт, зеленея от бешенства, отрывисто ругаясь, наблюдал в бинокль за ходом боя.
Эта чертова батарея, которую, казалось, ничего не стоило раздавить одним ударом, уже разбила самые лучшие его танки, навеки уложила перед собой роту отборнейших егерей.
Майора Крафта уже несколько раз запрашивало командование о том, когда он прорвется наконец в тыл к русским. Крафта трясло от ярости… Вот уже и день клонился к вечеру, а он ничего не смог поделать с этой батареей. Она была словно заколдованная.
— Этих коммунистов, — кричал Крафт, — не берет ничто: ни снаряды, ни пули.
Фашисты несколько раз накрывали батарею массированными артиллерийскими налетами. «Юнкерсы», задирая хвосты, пикировали на нее, вздымая своими бомбами земляные гейзеры, и казалось, что после этого уже ничего не может остаться там. Но стоило двинуться вперед танкам майора Крафта, как батарея вновь сживала и начинала яростно бить из всех своих орудий.