Силантьев шел следом за Поповым, держа винтовку в руках. Когда под его ногами чавкало слишком сильно или трещал камыш, Попов оглядывался и, зло скаля ровные широкие зубы, молча и укоризненно качал головой. Так они дошли до указанного им места, и как раз тогда взошло солнце. По-прежнему не говоря друг другу ни слова, солдаты легли на примятый камыш. Он здесь совсем поредел, и солдатам были хорошо видны берег озера, деревня, лодка у берега и желтая дорога, взбегавшая, извиваясь среди толстых ив, на холм, где стояла большая белая церковь.
Так, молча, они пролежали несколько часов, наблюдая за местностью. Деревня, берег, озеро, лодки, дорога, убегающая на холм, лежали по ту сторону границы, в другом государстве.
Было тихо. Ясное утро не спеша начиналось над землей. В деревне затопили печи. Дым из труб потянулся к небу. То и дело разноголосо во всех концах деревни пели петухи. Потом по дороге, с холма от церкви, пропылила телега. Парой гнедых лошадей правил крестьянин, не по-русски подпоясанный широким красным кушаком и с широкополой темной шляпой-грибом на голове.
Солнце поднималось все выше и выше. В деревне из труб перестал идти дым. На солдатах уже высохла промокшая одежда. Силантьева постепенно начала одолевать дремота. Чтобы отогнать ее, он стал поворачиваться с боку на бок. Попов сердито дернул его за рукав. Силантьев оглянулся на него, но Попов смотрел уже в другую сторону.
Из деревни вышла женщина и вдоль берега направилась к тому месту, где лежали солдаты. В руках у нее был серп и пустой мешок. Невдалеке от границы она положила мешок на землю и стала жать осоку, переходя с места на место, выбирая траву посвежее. Жала она не спеша и так же не спеша носила траву охапками к мешку. Набив его, женщина легко с мешком на спине, почти не сгибаясь, пошла к деревне. Солдаты наблюдали за ней до тех пор, пока она не скрылась на деревенской улице, и, так как им пора было возвращаться обратно, они поднялись и, пригибаясь, тихо тронулись обратно. Заговорили, только выйдя на дорогу.
— Чудно! — сказал Силантьев. — Видал, как она поглядывала в нашу сторону?
— Видал, — передразнил Попов. — Ясно видал. Почти час жала мешок осоки.
— Я и то думаю: разве у них другого места нет, где осока? Знает, граница — нельзя, а идет.
— У каждого свое на уме. Наше дело с тобой посматривать да на ус мотать. Понял? — сказал Попов, когда они уже подходили к воротам заставы.
Старший лейтенант Прохоров сидит во дворе, на том самом бревне, на котором ночью курили солдаты. Теперь видно, что бревно толстое, короткое, серое, с ободранной корой. Около бревна растет корявая, сучковатая верба, в закат она дотягивается своей тенью через весь двор до крыши казармы и лежит на ней до сумерек. Прохоров сидит в тени, под деревом, а около него, весь на солнце, стоит лейтенант Крымов и с недовольным видом ожидает, что скажет ему Прохоров.
Он считает начальника лентяем и недоумевает, зачем его прислали. Три месяца до прихода Прохорова он работал один, устал, но с появлением Прохорова легче ему не стало.
«Ну, предположим, ты воевал, — думал Крымов, стоя перед Прохоровым, — побывал в Европе, но зачем же ты приехал на границу, если не любишь здешней службы?»
Крымов доложил начальнику, что утром на сопредельной стороне была замечена молодая женщина, близко подходившая к границе. Крымов предполагал поэтому на следующую ночь усилить наряд на этом участке. А Прохоров медлил давать свое согласие. И то, что он медлил соглашаться с Крымовым, которому хотелось поспать после обеда — ночью он почти совсем не спал, — злило Крымова.
— Все-таки я не понимаю, — рассуждал Прохоров, — девчонка какая-то подошла к границе, ну и черт с ней, на самом деле. Ведь она ушла! Зачем же мы людей туда погоним? — Он поглядел на помощника, подумав: «Надо ему отдохнуть, устал парень…»
Крымов что-то хотел сказать, но Прохоров перебил его:
— Можете, конечно, выслать туда усиленный наряд, я даже сам туда пойду. Да, пойду сам, — он оживился и, обрадовавшись тому, что решил идти сам, еще раз повторил: — Пойду с ними сам. Но дело не в этом. Я хотел бы поговорить с вами о другом. Неужели вам, взрослому человеку, не ясно до сих пор, что вы чрезмерно сгущаете во всем краски и увеличиваете работу себе и солдатам? Ну скажите, какой это враг — девчонка? Мы с вами стоим на границе дружественной страны, война кончилась…
— Дружественная, но капиталистическая, — сухо поправил его Крымов.
Наступило молчание.
— Вот когда я воевал, — раздумчиво сказал Прохоров, глядя под ноги и как бы отвечая сам себе на какой-то вопрос, — я видел врага. Он был перед моими глазами — фашист, и я его бил. А теперь? Войны-то ведь нету, дорогой мой! Фашистов-то мы разбили, — он нарочно сделал ударение на слове «мы», чтобы Крымов понял, что не он бил фашистов. — Врага я видел вот так, как вас сейчас, близко. Я даже дыхание его на лице своем ощущал, три раза был в рукопашной.
— Страшно? — доверчиво спросил Крымов.
— Что — страшно?
— В рукопашной.
«Побыл бы — так узнал, страшно или нет», — усмехнувшись, подумал Прохоров и отрицательно покачал головой.
— Так вот, я видел врага, — продолжал Прохоров, — и я знал, что это мой враг, моей Родины враг, моего брата, матери — всего, что для меня дорого, и я его не щадил.
Крымов с удивлением глядел на Прохорова.
— Давайте, — сказал Крымов, — поговорим начистоту, как коммунисты. Хотите?
— Давайте, — сказал Прохоров, подвигаясь и уступая ему место.
— Я не был на войне, это верно, — сказал Крымов, садясь рядом с ним, и, сняв фуражку, вытер высокий лоб платком. — Я все время на границе. Вы вот говорите, видели там врага. Это, верно, проще, когда видишь и знаешь, что это — враг. В обороне, например, знаешь, что через какие-нибудь триста метров от тебя враг. Он показался, ты в него стреляешь, и все. А у нас такая черновая служба. Вроде редко видим врага, а он все время около нас. Вы сказали: «Война кончилась, какие теперь враги!» А ведь неспокойно?
Прохоров пожал плечами.
— Вот у нас сосед. — Крымов кивнул головой в сторону границы. — Ничего как будто, правда? Уважают нас, все такое. Вполне порядочный сосед. Но все же это — другое государство… и у нас должны быть от него секреты. Ну, даже не он, допустим, не он, тогда кто-нибудь другой поинтересуется. Наймет у соседа человека: сходи, мол, к русским, узнай поточнее, что они там у себя делают… Он и пройдет вот тут где-нибудь, мимо нас…
— Все это ясно, — сказал Прохоров, — давно ясно.
— Почему, например, сегодня женщина около нашей границы бродила? Нам ее мысли не знакомы. С какой она целью там была? Вы знаете?
— Нет.
— И я тоже не знаю. А нам надо все знать.
— Ладно, — сказал Прохоров, вставая. — Я сегодня сам пойду с нарядом. Только все это… — он помедлил, — мне кажется, идет у вас от крайней подозрительности.
Крымов усмехнулся, тоже встал.
— Труднее, понятно, — сказал он, — найти врага. Но наше такое дело. Обо всем надо подумать, встретив человека: кто он, что, зачем? Что у него на уме? Во всяком случае я так привык.
— Ясно, — сказал Прохоров. — Все ясно.
Ему стал неприятен этот разговор, и он хотел поскорее его закончить.
В этот же день, поздно вечером, старший лейтенант Прохоров в сопровождении тех самых солдат Попова и Силантьева, которые были ночью в камышах, отправился в засаду.
Пока они шли по дороге, солдаты держались сзади Прохорова, но, как только свернули в поле, впереди пошел Попов, который хорошо знал здешние места, сзади него Прохоров, а потом Силантьев.
Ночь стояла темная, тихая и теплая. Когда вошли в камыши, потянуло душной болотной гнилью и запахло стоячей цветущей водой. Прохоров то и дело смахивал ладонью комаров, обжигающих лицо и назойливо поющих около ушей. Попов шел впереди, не останавливаясь, находил невидимую тропу и ступал по ней легко; шагов его совсем не было слышно. Прохоров старался идти так же неслышно, как шли солдаты, ему удавалось это, и он протискивался боком в стене камыша, с радостным, взволнованным чувством, любуясь собой. И хотя он по-прежнему не верил, что кто-то должен пройти в эту ночь через границу, но темнота теплой ночи, неслышно идущие сзади и впереди него солдаты с заряженными винтовками, готовые в любую минуту, как на войне, стрелять из этих винтовок, и сам он среди них с автоматом наготове — все это вернуло его к тем недавним дням, когда он с группой солдат-смельчаков уходил в разведку.
Попов остановился и, потоптавшись на месте, лег. Прохоров понял, что они пришли. Под боком был сухой камыш. Прохоров лег на спину и стал глядеть в небо.
Где-то долго лаяла собака. Потом наступила общая тишина. Она текла над землей, густая и плотная, впитывая в себя неясные сонные шорохи и всплески и донося их до притихших людей отчетливо и чисто, каждый шорох отдельно. И вдруг где-то затрещал камыш. Это был тихий треск. Сперва было не угадать, откуда он идет. Прохоров мгновенно перевернулся на бок, чтобы лучше слушать, и приподнялся на локте. Солдаты тоже насторожились. Долгое время ничего не было слышно, И вот, когда всем стало казаться, что никакого треска вовсе и не было, он вдруг возобновился, уже яснее, на стороне соседнего государства. Кто-то пробирался сюда, раздвигая камыш. Тот, шедший камышами, все приближался и приближался. Попов привстал на колени. Силантьев сделал то же. Прохоров хотел тоже приподняться на колени, чтобы удобнее было вскочить, но опять треск камыша оборвался. Кто-то теперь стоял не больше чем в пятнадцати шагах от засады и тоже слушал. Солдаты замерли в неудобных позах, боясь шевельнуться. Не двигался и тот, что остановился впереди. Так прошло очень долго. Но вдруг тот, что пришел, ломая камыш, кинулся в сторону. Треск пошел кругом, и было слышно, как зачавкала вода под его ногами, потом он, видимо, провалился в бочажину, вода громко плеснула, раздалось фырканье, торопливое шлепанье по воде, и опять пошел кругом удаляющийся треск камыша.