223
Вглубь таинственной страны
Это было несколько лет тому назад. Безвыездно живя в Белграде, я долго ждал случая совершить поездку по сербской провинции, посмотреть, как живут в медвежьих углах многострадальные русские беженцы.
И, вот, случай, наконец, представился. Правление одного культурно-просветительнаго общества, в котором я состоял членом, организовало поездку по Македонии с научными целями. Был выработан специальный маршрут, выхлопотан льготный проезд, и я попал в число экскурсантов.
Однако, желающих ехать оказалось значительно больше числа билетов. Поэтому неудивительно, что председатель общества на общем собрании начал усиленно пугать нас опасностями и трудностями, сопряженными с поездкой.
– Должен предупредить вас, господа, – говорил он, делая страшные глаза, – что вся Македония, по которой нам предстоит путешествовать, кишмя кишит разбойниками.
– И пусть кишит! – весело заметил один из членов общества. – Хотел бы я посмотреть, как македонским разбойникам удастся ограбить меня после большевиков.
А другой член общества взглянул на свои колени и мечтательно добавил.
– Хоть бы только напали ночью! Чтобы в темноте надели мой костюм, a взамен оставили свой.
Председатель, видимо, был озадачен. Разбойники, как оказалось, не только не отпугнули, но, наоборот, привлекли интерес. И пришлось прибегнуть к другим уловкам.
– Нам придется испытывать большие лишения… – заговорил снова председатель. – Спать на соломе, на полу, в открытом поле…
– Спали! – бодро воскликнуло несколько голосов.
– Ехать в товарных вагонах по дороге Скопле-Охрид…
– Ездили!
– На барже плавать по Охридскому озеру, сидя в трюме…
– Сидели!
В общем, к концу заседания результат оказался неожиданный. Сначала хотело ехать только девять человек, a после речи председателя – тринадцать. Мы долго обсуждали детали поездки, маршрут; совещались, что с собою брать, накинулись на одного из буржуазно-настроенных членов, предложившего взять примус, решили одеться похуже, чтобы не жаль было костюма. А когда на следующий день мы все гурьбой собрались в вестибюле вокзала с узелками, ящиками для красок, фотографическими аппаратами, огромными зонтами художников и сачками для ловли бабочек, – пассажиры скорого поезда заинтересовались нами не на шутку.
– Вы кто такие: цирк? – спросил меня по-сербски жандарм, подозрительно взглядывая на мои парусиновые панталоны, которых я не мог носить в Белграде, так как они после первой стирки сели почти до колен.
– Нет, не цирк, – обидчиво ответил я. – Научная экспедиция.
– А он? – со страхом показал жандарм пальцем на председателя, одетого в специально купленные для дороги синий пиджак, желтые брюки и голубой жилет с белыми звездами. – Этот тоже ваш?
– Тоже, – гордо согласился я. – Это известный русский профессор. Славянофил!
Как хорошо, уйдя от пыльных огней душного города, открыть окно в ароматное ночное поле, видеть далекую черноту горизонта и над всем этим покоем – бесшумный плеск звезд. Кажется, много горького связано в последнее время у меня со свистком паровоза… А между тем, снова тянет куда-то, когда слышу гудки, и радостно становится от грохота мостов под вагоном и от стука колес на вздрогнувшей стрелке.
У меня в кармане вечерний номер газеты, я еще не прочел телеграмм. И ну их к черту, не надо! В окно красным немигающим глазом смотрит Марс, заплаканный от возможности сношений с землею. Я смотрю в темноту, в провал оконного четырехугольника – ожидаю рассвета.
Почему наши поэты всегда сравнивают начало любви с весной и почти никогда – с наступлением дня? Как это прекрасно – первая неясность рассвета, когда из ничего Бог создает целый мир, из черного небытия – туманно-голубую вселенную! На рассвете чудесно-загадочно все: и далекий белеющий храм, и плетения стены деревенского хлева. Стадо овец кажется высочайшим достижением творчества, грязная лужа воды – нежным отражением неба. Разве не так – в первых чувствах людей, когда нет безжалостно освещенных деталей, когда игра теней еще не проснулась?
– Ви сте рус? – слышу я громовой раскат у самого уха.
Нервно вздрагиваю, открываю глаза… А вокруг яркий день. На скамье возле меня грузный крестьянин-серб, загорелое лицо любовно склонилось.
– Что? Рус? А, да… Рус.
– Братушка? Хо-хо! Лепо, лепо!
Он тяжело хлопает меня по плечу, по затылку, по спине. Видно – из особого расположения к русским. И мне нужно что-нибудь сказать ему, сказать хорошее, дружеское. Тем более, что, когда я достаю папиросу, чтобы очнуться вполне, он быстро придвигает к моему носу свою, предлагает прикурить.
– Кукуруз добро? – говорю, наконец, я, показывая головой на мелькающее за окном кукурузное поле.
– О, добро! – восторженно говорит он. – Врло добро!
– А пшеница не добра? – продолжаю я, снова кивая в окно.
– Пшеница ни е добра, – качает головой он. – Ни е добра!
Наша славянская взаимность на этом заканчивается. Крестьянин, видя мою полную неспособность вести связную беседу по-сербски, заговаривает с другим экскурсантом, а я вступаю в разговор с нашим фотографом, который недавно перевелся в Белград из Смедерева.
– Вы в России кем были, Петр Николаевич?
– Присяжным поверенным.
– Ага… А в Смедереве?
– Преподавателем музыки.
Он долго рассказывает про свою работу в сербской гимназии. Ученики, которых он обучал пению, очень любили его, но очень слабо пели, что приводило Петра Николаевича в отчаяние.
– Никак не мог приучить их, чтобы они не держали нот вверх ногами, – сокрушенно говорит он. – Одно время даже думал бросить все, заняться сербской адвокатурой, но, к сожалению, не вышло. А оправдать по суду любого смедеревца все-таки гораздо легче, чем научить его петь.
Однако, по словам собеседника, было во всем этом горе и кое-какое утешение. В Смедереве Петр Николаевич, как преподаватель пения, пользовался большой славой: к нему часто обращались за помощью даже в тех случаях, когда у детей заболевало ухо или горло, а однажды из соседней деревни, проведав об удивительном «русе», притащилась старуха с просьбой исцелить глухонемую дочь.
Затерянный, одинокий, никем не понятый в музыкальном отношении, Петр Николаевич выписал из Загреба миниатюрную фисгармонию, так как пианино или, тем более, рояль не по карману, и по вечерам играл у себя в квартирке произведения русских авторов. Фисгармония была чрезвычайно короткая: всего на три с половиной октавы. Но, к счастью, Петр Николаевич женат. И, когда при гостях ему приходилось играть прелюд Рахманинова, жена становилась сбоку, и прелюд исполнялся: муж добавлял голосом недостающие у инструмента ноты на басах, жена восполняла верхи, а гость – добродушный сосед, содержатель кафаны, похлопывал хозяина по плечу, похваливал:
– Эх, брат, эх! Люблю я народные русские песни!
Первая наша остановка – Куманово, небольшой македонский городок стиля маседуан224, в котором перемешаны старые турецкие постройки с мещанскими современными домами, и на улицах которого голые темнокожие мальчишки чередуются с изысканными джентльменами в розовых галстухах.
В этой стране до сих пор по старой традиции далеко не спокойно, несмотря на энергичные меры, предпринятые сербскими властями. Разбойники – «качаки» – вблизи границ Болгарии и Албании совершают нападения на страну, грабят путешественников, терроризируют население местностей, удаленных от административных центров.
Недавно, например, к одному сельскому священнику в Македонии приехал из Америки сын. Качаки украли этого молодого человека и потребовали от отца выкуп в размере тысячи золотых «наполеонов». Удрученный священник отправился в горы, узнал от пастухов, где находятся качаки и пробрался к ним, чтобы поторговаться. Качаки приняли священника довольно любезно, но размер выкупа уменьшить отказались, ссылаясь на всеобщую дороговизну. И только когда отец рассказал, что сыну крайне необходимы деньги на предстоящую свадьбу, согласились уступить сто «наполеонов», чтобы молодым было на что повеселиться.
Уходу в качаки много способствуют кроме личных склонностей к этому благородному занятию, и причины политические, а также обычай кровавой мести, до сих пор сохранившийся в Македонии во всей своей идеологической и практической прелести. Около албанской границы, на берегу Охридского озера, какая-то теплая семейка, состоявшая из пяти братьев, отобрала у одного арнаута225 землю и заставила владельца бежать в горы. Выждав удобного случая, обиженный убил двух братьев из пяти и превратился в профессионального качака. Тогда оставшиеся в живых три брата сговорились, что младший из них за 200 «наполеонов» убьет убийцу. Однако, сам младший брат решил не брать на себя трудности отыскания убийцы: он выгодно передоверил убийство своему садовнику за 100 «наполеонов», с условием, что в доказательство совершенной мести тот снимет с убитого обувь и принесет ее своему доверителю.
Садовник дело сделал чисто: убил убийцу и принес его сапоги. Но 100 наполеонов, увы, не получил. Младший брат, желая полностью заработать 200 наполеонов, сам, в свою очередь, зарезал садовника и бросил его труп в колодец. И все кончилось бы хорошо, если бы не одно грустное обстоятельство: у садовника остался в живых взрослый сын, находящейся сейчас в Албании. Теперь этот сын выслеживает с гор, когда убийца его отца отойдет достаточно далеко от села, чтобы можно было его ухлопать. Но, говорят, у убийцы садовника тоже, в свою очередь, подрастает сын. И чем и когда окончится, наконец, это сложное албано-македонское кольцо Нибелунгов, – очень трудно сказать.
Около Дебара, как мне передают, один местный мусульманин уже четыре года сидит у себя дома, никуда не показываясь из боязни кровавой мести, которая тяготеет над