— Не волнуйся.
— Как же мне не волноваться⁈ Как мудро заметил один старый умирающий еврей: а кто тогда остался в лавке?
Миша не мог знать этого анекдота. Но суть понял. Рассмеялся.
— Боцман-Бесо.
— Ему же всего семнадцать⁈
— Не важно. Он отлично справляется, — тут Миша сел на свой любимый конёк. — Так что за управляющего следующей гостиницей нам уже не стоит волноваться.
При этом, конечно, многозначительно посмотрел на Тамару. Тома вздохнула. Кажется, Миша скоро её доконает и своего добьётся.
Из взрослых разве что Бахадур меня поразил. Его было не узнать, когда он держал ребенка на руках. Я вдруг понял, что никогда прежде таким его не видел. Я видел его свирепым. Я видел его со шкодливой улыбкой. С улыбкой котяры. С восторженным лицом, когда он смотрел на Тамару. Но никогда я не видел в нем такую нежность и слабость, как в те моменты, когда он смотрел на Соню, укачивая её и горлом напевая какую-то колыбельную из своего далекого-далекого детства в берберских пустынях Алжира. Он нехотя возвращал мне Соню.
— Ты, как я погляжу, совсем размяк! — говорил шепотом, поскольку и жена, и ребенок спали.
— Да, — соглашался пират.
— Так, может, тебе пора задуматься? — улыбнулся я.
Еще помнил, конечно, про план Тамары о сведении алжирца с Мананой. Подумал, что самое время начинать закладывать фундамент будущего союза. Или, что забавно, одновременно подрывать фундамент неприступной крепости Бахадура-холостяка и любителя многих женщин.
Бахадур задумался. И вдруг… Уверен, что Соня была причиной его последующего монолога. Впервые увиденное мной такое нежное состояние алжирца нашло подтверждение и в его словах.
— Знаешь, я каждый день благодарю Господа за встречу с тобой. За то, что ты меня освободил. Что я узнал Тамару. Вы — моя семья. Поверь, я очень счастлив. Настолько, что ни разу не задумался о том, чтобы вернуться на родину. Вы — моя родина.
Я остолбенел. Настолько, что стал вслед его жестам шептать слова, желая удостовериться, что я все правильно понимаю. Бахадур с улыбкой кивал в ответ.
— Спасибо! — я обнял его. — Надеюсь, тебе не нужно говорить, как мы тебя любим и как ты нам дорог?
— Никогда не лишне говорить такие слова.
— Хорошо! Ты нам дорог. Мы тебя очень любим. И ты, конечно, член нашей семьи.
— Спасибо!
— И все-таки…
В общем, я начал беспокоиться, думая о том, что Бахадур может и избежать коварного капкана Тамары. А такой исход меня совсем не устраивал. Не хватало мне еще в очередной раз увидеть свою жену фурией. А она такой обязательно станет, если выйдет не по-ейному. С ней лучше сразу — лапки кверху и «сдаёмсу!!!»
— На все воля Божья! — успокоил меня Бахадур. — Если найдется такая женщина, то, конечно. Почему бы и нет?
Только один раз за эти три дня я чуть повысил голос, когда Тома еще раз намекнула, что, может, все-таки имеет смысл ей с ребенком переехать ко мне в Манглис. И тут же отступила под мое категорическое «нет». Еще определились с крестными. Ну, тут все было просто: чета Тамамшевых.
В ночь накануне отъезда, после того, как я принес Соню на кормление, Тамара тут же не заснула, оторвав девочку от груди.
— Спи. Ты чего? — удивился я.
— Положи ребенка, раздевайся, — потребовала жена.
— Тамара, ты совсем слаба. Не нужно.
— Не настолько, чтобы в последнюю ночь перед отъездом лишить себя и тебя такого удовольствия. Давай, давай. И не волнуйся. С такой семьей, как у нас, я еще высплюсь.
Я уложил Сонечку. У нас было три часа до следующего кормления. И я был так же осторожен, как и в самый первый раз в нашей счастливой комнате в немецкой слободе, и ограничился только ласками.
— Коста!
— Да, любимая.
Светало. Мы просто лежали.
— Не смей думать, что мне страшно и я чего-то боюсь, кроме твоей гибели.
— Хорошо. Почему ты мне это говоришь?
— Знаю тебя. Будешь каждую минуту корить себя за то, что оказался в таком положении. Будешь думать, что подставил всех нас. Не смей. Это не так. Ты — и только ты! — создал эту семью. Посмотри, как мы все счастливы. Посмотри, как мы хорошо живем. Вот только об этом и думай. И будь уверен, мы со всем справимся!
— Да, солнце, справимся.
Проснулась Сонечка. Закряхтела. Я вскочил с кровати, бросился к своей ненаглядной дочке.
… Возвращались обратно с Рукевичем и Малыхиным. Они сочувственно вздыхали, полагая, как мне сейчас тяжело. Правда, я видел, как их немного удивляла блуждающая у меня на устах легкая улыбка.
— Все в порядке, друзья! — успокоил их. — Я понимаю, вы думаете о том, как мне сейчас несладко. Да, несладко. И в то же время — очень легко и покойно на душе. И не только потому, что я теперь отец. А потому что все сейчас стало предельно ясно! В том смысле, что у меня одна дорога: выбираться из этой ситуации. Нет никаких других. Не будет никаких оправданий. Я должен вновь вернуть себе положение и при этом — остаться в живых.
— Ты считаешь, что это просто⁈ — чуть ли не в голос воскликнули оба.
— Нет, конечно! Может, самая тяжелая задача из всех, с которыми я сталкивался. Вы знаете, как немало я хлебнул прежде. Но у меня всегда были варианты: поступить так, или этак. А тут — нет вариантов. Оттого и просто. Не нужно голову ломать. И это придает мне такие силы, что я знаю: я весь мир переверну, но своего добьюсь! И никакой Чернышев мне не сможет помешать! Потому что я — отец! А это звание — не имеет себе равных! Так что: все очень просто!
— Да! — согласились друзья. — Бог в помощь!
Бог с помощью не заставил себя ждать.
[1] Представьте на секунду, что М. Ю. Лермонтов выжил и выполнил бы свою задумку. Что бы было? Сто процентов мы бы не имели «Войны и мира». Не взялся бы тогда Лев Николаевич за сюжет. Рука бы не поднялась. Нам не дано предугадать не только, как отзовется наше слово, но и наша смерть!
[2] Читатель, не удивляйся: в горах Грузии растут великолепные грибы, просто отсутствует культура их употребления в таком масштабе, как в России.
Глава 16
Коста. Имеретия-Гурия, октябрь — ноябрь 1841 года.
Уже на следующий день после моего возвращения из Тифлиса батальон, вернее, пребывавшие в моменте в крепости две роты, построили и приказали срочно готовиться к походу. Брать с собой огневой припас, сухарей на пять дней, обозами себя не обременять.
— Нешто война⁈ — заволновались в строю. — С кем⁈ С турком? Или Шумилка балует?
— Нет! — хмуро пояснили офицеры. — Выступаем на юг. В Гурии — бунт!
— Как⁈ Грузины предали⁈[1]
Новость была ошеломительной. Не потому, что сорвался долгожданный сенокос. А потому, что все уже как-то привыкли жить с грузинами душа в душу. Несколько десятилетий в Грузии все было спокойно. Сколько раз гурийские милиционеры принимали участие в походах в Черкесию или против лезгинов! Братья по оружию и товарищи на хмельных пирушках. И теперь с ними придется скрестить клинки? Я не мог не припомнить сцену во дворе «замка» Сандро Гуриели и его слова о том, что в Гурии все очень тревожно. Как он себя повел? Примкнул к восставшим? Или остался верен присяге? А ведь я пытался предупредить командование… Выходит, плюнули и забыли про доклад разжалованного штабс-капитана?
Наскоро расспросил приятелей-офицеров о сложившемся положении. Картина рисовалась не радостной. Первые признаки восстания обнаружились еще в конце мая, но с ними быстро разобрались. Проблема была в том, что по реформе сенатора Гана натуральные подати с государственных, помещичьих и монастырских крестьян заменили на серебро. Кто-то подговорил крестьян, что это только начало, а дальше все будет только хуже. Полыхнуло сильно и очень быстро. Даже дворяне поддержали восставших. Мятежники заняли пост святого Николая и укрепление в селении Гурианты. Главный гурийский город Озургети оказался в осаде.
— Это все происки Елисаветы Гуриэль! Хочет освободиться от русской опеки и сына своего владетелем поставить, — уверял нас Малыхин.
— Думаю, не обошлось без английских шпионов, — хмуро прокомментировал я, уже затосковав от перспективы столкнуться на поле боя с моими знакомыми братьями Гуриели, особенно, с Сандро[2]. — И не без Гассан-бека Кобулетского. Он хоть и принял магометанство, но происходит из знатного гурийского рода Тавгеридзе и непременно вмешается.
— Константин Спиридонович! Вы, наверняка, часто бывали в Гурии. Расскажите, что нас ждет, — обратилось ко мне за помощью руководство батальона, вызвав меня в штаб.
— Местность — самая неподходящая для ведения боевых действий. Гурия загромождена горами с непролазными вековыми лесами. Там осталось множество каменных сооружений — дворянских усадеб-крепостей, башен, монастырей, которое послужат прекрасными опорными пунктами. Вдоль побережья картина еще хуже. Болота и множество речек и ручьев, бегущих к морю.
— А дорога?
— По водной артерии реки Супса плавают лишь плоскодонки — всего 16 вёрст от моря до Гурианты. Сухопутные — скорее тропинки, чем дороги. Более-менее приличная: от деревни Марани до парома на Риони, потом по гористой местности до парома через Супсу и оттуда по равнине до укрепления Святого Николая.
— Понятно, — вздохнули офицеры. — Опять артиллерию на руках тащить.
— И через реки переправлять! — подсказал я. — На той дороге общим числом сорок мостов. Их могут разрушить.
— Теперь понятно, почему нам сказали выступать без обоза. Благодарим за разъяснения. Ступайте в свою часть, — сказал майор князь Гурамов. — Господа офицеры. Мне поручено взять две роты — 2-ю карабинерскую и 6-ю егерскую — и форсированным маршем через Карталинскую гору двигаться в Кутаиси. Там принять под охрану военные припасы из артиллерийского парка и соединиться с главным отрядом под командой полковника князя Аргутинского-Долгорукова. Ему поручено общее командование. Человек он бывалый, в Грузии его знают и уважают. Не обещаю, что поход будет легким. Но нам не привыкать.
3-го сентября эриванские роты догнали отряд Аргутинского-Долгорукова. Переход вышел крайне трудным. День потеряли на Карталинской горе, потом наверстывали отставание. Роты нуждались в передышке, но время подж