Век самолюбования
Есть немало парижан, которые по эстетическим соображениям весьма отрицательно относятся к своей Эйфелевой башне.
На всемирной выставке 1889 года, для которой она была построена, Башня эта являлась, разумеется, замечательным аттракционом: высота – самая большая среди всех строений, созданных человеческими руками; вес – колоссальный для того времени: девять миллионов килограммов; устойчивость в силу особой кривизны профиля – изумительная; верхушка может раскачиваться от ветра на несколько метров без всякой опасности для всего сооружения.
Но выставка 1889 года прошла. Башню следовало уничтожить, чтобы не портить вид Парижа. Но ее пожалели: ведь такого высокого строения не было нигде в мире.
И вот до сих пор возвышается над прекраснейшим на земле городом это нелепое создание ярморочно-балаганного вкуса. Царит над всем Парижем, над всеми историческими дворцами и храмами. Растопырив дырявые железные ноги, возносится вверх переплетами металлических досок, болтов, винтов, гаек, гвоздей…
Стоит, поднявшись выше всего в Старой Европе, как символ фабричного творчества, заводского штампа, материалистического чванства, как образ насквозь пустой механической цивилизации. И ушли куда-то вниз сравнительно с нею дворцы – хранилища истинной красоты, таланта, гения. Распластались внизу среди дыма и копоти храмы с едва уловимыми поблекшими своими крестами.
А она, Башня железа, болтов, винтов, гаек, торжествует в своей высоте. И сквозной продувной пустотой упирается в небо. Приглашая Господа Бога через ее эмалированную пробку-верхушку спуститься в новый цивилизованный мир.
И вот, на днях, в Париже произошел следующий случай: полиция арестовала некоего студента Анри де Беарна, который был пойман во время своих преступных приготовлений ко взрыву Эйфелевой башни.
При помощи 25 килограммов взрывчатых веществ молодой человек предполагал разрушить одно из четырех оснований Башни и повалить всю постройку.
Следственные власти сначала предполагали, что Анри де Беарн собирался осуществить свой замысел из художественных соображений: чтобы Башня не компрометировала вкуса французов.
Но, увы! Как оказалось, злосчастный студент придумал свой план вовсе не по причинам эстетического порядка; ему просто захотелось прославиться. И во время допроса юноша чистосердечно признался:
– Мы с моим товарищем Мишелем Мурром, которого полиция уже арестовала в прошлом месяце, давно мечтаем о славе. Он устроил скандал на пасхальной мессе в соборе Парижской Богоматери, за что пострадал и стал известен публике; я же затеял дело более грандиозное: уничтожение Эйфелевой башни. Почему в самом деле, Эйфеля знают все, а меня, кроме моих товарищей, никто? Если бы мой план удался, каждый турист, при приезде в Париж, говорил бы, посещая Марсово Поле: «вот то самое место, где инженер Эйфель построил свою башню, а студент Анри Гатар де Беарн ее уничтожил».
Человеческое тщеславие также древне, как мир. Вся языческая древняя культура, созданная любованием человека своими жизненными силами, двигалась в огромной мере тщеславием. Это чувство толкало правителей к расширению своей власти и своей территории, вело полководцев к победам, заставляло ораторов произносить речи, атлетов соревноваться в силе и ловкости, художников творить свои произведения. До появления христианства тщеславие поощрялось в людях как полезное качество для развития личности, государства и общества. С ним боролись только такие просветленные люди древности, как Сократ, который, например, говорил своему ученику цинику Антисфену: «Сквозь дыры твоего нарочито изодранного платья я вижу твое тщеславие».
Но только с Христа, с учения о блаженстве нищих духом и кротких, скромность стала общепризнанной добродетелью, общеобязательнымнастроениемдуши.Тольковсвязисхристианством самолюбование, тщеславие, гордость, обоготворение своего земного «я» стало грехом. И как была облагорожена христианская цивилизация внедрением в людей богобоязненной скромности! Облагораживалось даже само тщеславие, когда оно проявлялось по греховной слабости: направлялось к полезному служению обществу, к проявлению истинных творческих сил в науке, в искусствах.
И вот сейчас, в жуткую эпоху падения христианского мироощущения, внутреннее язычество со своими неизбежными признаками снова овладевает людьми. Вновь появляется самовозвеличение человека в его греховном земном бытии, расцветает культ гордости, любования собой.
От самоослепленных диктаторов до последних провинциальных королев красоты, все охвачены восторгом перед своим собственным «я». Один – у себя в городе – первый футболист. Другой – мотоциклист. Третий – автомобилист. Четвертый – первый пловец. Пятый – первый ходок. Все – в чем-нибудь первые: в шитье, в стучании на машинке, в прыжках, в двигании ушами, в подражании реву животных.
К рекордам лихорадочно стремятся все, всюду, наперерыв: на земле, в воздухе, на воде, под водою. На колесах, на лыжах, на яхтах, на пузырях, на авионах, на парашютах. Кто-то шесть дней непрерывно кружит по арене на велосипеде, чтобы достичь славы. Кто-то катит носом орех по шоссе, чтобы создать себе громкое имя. Кто-то старается выдуть самый большой в мире мыльный пузырь, чтобы об нем тоже знали. Даже попасть в газетную хронику со скандальной историей – и то бальзам для охваченной тщеславием души.
И все это не для других, не для ближних, а все для себя, для себя, для себя… И не только во второстепенных областях жизни, но и в высших сферах культуры – в искусстве, в живописи, в музыке: кричащая реклама, клоунада, негритянский там-там…
Захлестывает язычество нашу цивилизацию со всех сторон. Блаженные кротостью, скромностью, нищие духом – в пренебрежении. Бушует гордость, обоготворение себя, возвеличение собственных сил.
И теряющая Бога цивилизация уподобляется сейчас этой самой бессмысленной Башне Эйфеля, дырявой, пустой, воздвигнутой во имя современной машины и ярмарки, поднявшейся выше храмов, выше дворцов только для того, чтобы побить нелепый рекорд.
И не символом ли нашего времени является ничтожный тщеславный студент, который к пустой славе творца башни мечтал присоединить пустую геростратову славу ее разрушителя?
Без Бога – в цивилизации ничтожно все; сверху донизу. Даже если это самый большой в мире мыльный пузырь…
Во тьме веков
Утеряв рай, лишился человек блаженства лицезреть Господа.
Для общения с Творцом среди всего человечества тянулась одна тонкая нить: от патриархов к Христу.
Все же остальное, отпавшее, объятое страхом жизни и смерти, оскудевшее духом в животной борьбе, растекалось дальше и дальше во все стороны грешной земли. Размножалось, гибло, опять возникало. И вдали от утерянного Бога принимало образ и подобие зверя.
Но озаренная когда-то Божьим светом душа человеческая в глубине своей сохранила неясную память о былом ослепительном счастье. Говорило ей смутное воспоминание: где-то есть Бог. Где-то скрывается Он, великий, таинственный, невидимо присутствующий, невидимо все направляющий. Но где Его лик? Как искать? Где найти?
Шумели вокруг человека океаны, реки, леса. Может быть, они, сами непонятные, сами таинственные, знают великую тайну? Не за ними ли скрывается Тот, Которого ищет душа?
Колыхался океан в берегах. Бил о берег зубцами прибоя. Тихий и ласковый, как отсвет ясного неба; гневный и темный, как отражение грозовых туч.
И, пытаясь вспомнить утерянное, благоговейно вопрошала душа:
– Великий, бескрайний… Не ты ли бог мой?
Звенели ручьи. Плескались реки, мча воды неизвестно откуда, неизвестно куда. Чьи слова слышаться в шуме и плеске? Кто, неустанный, движет все это, как будто живое, как будто бы мертвое?
– Не Он ли, скрытый на дне, окруженный пеною вод?
И леса тянулись вокруг. Толпились великаны, прикованные к земле цепями корней. Внизу – сумрак тревожных теней, таинственный гул, вверху – трепещущая зеленая сеть…
– Не Его ли священное тело в вековых складках стволов? Не Его ли далекий зов в шелесте листьев?
И в изломах молний искал человек святую десницу. Слышал забытый голос Бога в грохоте грома, в реве бури, во вздохах земли.
И во все века, во всех поколениях, всматривался в небо, ожидая, что быть может, отсюда, из далекого хрустального мира Забытый откликнется. На огнем кипящее солнце направлял взор, с испугом опускал дерзновенные глаза, склонял голову:
– Не это ли Ты?
И в лунном лике видел Его:
– Не Ты ли, божественный?
Стало небо обителью небожителей, священным простором для поступи планетных богов. Заселилось детьми бессмертных и смертных, героями древних сказаний, небывалыми существами, предметами. Затрепетало мерцанием ищущей веры.
Прошел так человеческий род все пути от пещер до дворцов, от обрубков жалких фетишей до ослепительного мрамора храмов и статуй. Обыскал в своих поисках все: и небо, и землю, и воды, и воздух, и себя самого – в душах предков, в ушедших героях. Стал в отчаянии свергать богов при помощи разума, не получая взамен ничего…
И воссияла, наконец, звезда Вифлеема.
Звезда неожиданная, новая, не из бывших богов; сама не бог, но ведущая к Богу. Вспыхнула для всех, видевших в небесных светилах смутные образы Божьи; явилась для тех, кто далее, за небесами, угадывал неизвестного бога, Демиурга, высшее Благо – идею идей.
Своим светом связала она старый мир с новым, закончила долгие поиски. Нашла душа человеческая то, что когда-то во тьме веков утеряла. Стал Утерянный Найденным, сделался Скрытый Явившимся.
И в сиянии звезды Вифлеема пали с неба звездные боги; склонились перед Пришедшим солнце и месяц. Вознесли хвалу Истинному – священные цветы, свя