– Спойте что-нибудь серьезное, а?
Он блаженно полулежит на кровати с гитарой на коленях. Я против него – кейфую, курю в кресле, время от времени поправляя под собой выскочившую пружинную спираль.
– А что хотите?
– Эпиталаму243. Знаете?
– Конечно, знаю. Но только… невозможно это.
– Почему?
– С квартиры прогонят. Давайте лучше какой-нибудь тихий дуэт… У вас бас, наверно?
– Какой бас. Просто – profundo.
– Ну, и подтягивайте. Что бы такое, например? Погодите…
Он мягко перебирает струны, тасует звуки, подбирая тональность.
– Ну…
Наивный прозрачный аккомпанемент моцартовского квартета, взятого Чайковским. Катушкин начинает:
– «Мой миленький дружок…»
– «Любезный пастушок…» – подхватываю я.
– Тах-тах! – раздается стук в дверь.
– «О ком я воздыхаю», – продолжает Катушкин.
– «От страсти умираю», – подтягиваю я.
– Тах-трах! – вздрагивает дверь. Катушкин приподнимается. Струны гаснут в брошенном переборе. Кто-то стучится?
– Бросьте папиросу, – шепчет он, направляясь к двери. – Увидит, будет ругаться. Что ей надо?
Хозяйка стоит в комнате, озирается, озлобленными ноздрями втягивает в себя дымный воздух.
– Ви сте опет пушили?
– Мы пушили? – застенчиво врет Катушкин, – и не думали, господжо! Никто не курил, ей Богу.
– Лажете! Эво – шта е то? Ништа?
Она показывает на синеватые клубы дыма, не успевшего выйти в слишком низкое окно. Катушкин внимательно смотрит туда, куда протягивается сухая рука. И делает удивленные глаза.
– То ваздух, господжо, я мыслим.
– Ваздух? Вы мыслите, ово е ваздух? Може то у вас, у Русии, оваки ваздух! А у моей кучи то не може бити! Не сме бити!
– Ваздух единаков везде, – обидчиво произносит Катушкин, перестав улыбаться. – И кроме того, ты не ори, дура, я тебе не мальчишка.
– Мои слики, мои слики, – с горестью в голосе шепчет хозяйка, снимая со стены портреты каких-то выстроившихся в шеренгу идиотов, и вытирая их рукавом. – Ови руси сасвим су покварили. Потпуно то ни е могуче! – резко поворачивается, вдруг, она к нам, вперяя в меня пронзительныя стекляшки, окруженныя сетью морщинь. – Доста! То се више не може трпити! А ко е то? – мечет она головой в меня.
– Мой гость!
Катушкин гордо поднимает голову.
– Гость? Не дозволявам да имате гости! Чуете?
– Ну-ну! Посмотрим!
– Молим вас, на поле! – решительно подходит она ко мне. – Я вас не познам. Чистите кучу! Молим!
С перекошенным лицом я стою на месте, переводя растерянный взгляд с Катушкина на хозяйку, с хозяйки на Катушкина… И вижу, как он – точно растет. Вытягивается во весь рост, в нижнем белье похожий на грозную спиритическую фигуру, смягченную длинными казацкими усами. Стоит бледный, дрожащий.
– Старуха!
Та сила голоса, которую он боялся дать для «эпиталамы», теперь дана.
– Старуха! Не смей!
– Шта?
Хозяйка изгибается в запятую. Платок спадает с жидковолосой головы.
– Гостей моих оскорблять? – гремит Катушкин. – Из комнаты гнать? Да я тебе весь дом разможжу! В щепки расколошмачу! Такой русский воздух покажу, задохнешься!
– Лопов! Иди у Русию! На поле!
– И пойду! Вспоминать буду, думаешь? Сентиментальничать? Два шиша! С подшишем! Брате мой, – торжественно обращается ко мне Катушкин. – Хайдемо! Ни одной минуты в этом гнезде! Ни секунды! Лучше на улице… В кафане. Заплатите ей немедленно за три дня двадцать динар… И к дьяволу! Я одеваюсь!
Темный вечер прикрыл засыпающий город. Звезды светят близко и дружно – снизу не затмевают огни. В тишине каждый звук – барельеф, каждый голос – контур резцом. И на мерцающем небе силуэты белых коробочек, треугольники крыш. Неподвижно, бесшумно, мертвенно. Ненужный день погребен!..
– Вы постойте тут, на улице, с вещами, а я сбегаю к генералу Порогову… Наверно, даст переночевать.
– А в гостиницу? Честное слово, в гостиницу лучше, Иван Степанович.
– Ни за что! В гости пригласил – и в гостиницу? За кого вы меня принимаете?
Сапожная мастерская
Квартирка генерала во дворе. Она стоит особняком, выходя боковой стороной в большой фруктовый сад. Нагруженные чемоданами, корзинами и узлами, мы минуем ряд темных окон, за которыми уже сонно и тихо, чуть не натыкаемся на оглобли какой-то подводы, обходим колодец с силуэтом черного колеса.
– Ваше превосходительство, мы здесь!
Катушкин кричит в открытое окно, задернутое занавеской. На белой материи начинают суетиться китайские тени. Проходит минута, и сбоку в дверях скрежещет ключ.
Генерал держит в руке керосиновую лампу, с тревожной приветливостью смотрит на чемоданы и корзины Катушкина. Он – седенький, маленький, со щуплой бородкой. А сзади, на верхней ступеньке передней, такая же миниатюрная, как он, старушка в гладкой прическе с пробором.
– Разрешите туда, в угол?
– Да, да… Мусинька, что у нас там – керосин? Можно в сторону… И лоханку…
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я сам. Вот так. Ну и проклятая баба, наделала хлопот! Кулек? Давайте. Гитару только бы не раздавить… Кипрегель… Все уже? Ух! Позвольте представить вам: мой гость… Господин…
– Ильинский, – быстро вставляю я.
– Ильинский? Да, Ильинский, – соображает Катушкин. – Сослуживец… по России.
– Мне очень неловко беспокоить… На ночь… – поцеловав руку старушки, начинаю путаться я. – Но все это так внезапно. Неожиданно.
– Что вы, какое беспокойство! Да и неожиданности тоже мало. Я вчера уже знала, что придете.
– Ну, вот! – машет на жену генерал. – Идемте, господа.
– To-есть как вчера? – любезно удивляется Катушкин. – Разве хозяйка вам жаловалась?
– Нет, по картам выходило. С поздней дороги два господина в дом. И какая-то радость. Пожалуйте! Петенька, посвети.
В первой комнате сапожная мастерская. В одном углу кровать, сооруженная из двух ящиков, в другом низенькие табуреты, широкая деревянная колода в виде стола, швейная машина, металлический шест, с железной подметкой вверху, молотки, куски кожи, обрезки. Производство, как видно, небольшое. Но все-таки, как в заправской мастерской, пахнет кожей и скипидаром.
– Пройдемте в столовую, господа. Чайку выпейте. Там, за небольшим круглым столом, две женских фигуры. Молоденькая генеральская дочь с капризными губами и какая-то пожилая гостья с излишней пытливостью в глазах. Мы знакомимся. И сначала разговор, конечно, о ней, о хозяйке. Почему, что, как… Примеры из жизни других русских… Различные случаи…
– Да разве уж так много вещей? – с самодовольной улыбкой оправдывается Катушкин после упрека хозяев в буржуазности. – Если рассмотреть, как следует, то ничего, в сущности, нет. В одной корзине пустые консисторские бланки… Из Екатеринодара во время эвакуации на всякий случай захватил. В другой – парики, которые заказывал, когда играл в любительских спектаклях. Книг много всяких, журналов. «Нива» за три года.
– Нива? – радостно вскидывает глаза генерал.
– Господи, Господи… – с нежной грустью качает головой генеральша. – Нива!
– Если хотите, могу показать. Одну секундочку. Катушкин приносит несколько синеньких тетрадей, торжественно передает генеральше. Вокруг – радостное возбуждение. Генерал приподнимается, напряженно смотрит через очки. Дочь встает с места, становится за стулом отца.
– Мусинька, дай один!
– И мне, Марья Константиновна!
– Папочка, посмотрим картинки!
– «Тернистый путь»… – наслаждаясь, медленно отворачивает обложку генерал. – Роман П. П. Гнедича в четырех частях… Продолжение… Так, так… «Клавдия Александровна крохотной ручкой отодвинула тяжелую портьеру»…
– Папочка, сначала картинки! Папочка!
– Погоди… «Белая ночь ласково улыбалась в окно. Клавдия Александровна…»
– Папочка! Потом будешь читать! Переверни!
– Люся, не приставай. Да, писали тогда. Писали. Эх-хе! П. П. Гнедич, продолжение… В четырех частях… Лариса, не дергай, что это такое? Успеешь.
– Петенька! Петенька!
Генеральша дрожит. Лицо искривляется. Глаза наполняются слезами.
– Что такое?
– Парад… На Марсовом… Марсовом… поле…
– Парад? Где?
– И ты… наверно… там… Внутри… Боже…
– Ну, Мусинька! Не надо. Мусинька!
У генерала дергается челюсть. Он вытягивает из рук плачущей жены номер, смотрит влажными глазами на снимок. А Люся, подхватив тетрадку отца, садится на стул, торопливо перелистывает. Что она помнит о Петербурге? Институт, может быть? Улицы? Но и у нее нервно разметавшиеся кудряшки на лбу, внезапный румянец на щеках, прерывистый голос:
– «Белая ночь на Островах». «Рыбаки вытаскивают сети». «Осетр весом в 3 пуда 25 фунтов…»
– Это угол Морской? – не теряя достоинства, снисходительно спрашивает меня незнакомая соседка.
– Разрешите? Да. Видите – Адмиралтейство. А слева – дом Вавельберга.
– Значишь, здесь справа Тонешь и Трейман. Да, да. Мои поставщики. A слева – английский магазин, Александр. Антон обыкновенно бывал недоволен, когда туда ездила. Долго ждать приходилось.
– Простите… Кто?
– Мой кучер. Антон.
– Ага.
– Вы, наверно, видели наш выезд. Совершенно белые лошади, чистокровные, и Антон – в малиновом. Я обыкновенно выезжала от двух до пяти.
– Да… Наверно, видел. В это время, правда, обыкновенно писал… Но… В малиновом, вы говорите?
– В малиновом. Хотя наши дома на Фонтанке, за Чернышевым, но жили мы сами в Литейной. На Сергиевской, 23 – номер знаете, должно быть. Весь второй этаж – наш.
Уже скоро полночь. Я лежу на двух катушкинских корзинах возле открытого окна в сад. Генерал в углу, под лампой, кончает починку ботинок, которые ему нужно сдать утром заказчику.
А Катушкин еще сидит в столовой, внимательно следит за картами, на которых ему гадает генеральша.
– Хлопот, хлопот, без конца, – слышится участливый старческий голос. – Какой-то пожилой господин имеет что-то против вас, интригует. И, как будто, в связи с этим перемена жизни.