– И апельсины?
– Нет, апельсин не было. Не перебивай. Фея славилась, однако, вокруг не только как богатая и красивая невеста. Она была также очень хорошая, трудолюбивая хозяйка. Все окрестные жители знали: если с горы поднимаются облака, и тучи застилают небо, значит, фея готовит во дворце обед. Протянется по небу радуга, значит, фея стирает белье, скоро будет развешивать простыни. Бегут с Галичицы весенние мутные ручьи, это фея моет во дворце полы…
Прослышали, наконец про прекрасную фею, про ее красоту, про богатство, про хозяйственные качества четыре витязя на юге, севере, востоке и западе. Звали их – Махмуд, Милош, Стоян и Ахмет. Оседлали витязи коней, опоясались мечами и отправились.
– Будь моею, о, фея! – сказал под северным окном дворца красавец Милош. – Я тебя буду лелеять и холить, буду заботиться, любить, защищать. Ты согласна выйти за меня, о, прекрасная?
– Согласна, – отвечала фея.
– Фея, фея, – говорил под восточным окном страстный Стоян. – Я без тебя не могу жить! Днем и ночью, и после обеда, я всегда вижу тебя во сне! Будь моею, о, фея! Будь моею женою, прелестная!
– Отчего же… – сказала фея.
– У меня в гареме много фей, – восклицал под южным окном горячий Махмуд. – Но такой феи, как ты, не найти днем с огнем, с фонарем! Ты будешь моею, неправда ли, о, звезда востока и запада и меридиана?
– Буду!
И в ответ на свои любовные речи Ахмет тоже получил из западного окна ответ:
– Да.
Что было делать четырем женихам-витязям? Слезли они с коней, потолковали, как следует, и решили сразиться. Сначала попарно, потом трое против одного, затем один против трех, наконец – один на один. Долго дрались они – десять лет, двадцать лет, пятьдесят лет… Непрерывно шли бои под дворцом, а прекрасная фея сидела у окна, проводя бессонные ночи, ожидая исхода. Восходило, заходило солнце. Весна сменяла зиму, лето весну. Год один – год другой. Опухли от бессонницы глаза феи, слезы струились, катились в равнину, образовав Охридское озеро. И, наконец, победил всех храбрый Милош, вошел во дворец, стал верным защитником-мужем.
– Все? – разочарованно спросила Шурочка. – А почему ветер дует?
– А вот, когда фея успокоилась, наконец, ей захотелось отоспаться за все бессонные ночи. Спит она теперь глубоко, непрерывно, спит круглые сутки. Но каждый день тревожат страшные сны. Загремит где-нибудь в горах гром, а ей кажется, что опять сражение началось. Вылетает из дворца, дрожащая, пугливая, с криками ветра, в тучах-одеждах. И мятется над озером, пока совсем не пробудится. И улыбается, вдруг… И возвращается…
– Господа! Через полчаса отъезжаем! – слышится громкий голос капитана баржи.
А Шурочка смотрит в окно и восклицает:
– Совсем ясное небо, смотрите! Солнце!
Около пяти часов вечера баржа отчаливает от пристани святого Наума. Среди новых пассажиров – игумен, который едет в Охрид, и пленный албанец, конвоируемый двумя жандармами. Точнее говоря, это не пленный. Натворив что-то у себя на родине, он просто перешел без документов границу, был арестован и теперь препровождается в город. Вид у албанца гордый, мрачный. Над горбато-изогнутым носом – зеленые пронзительные глаза; губы сжаты, на загорелом красивом лице, как будто, складки презрения.
Бояться ему, конечно, нечего. Но к чему гордиться? Эти горные народы удивительно похожи друг на друга: всегда подчеркнутое чувство собственного достоинства, даже когда собираются грабить. И какое влияние природы на походку, осанку! Равнинные жители передвигаются чуть-чуть вразвалку, покачиваясь. А они, горцы, точно пружинные. Каждый шаг – нечто исторически важное. И выражение лица – будто не земля терпит человека, a человек землю.
Святой Наум далеко. Сливается постепенно монастырь с серым берегом. Наверху небо прояснилось, но албанские горы затянуты мглою, и над Галичицей ходят туманы, строя дворцы, создавая чудовищ. Солнце склонилось. Заслоненное тучей, расплавляет края, поднимает вверх огненный веер, пытается освободиться от мрачной фиолетовой маски. И на охридской стороне посинели леса, почернел камень скал.
Что это такое? Я встревожен: было так тихо, спокойно. И, вдруг, пахнуло ветерком. Холодным, порывистым.
– Свежеет! – радостно проговорил, растянувшись на канатах, фотограф. – Хорошо было бы немного потрепаться, а? Вы любите качку?
– Так себе…
Отвечаю небрежно, презрительно, с выражением лица как у арестанта-албанца. Но встревоженный взгляд впивается в вершины Галичицы. Там, как будто, что-то готовится подлое. Забинтовались густым слоем ваты отдаленные скалы; сюда ближе, к Охриду, из-за горы тяжело выползла мохнатая морда, перевалилась одна лапа, другая, огромный белый медведь, распластался вверху, раздавив деревья и камень. А за ним – другой, третий… Бесконечное стадо.
– Шляпа! Ой!
Председатель схватывает ее налету, плотно водворяет на голову. A ветер – как бешеный. Одна, две минуты – и сразу: вой, свист, пена в воде.
– Шурочка, где ты? Шура!
– Иван Николаевич! Возьмите Володю!
– Ай! Аа-аа!..
– Господа! – кричит в мощный рупор, составленный из двух ладоней, капитан. – Рекомендую сойти в трюм!
– Маруся, спусти ноги. Я подхвачу! – слышится снизу, из трюма.
– Не хочу… Здесь свободнее.
– Маруся… Я тебе говорю…
– Оставь, пожалуйста!
Я никогда не предполагал, что на таком сравнительно небольшом озере ветер может организовывать такие огромные волны. Вокруг нет воды – уже снежные горы. Заходящий солнечный диск кровавит белую пену, делит волны на склоны – лиловые, розовые. Все вокруг – в хаосе звуков и красок: синий гул на горах, голубой свист в прорывах на небе, багровое солнце, зеленые рокоты…
Черт возьми, куда лезет баржа! Как обезумевшая… Вверх, вверх, вверх… Довольно! Вниз? Вниз? – Бу-бух!
Удар, точно бревном о бревно. Фонтан от носа к корме, через все: руки, головы, ноги. Визг мотора. И опять вверх, вверх, вверх… Опять вниз, вниз… Каждый раз громовые удары:
– Бух…
И сердце где-то под мокрым пальто в ответ – скромное, сжавшееся:
– Тук-тук! Тук-тук!
Постепенно все мы, даже самые упрямые, забираемся в трюм. Здесь, внутри, как сельди во время улова. Детский плач, шипящие звуки промокших дам, мрачное гудение мужей. Конвоиры-жандармы закурили вместе с албанцем, о чем-то мирно беседуют. Не свести ли с арестантом знакомство на случай, если мотор забастует и баржу отнесет к албанским берегам? Протекция – великая вещь, даже во время кораблекрушения. Познакомиться следовало бы, если бы только не то, что он сам оттуда бежал. Отчего бежал? А, вдруг, я окажусь другом политической партии, которая побеждена? А если это – кровавая месть, и за мной начнет, вдруг, охотиться целый албанский род?
Бог с ним. Погибать, так погибать. Все равно. Мотор дает перебои. Мы не выберемся, ясно. До Охрида столько же осталось, сколько проехали. А буря усиливается. Вот:
– Ба-бах! Уууу… Шшш…
Да, глупо тонуть в чужом негостеприимном озере. Идиотство. То ли дело в своем тихом пруду, в имении, возле родного дома, около рощицы, где весною поют соловьи. Вытащат багром, осторожненько положат на берег. Наверху солнышко… Вокруг птички… Хорошо! А тут?
– Ба-бах! Ги-ги-ги-го!
Жизнь, смерть, Европа… XX век… Какой смысл? Родился в 1882 году… Был серьезным мальчиком, хотел сделаться великим ученым, открыть новый закон природы, чтобы в учебниках стояло. И никакого закона! Все законы открыты, открыл только беззакония. Как надоело! Противно удушение, конечно: вода, вода, вода… хочешь вздохнуть – и нет его… воздуха! Вспомнится жизнь… Сразу… Кормилица… Гимназия… Кант – Лаплас… Бойль – Мариотт… Сходки в университете. «Товарищи! В Испании совершена гнусная казнь239. Мы не можем молчать… Товарищи!» Сколько идиотов! Боже, сколько идиотов…
– Вылезайте, подходим!
– Охрид? – радостно вскакиваю я. – Да что вы?
В гостях у Катушкина
Поездка по Македонии закончилась. Но разве не грех, побывав на юге Сербии, миновать Косово Поле?
Вернувшись из Охрида в Скопле, мы решаем проехать по железнодорожной ветке на Приштину, слезть на одной из маленьких станций и по Косову Полю пройти пешком в грачаницкий монастырь, в котором князь Лазарь принимал благословение перед Косовской битвой. Дорога на Приштину чудесна. Сейчас же после Скопле – холмы и, затем, среди лесистых зеленых гор, романтическое качаникское ущелье, с бурливой рекой.
Поезд проскакивает ряд душных туннелей. Проходят живописные станции с пестрыми восточными толпами. Красные фески, цветные пояса, черные чаршафы… И перемешано все: старый патриархальный мусульманин, цветисто-узорный в костюме, и рядом девица в маркизетовом платьице, с декольте, с ложной талией возле колен. А на свободном пути, рядом со стоящим вагоном, мальчишка-нищий односложным выкриком просит о милостыне, падает на колени, в знак полной своей несостоятельности целует рельсы.
Глухая тихая станция – и мы бредем в монастырь. Тут давно, в 1389-м, мусульманский мир опрокинул мечтательное заоблачное православие. С одной стороны, султан Мурад, напор практичного, приспособленного к земле, Корана; с другой – сербские князья Лазарь, Вук Бранкович, славяне, спаянные верой в вечную жизнь на небесах, никогда не умеющие сговориться для кратковременной совместной жизни на земном шаре. В последнюю минуту отказались боснийцы; не дождался исхода битвы Бранкович, ушел с войском. Лазарь один – разбит, попал в плен, убит… Картина нетускнеющая для всех нас, от Дуная до Тихого океана. И после несчастья – кристаллизация национального чувства. Поражение физическое, победа возрожденного духа. Опять славянское, слишком славянское: через страданье к просветлению, через смерть к возрождению… Воплощение в жизнь «per aspera ad astra», что на Западе – только блестящая фраза, а у нас – быть.
– Катушкин!
Я не верю глазам: действительно, он! Сидит на бугорке под развесистым тенистым орехом, чистит перочинным ножом огурец, аппетитно заедает огромной краюхой хлеба. А сбоку – отдыхающий, склонившийся на бок, кипрегель