Еле догнал Вася Лермонтова. Церемониться не стал. Поравнявшись, направил своего коня на лошадь поэта, стал оттеснять, заставляя уйти в сторону. Лермонтов не сопротивлялся, не удивился. Удивился, а скорее, ошалел Вася. Михаил Юрьевич хохотал как бешеный.
«Истерика, что ли? — размышлял Вася. — Или так нахлобучило? Будто таблеток наглотался. Видно же, что все ему нипочем!»
Сам уже успокоился. Оба были в безопасности, отдалившись на приличное расстояние от завала. И отряд тоже возвращался. Вася видел их лица. Злые, недовольные.
«Вот они костерят сейчас Михаила Юрьевича! Последними словами! Имеют право! Это же — чистая подстава! А ему — хоть бы хны! Смотри, как заливается! Никак не остановится!»
Лермонтов, действительно, продолжал хохотать. Не обращая внимания на быстрый бег лошади, сгибался пополам от смеха.
Вася остановил коней. Спрыгнул, держа поводья обеих лошадей. Лермонтов, наконец, успокоился. Соскочил на землю. Хоть и видел осуждающий взгляд Васи, не смутился.
«По уму — дать бы ему по носу. На худой конец — поджопник! Чтобы быстрее дошло! Чтобы улыбаться перестал! Да — нельзя! И как тогда, в лесу, Дорохов сдержался и меня не припечатал? Такая же ситуация. Ну, у меня хотя бы оправдание было: защищал поэта. А тут — чистой воды показуха!»
— Вы что творите, Вашбродь⁈ — Вася умерил пыл, унял порывы накостылять поэту. — Какого… Для чего⁈
— Странный вопрос, Вася. Что значит: «для чего?»⁈
— Нормальный вопрос. Вы же не первый день на войне. Хотите сказать, что не знали, что никогда на завалы врага кавалерией не бросаются⁈
Лермонтов улыбнулся.
— Не хочу.
— Тогда — для чего?
— Подумал, что они тоже считают, что кавалерией не бросаются. Эффект неожиданности. Думал, растеряются.
«Ох, нельзя, нельзя поджопник!» — Вася даже застонал.
— Эффект неожиданности, Михаил Юрьевич, это когда в штаны наложишь от неожиданности. А тут, даже не знаю, как и назвать.
— Все ты знаешь, Вася, — теперь Лермонтов просто расплылся в улыбке. — Сказать не можешь. И стукнуть меня покрепче тебя подмывает. И тоже не можешь.
— Есть такое, не скрою, — усмехнулся Вася.
— Ну, бить, пожалуй, не нужно. А говорить — говори. Выдержу.
— Ну, раз так… — Вася принял условия игры. — Глупость это, Михаил Юрьевич. Я понимаю. Вы хотели нам доказать, что не боитесь. И не только нам. Только, во-первых, никто вас трусом и не считал, а, во-вторых, какой толк такого доказательства, если бы вы пулю словили? Вы думаете, все бы говорили, что вы геройски погибли⁈ Так нет же. Сказали бы — по глупости. А потом пересказывали бы на каждом углу, за карточными столами, на балах… Мол, знаете, как Лермонтов погиб? Как? Как последний дурак!
Вася перевел дух. Лермонтов смотрел на него с некоторой долей восхищения. Потом неожиданно опять рассмеялся. Да еще как рассмеялся: еле воздух успевал набирать.
«Ну, точно, как обкуренный!» — Вася покачал головой.
— Ох, Вася! Я так и представил эти балы, эти разговоры. Ох! — поэт начал успокаиваться, дыхание выровнялось.
И вдруг… Лермонтов в одно мгновение стал серьезен. И уже печаль легла на его лицо.
«Отходняк пошел!» — констатировал Вася.
— Что, Михаил Юрьевич?
— Ты, прости меня, Вася. Если честно, я только об одном не подумал, что вы все поскачете за мной. Тут я, ты прав, по-дурацки поступил.
— А как же иначе⁈
— Поэтому и говорю, что дурак, что не учел.
Вася кивнул. Тут до него дошло.
— Погодите, погодите! Тогда я опять хочу спросить: для чего вы это сделали? Хотели проверить, страшно или нет? Так это нормально, когда страшно. Это…
— Мне было страшно, Вася, — перебил Лермонтов. — Конечно, мне было страшно.
— Ну, тогда я ничего не понимаю, Михаил Юрьевич!
— Просто… — Лермонтов замялся. — Видишь ли в чем дело, Вася. Ты только не пугайся и не думай, что я сумасшедший. Я знаю, что умру из-за своего невоздержанного языка.
— Да откуда вы можете это знать?
Вася уже проговаривая «можете», сбросил пыл восклицания, поскольку озарившая его мысль, дала ответ на его же вопрос.
«Получается, что Коста ему намекнул. Да, наверное, намекнул. Типа, следи за языком, Михаил Юрьевич! Вряд ли сказал напрямую: что да как. Да, вряд ли».
Лермонтов заметил резкий спад в середине восклицания. Значения не придал.
— Не бери в голову. Знаю.
— Так вы решили проверить, что ли? Так ли это или нет?
— Ну, да, — грустно усмехнулся Лермонтов. — Глупо, да?
— Конечно! — Вася вспомнил слова Косты. — Даже если вы и знаете. Не думаю, что это так работает. В том смысле, что никогда не нужно испытывать терпение Господа, Михаил Юрьевич. Даже с учетом того, что вы к нему гораздо ближе, чем любой из нас. Это же означает не только то, что он вас отметил таким талантом. Это значит еще и то, что с вас он больше и требовать будет. А вы с ним решили в рулетку поиграть. Вот это и есть — глупость! Ваше счастье, что никто из отряда не пострадал. Тогда бы он, Господь, точно вам не простил. И отменил контракт. И получилось бы так, о чем мы уже говорили: погибли бы, как последний дурак!
Вася замолчал, переводя дух. Лермонтов, задумавшись, несколько раз покачал головой.
— Вы, простите, что я так в лоб, — Васе стало жалко поэта.
— Все нормально, Вася. Ты прав.
— Тогда вернемся к нашим?
— Да, пойдем. Надо будет перед ними извиниться. Злятся ведь.
— Что есть, то есть! — улыбнулся Вася. — Ничего. Они отходчивые. Всякое повидали.
Сели на коней. Пустили шагом.
— Но все-таки одна польза в этой глупой и детской эскападе была, Вася! — Лермонтов перестал печалиться, улыбнулся.
— Какая, Михаил Юрьевич?
— Я окончательно убедился, что все это — не мое. Мне и вправду нужно выполнять тот, как ты говоришь, контракт, который у меня заключен с Господом. Иначе, ты прав, он его закроет! Или наоборот: посчитает невыполненным и накажет…
— Вот! — Вася обрадовался. — Это вы дело говорите! Никому не нужна ваша удаль! Всем нужны ваши слова!
— Ну, ты загнул! — Лермонтов рассмеялся. — Так уж и всем?
— Всем, всем! Не сомневайтесь. Рано или поздно каждый прочитает хотя бы одно ваше слово или строчку.
— Ох, Вася! Твоими бы устами…
Лермонтов и Девяткин, продолжая уже шутливый разговор, возвращались к своим.
… Заняв аул Ачхой за Валериком, Граббе выделил особый отряд, в состав которого для уничтожения предгорных аулов вошли линейные казаки под командованием ротмистра Мартынова и беззаветная команда. Гребенцам достался Умахан-Юрт и окрестные хутора, а Лермонтову — Шалажи-Тапи-Юрт и Пхан-Кичу. Выдвинулись совместно. Наметили будущую точку сбора. Разъехались каждый в своем направлении.
Снова встретились через три дня. Поручик был мрачнее тучи. Мартынов тоже не лучился довольством. Присели у небольшого костерка в яме — соблюдали маскировку. Его разожгли не для обогрева, а чтобы теплого поесть. Обменялись впечатлениями.
— Не было большого сопротивления. Мужчины большей частью ушли на север к Ахверды-Магоме, — рассказывал Николай.
— Грязная выпала работа на нашу долю, — вздохнул Лермонтов, почесав заросшее бакенбардами лицо.
— Я, чтоб отвлечься, стихи об этом набросал. Послушаешь?
— Валяй!
Ротмистр стал декламировать:
На них ходили мы облавой:
Сперва оцепим весь аул,
А там, меж делом и забавой,
Изрубим ночью караул.
Когда ж проснутся сибариты,
Подпустим красных петухов;
Трещат столетние ракиты,
И дым до самых облаков;
На смерть тогда идут сражаться,
Пощады нет… Изнемогли,
Приходят женщины сдаваться,
Мужчины, смотришь — все легли…
Лермонтов поморщился от литературного высера приятеля. «Забава», «красные петухи»… Боже, о чем он только думает? Неужели находит удовольствие от созерцания мерзости? Там, где недалекий Мартыш видел торжество русского оружия, поэт наблюдал удивительную философию жизни Востока, которую хотелось раскусить, постичь и пропустить через себя. Подумать только, «сибариты»! Как можно подобным словом припечатать людей, борющихся за выживание и плюющих на смерть⁈ Никто! Никто, даже он сам, наказавший себе поразить всех своей храбростью, не кидается грудью на штыки и картечь!
— Сибариты? — повторил вслух. — Ты, как обычно, не точен в образах.
— Куда уж мне с тобой сравняться?
— Мне не пишется нынче. Голова в походе отказывается работать. Ты — как знаешь, а я спать.
Поручик завернулся в короткую бурку и улегся на землю. Засопел.
Холодало.
Вася подошел. Уселся рядом. Скинул свою бурку и накрыл ее свернувшегося калачиком командира.
— Возьми, Безбашенный, мою на время, погрейся, — протянул Васе теплую накидку Петр Султанов, заметив, как боевой товарищ растирает себя, чтобы окончательно не околеть.
Член отряда, он был из дважды разжалованных в солдаты. Такой же сорвиголова, как Дорохов, и столь же безалаберный в мирное время. С унтер-офицером Девяткиным он был накоротке, признав его выдающиеся навыки и спокойный рассудительный нрав.
Вася без споров накинул чужую бурку.
— Спит? — кивнул на Лермонтова Петр.
— Спит. Умаялся. Душой умаялся, — уточнил Вася.
— Да уж, — согласился с ним Султанов. — Смотреть, как мы ножами караулы режем да баб с детишками без крова оставляем — это зрелище не для слабонервных.
— Никак не хочет Его Благородие понять, что мы не гусарский отряд. Другие у нас задачи. Тут, в горах, не с шашкой наголо потребно скакать, а делать то, на что другие не годны. Без заповедей! Это он еще не видел, как я пленных допрашиваю…
— И что думаешь будет дальше? Есть у меня ощущение, что мы потеряем командира.
— Убьют? — забеспокоился Вася.
— Сам уйдет. Не его это — нами командовать. Таким отрядом.
— Спасибо, братец, за бурку. Погрейся теперь сам, — сказал Вася, возвращая накидку.
Так они и провели ночь, меняясь буркой по очереди.