его родом. И только во время Байрама несчастный решается выйти подышать чистым воздухом, так как во время Байрама убийства Кораном воспрещены. А на Косовом поле, говорят, был такой случай: арнауты убили брата муллы, а мулла в отместку убил арнаута; однако, по мусульманскому обычаю отпевать умерших в каждом данном месте должен обязательно местный мулла. И поэтому родственники убитого обратились к убийце с просьбой отпеть его собственную жертву, гарантируя на три дня мораториум от кровавой мести.
Как говорят, мулла согласился, совершил обряд, три дня находился в полной безопасности. И только в конце четвертого дня, или может быть даже на пятый, был, наконец, убит арнаутами.
Наслышавшись страшных рассказов про похищения качаками мирных граждан и про ужасы кровавой мести, я не на шутку задумался, сидя в Куманове: не вернуться ли лучше в Белград? Нам предстояло идти пешком чуть-ли не двадцать верст от Куманова до деревни Старо-Нагоричане для осмотра древнего монастыря. А кто гарантирует, что на протяжении этих двадцати верст меня не похитят?
Я поделился своими опасениями с председателем, который перед началом похода сидел за бокалом пива в кумановской кафане и, отвернувшись от публики, спешно пришивал к своему новому жилету отскочившие за ночь пуговицы.
– Смелей, смелей, дорогой мой, – бодро произнес он, вытягивая из-под жилета иглу с бесконечною ниткой. – Никто вас не украдет, кому вы нужны?
– А если, все-таки?
– Ну, тогда выкупим. Членскими взносами. Не беспокойтесь.
– Членскими взносами! – уныло протянул я. – Во сколько же лет вы соберете необходимую сумму? Хорошо, ну, а если меня убьют, кто-нибудь будет за меня мстить?
– Конечно, будет. Вот – Сергей Иванович226, например. Он отомстит. Председатель тихо вскрикнул, проткнув иглой жилет на большую глубину, чем это требовалось необходимостью.
– Нет, вы уж меня увольте, – недовольно пробурчал Сергей Иванович, сильно страдавший от жары и опустошивший уже четыре сифона. – Я не знаю, как добреду до Нагоричан в этих проклятых сапогах… А вы еще шутите. Вообще глупая это затея – лезть туда, где могут напасть разбойники. У меня как-никак жена, сын…
– Счастливчик! – Вздохнул я. – Вам нечего бояться, раз сын есть: вырастет малыш и отомстит за отца. А что делать мне, бездетному? Пропадать ни за что, ни про что?
Председатель кончил шить. Громко откусил нитку, быстро встал и победно осмотрел сидевших за столами экскурсантов.
– Готовы, господа?
– Готовы.
– В таком случае, в путь. Фотограф, вперед! Господа художники, прошу без моего разрешения привалов для этюдов не делать. Генерал, карта с вами? Ведите!
Сопровождаемые голыми мальчишками, вспугивая сонных собак и вызывая тревожное внимание жителей, мы двинулись по улицам Куманова на северо-восток, предводительствуемые нашим сочленом – генералом Генерального штаба, уверенно сжимавшим в руке пятиверстную карту.
Не знаю, может быть, причина просто в том, что мы почти не спали всю ночь по дороге из Белграда в Куманово; но македонское солнце на пути в Нагоричане показалось мне особенно злобным и невыносимым. Завидев на шоссе группу медленно передвигавшихся бесправных русских людей, тащивших на себе чемоданчики, мольберты, фотографические аппараты, зимние пальто и резиновые плащи, оно накинулось на нас со всей жестокостью восточного деспота, жгло, палило, впивалось в плечи зубами раскаленных лучей.
По обеим сторонам дороги – кукуруза, пшеница, рожь. Сверкающим белым поясом перехватывает шоссе ближайшие холмы, сваливается вниз, в желто-зеленые долины, снова взбирается на гору. И никакого жилья кругом. Из-под ног розовыми стаями вспархивают цикады, издавая стрекочущий треск, черными глазами смотрят с края дороги огненные маки. Иногда только где-нибудь на желтизне хлебного поля появятся яркие пятна костюмов крестьянок, начавших жатву; покажется на шоссе вдали странная пестрая точка, при приближении обращающаяся в скромного серого осла, везущего на своей крепкой спине целое македонское семейство. И опять – пустыня. В долинах – расплавленный воздух, на горе – слабое дыхание ветра со стороны далеких вершин у болгарской границы.
Кажется, идем уже три часа, а впереди никаких признаков монастыря. Спуск, подъем, спуск, подъем… Начинаем справляться у встречных всадников, едущих на ослах: скоро ли Нагоричане.
– Има едан сат, – отвечают нам с осла отец и сын. Но проходит указанный час – «сат», а все по-старому: поля и поля.
– Близко Нагоричане? – спрашиваем у группы женщин, жнущих хлеб возле дороги.
– Има два сата, – конфузливо прикрывая рот, глухо отвечает старшая. A младшие, по обычаю страны, стараются отвернуться от мужчин, хотя, я уверен, они уже успели заметить, что самый интересный из нас безусловно художник – барон Николай Богданович227. У него франтоватый чистый белый воротничок и нет пиджака: один только галстух поверх нижней рубашки.
Прошли и те два часа, которые были указаны македонками. Но вместо деревни – опять подъем и вслед за ним хороший спуск в пустую долину.
– Сколько сат до Нагоричан? – спрашивает, наконец, встречных солдат изнеможенный председатель.
– Има едан сат.
После этого ответа мы ясно чувствуем, что основательный привал необходим. Бросаем на землю пальто, чемоданы, ящики. Разлеглись, стараясь не прикасаться руками к земле, которая обжигает кожу, как хорошо нагретая кухонная плита. И начинаем в лице генерала, ведшего нас по пятиверстной карте, укорять Генеральный штаб в оторванности от жизни и метафизичности.
– Погодите, господа, погодите, – успокаивает нас генерал. – Вот как только увидим слева триангуляционный пункт – значит, дело в шляпе: останется всего пять верст.
– Довольно триангуляции! – нервно восклицает, вдруг, Сергей Иванович, поднимаясь с земли. – Я с самого начала слышу о триангуляционном пункте! Скажите нам прямо, по-человечески: сколько осталось?
– А, вот, сейчас… В спичке два дюйма…
Генерал стал измерять расстояние и определять по горизонталям, сколько еще спусков и подъемов до деревни. А мы, лежа возле дороги, увидели, как вдали с шоссе взметнулось к небу густое облако пыли, точно поднятое внезапно образовавшимся смерчем, и быстро стало приближаться.
– Смотрите, господа, смотрите!
Смерч через несколько минут исчез внизу, под спуском, затем послышался гул, и перед нами вырос громоздкий грузовой автомобиль, в котором сидели цыгане. Улыбающиеся черномазые рожи глядели сверху, проносясь по шоссе; мы видели в руках пассажиров скрипки, контрабас; и стало почему-то очень обидно.
Среди нас – два профессора университета, один камер-юнкер, один барон, три преподавателя, два журналиста, один поэт, три художника, генерал… И мы все сидим у дороги живописным табором, шумною толпою, можно сказать, по Македонии кочуем. А цыгане едут мимо нас в автомобиле, и какой-то Алеко нагло машет с машины рукой камер-юнкеру и поэту.
Как изменились в Европе условия жизни после смерти Александра Сергеевича Пушкина! Противно даже.
На второй половине пути я испытал немало мучительного и жуткого страха. Виноват, конечно, Сергей Иванович, который взбунтовался против председателя и потребовал, чтобы мы на привале еще пробыли один час и отдохнули, как следует. К Сергею Ивановичу примкнул сначала я, а потом и фотограф, Петр Николаевич. Мы решили идти сзади, не торопясь. И скоро потеряли из виду ушедших вперед экскурсантов.
– Нас кто-то нагоняет, – обернувшись, сказал, вдруг, Сергей Иванович. – Крестьянин, должно быть.
Я посмотрел назад, вздрогнул.
– С ружьем, – пробормотал я, криво усмехаясь, чтобы скрыть волнение.
Фотограф обернулся, что-то пробурчал. Мы молча ускорили шаги.
– Нагоняет? – тревожно спросил после некоторой паузы Сергей Иванович.
– Да, значительно ближе.
– А у нас у кого-нибудь есть оружие? – У меня перочинный нож только.
– А у меня от квартиры… ключ.
– Петр Николаевич… – шепнул я фотографу, слыша приближающиеся сзади шаги. – Сделайте, голубчик, вид, что ваш аппарат стреляет…
– А как я это сделаю? – обиделся Петр Николаевич. – Тоже выдумаете!
Македонец, между тем, поравнялся. На нем маленькая черная шапочка, узорный жилет, белые панталоны, обшитые черною тесьмой.
– Добар дан, – ласково произнес я, со страхом кося глаза на винтовку.
– Добры день, – ответил он по-македонски. И, замедлив шаги, пошел рядом.
– Кукуруз добро? – взяв себя в руки, продолжал я, вежливо показывая головой на поле.
– Добро.
Мы помолчали.
– А пшеница не добро?
– Ни е добра.
– Сергей Иванович, – пробормотал я, – может быть, вы крикнете нашим? У вас здоровый голос… И он увидит, что мы не одни…
– Кричите сами.
– Ээх… – искусственно вздохнул я, оборачиваясь к македонцу. – Тежко идти. Врло! Нас има много… Тринадцать человек. Да. Вон тамо! Только мы идемо в арьергарде, знате, потому што, йер, с нама има одна митральеза, которая стреляет… Та-та-та-та… Вот, код него!
Я показал на Петра Николаевича, который от этого объяснения почему-то вздрогнул. И добавил:
– Да… Тако. Тринадцать человек. Эх-хе! Не шутка.
Македонец слушал, кивал, но на его темном лице не отражалось ничего: ни удивления, ни страха, ни злобы. До самого подъема на гору мы все напряженно молчали, ожидая, когда, это, начнется самое страшное. И только поднявшись на вершину и увидев вдали развалины монастыря, деревушку налево и цепь обрывистых скалистых холмов, повеселели.
Внизу, вереницей растянувшись по шоссе, шли наши экскурсанты. Так как теперь мы были на виду у своих, я приободрился, снова заговорил о кукурузе, о пшенице. И, рассказав македонцу о том, что мы – русские, узнал от него, в свою очередь, то, что сразу нас успокоило: это был вовсе не качак, а невинный председатель общины одной ближайшей деревни.